Сергей Урсуляк. Ретросовесть

Режиссер «Ликвидации» и «Жизни и судьбы» Сергей Урсуляк рассказывает о таких удивительных движениях своей души и совести, что не было никаких сомнений: читатели нового номера «РП» в самом его начале должны прочитать именно его колонку. Из одной только этой колонки можно понять, какая же страшная мука эта совесть. И муза тоже.

Последние пару месяцев я только и делаю, что говорю и говорю без остановки. Мне уже казалось, что я высказался на все темы, но я ошибался. На тему совести мне еще никто не предлагал порассуждать.

Совесть — величина постоянная, но ее можно искусственно уменьшать за счет возможности договориться с собой. Это, пожалуй, самая страшная проблема совести. Человек может за ее спиной сам с собой договориться и уменьшить ее количество — иными словами, уболтать. Но размер ее в организме остается постоянным — в этом я абсолютно уверен.

Совесть присуща любому существу. У меня, например, очень совестливая собака. Она, когда ворует еду со стола, очень стыдится и боится смотреть в глаза. Не потому, что за это будет наказание, а потому, что в ней есть чувство совести, в ней есть душа. Это очень связанные вещи. У собаки есть душа, а у души есть совесть. Это какая-то функция, железа, которую мы не можем ощутить в себе, потрогать и определить, где она находится, но она существует. Экологией нашей жизни мы можем ее задавить, можно ее, наверно, и вырезать. Проблема сегодняшней жизни в том, что огромное количество людей живут с ампутированной совестью. А поскольку не этот орган дает возможность жить, ты так же ходишь, ешь, даже, может, лучше ешь… Я уверен абсолютно, что в самый неподходящий момент (я это проверял на себе), казалось бы, ты совсем уже потерял совесть, а она в тебе просыпается. А ты оказываешься совершенно не готов к встрече с ней.

Меня часто заедает совесть. Причем в отношениях со всеми — с родителями, детьми, женщинами, родственниками. То ли я так чудовищно живу, но меня совесть мучает очень часто. У меня такая ретросовесть — как фильмы ретро, так и совесть. Вдруг неожиданно вспоминаются какие-то слова или поступки. Это не глобальные вещи — я не писал ни на кого донос. Но я думаю, угрызения совести от написанного доноса и от сказанного грубого слова одинаково мучительны. И не сказать, чтобы у меня в семье сложные взаимоотношения, но тем не менее ты не можешь сказать людям, которые тебе дороги, о том, что они тебе дороги. Огромное количество бессовестных поступков совершено — начиная от невнимания к родным, точнее, поверхностного ощущения родных, учителей, близких, детей, внуков, которые как-то незаметно появляются, пока я на съемках. Я уж не говорю про обманутых жен. Все это весело, пока ты находишься в этом деле, а потом начинаешь думать, куда тебя с таким багажом пустят. Какое-то время назад я перестал врать. В какой-то момент я понял, что меня это отягощает, точнее, не меня, а мою совесть. Я не стал абсолютно честным человеком, я просто поменял немножко форму — могу не сказать правды. Но я не буду говорить ложь: в интересах дела или чтобы не обижать человека. С возрастом растут живот и совесть. Вот такая закономерность…

Есть ли абсолютно бессовестные герои? Уверен, что нет. Вот, например, Штехель из «Ликвидации», даже не такой харизматичный, как Чекан из того же фильма. Но он доказывает зрителям, что способен испытывать человеческие чувства. Когда он разговаривает с Академиком о том, тяжело ли ему было убить своего племянника, Штехель отвечает, что уже давно ничего не чувствует. Но я ему тоже даю возможность показать, что у него есть душа и совесть. Он закрывает фуражкой лицо, перекошенное от боли, после чего продолжает копать могилу для убитой Академиком Тони Царько. Я человек не злой. Я, может быть, не очень добрый. К героям своим я отношусь хорошо, даже к самым плохим. Я не люблю снимать про тех, кого я не люблю.

Когда работал над «Жизнью и судьбой», приходилось часто думать о совести на войне. Мне трудно сказать, какая совесть на войне и отличается ли она от совести в мирное время. Если бы я хоть одну войну прошел, хотя бы чеченскую, афганскую, я бы, наверно, мог говорить об этом всерьез. Я лишь снимал о совести на войне. Совесть мирного времени на войне чуть по-другому выглядит. Другая какая-то совесть. Совесть уступает место другим вещам. Там, где речь идет о жизни и смерти, о выживании, совесть в нашем интеллигентском, мирном понимании уходит на второй план. Очень многие вещи на войне перестают быть стыдными. Если у тебя обостренное чувство совести, справедливости, очень сложно руководить людьми, посылать их в атаку. Многие вещи, обиходные, естественные, на войне видоизменяются. И превращаются в некую другую вещь — в высшую справедливость, высшую совесть. Это чисто теоретическое построение человека, не бравшего в руки винтовку.

Я не знаю, надо ли быть совестливым человеком, чтобы снять «Жизнь и судьбу». Хотя я бы не проецировал личность художника, человека пишущего, играющего, снимающего, на его работы. Актер может быть дебилом и сыграть гениального благороднейшего человека. Можно быть разным человеком в жизни и написать великий роман, который даст понимание и путь миллионам людей. То же самое и в кино: режиссеры разные люди и режиссура — профессия, которая не располагает к тому, чтобы быть хорошим человеком.

Ты заглушаешь совесть, когда надо заставить сотни людей делать одно дело, и так делать, как это нужно тебе. Хотя иногда, конечно, оторопь берет. Когда я приезжаю на площадку и вижу, как там на огромном пространстве ковыряется человек шестьсот: одни что-то роют, другие что-то ставят, третьи тянут какие-то кабели, часть одевается, часть раздевается, часть мажут чем-то лицо, часть просто по команде опускаются в грязь и как морские котики начинают там плавать, пытаясь достоверно испачкать одежду. Ты понимаешь, что ты, конечно, черт знает чем занимаешься. Почему эти люди, оттого что им приснилось, что ты режиссер, начинают это делать? Хочется их остановить, напоить горячим чаем и отправить домой. Очень часто у меня возникает мечта: я еду на площадку, и в этот момент объявляют штормовое предупреждение, при котором никто не должен никуда ехать и ничего снимать. Это у меня каждодневная мечта. Я приезжаю, а что-то сломалось, но не так, чтобы насовсем, а так, чтобы сегодня домой поехать и не снимать. А все потому, что это какое-то нечеловеческое напряжение, ты должен своей энергией заразить хотя бы часть самого ближнего окружения, чтобы они это понесли дальше. Когда ты видишь эти бескрайние просторы России, на которых ты снимаешь никому не нужный роман-эпопею, очень тяжко. И вот тут просыпается совесть. Ты понимаешь, что ты должен, ты обещал, ты обязан. Это такая совесть, переходящая в долг, или, другими словами, профессиональная совесть. Она утрачивается у одних с годами, у других с деньгами, у третьих с обстоятельствами. Я не могу остановить съемку, сказать «снято», если на самом деле «не снято». Это еще одна грань совести, очень важная. В кино — определяющая результат. Я когда был студентом, мне один педагог сказал: «Результат может быть любым, может получиться или нет, ты должен делать так, чтобы тебе не в чем было себя упрекнуть». Я это запомнил. Я не могу сказать, что я так всегда делаю, но я стараюсь. Русские мастеровые ставили свой значок на вещах, сделанных ими, как знак своей профессиональной совести. Ну, вы понимаете…

Ответственность за результат — это одна грань профессиональной совести, но есть еще и другая, более личная. Вот, например, инженер Штрум из «Жизни и судьбы» остановил работу, пока ему не вернули его младших научных сотрудников. Я вот тоже людей не сдаю. И если кто-то мне скажет уволить ассистента, который мне на самом деле нужен, я не уволю.

Но опять же, у меня есть возможность не сдавать своих людей. Я не знаю, как было бы, если бы мне сказали: либо ты его увольняешь, либо мы тебя увольняем. У меня не было такой ситуации. Я могу напридумывать, что я бы сказал: «Будьте вы прокляты, я ухожу». Это очень легко сказать. Я стараюсь не осуждать людей, которые что-то подписывают, кого-то поддерживают, где-то выступают. Потому что я хорошо понимаю, что очень легко не выступать и не поддерживать, пока тебе не предложили выступить и поддержать. А я себя несколько раз проверял и внутренне понимал, что я не выдерживаю, ломаюсь — легко, я бы сказал, на удивление легко. До смешного.

Я не имею отношения к Кремлю, к тем, с кем общается Колесников. Я туда не вхож, меня не знают. Не стремлюсь, как я считаю, не хотел бы…

Раннее утро… «Ликвидация» вышла на экраны, ажиотаж, я первый парень на деревне. У меня отключен телефон, я смотрю — пятнадцать неотвеченных вызовов с одного и того же номера. Я этот номер набираю и слышу: «Здравствуйте! Вы позвонили в администрацию президента России. Пожалуйста, назовите себя и сообщите…» И я понимаю, что у меня было пятнадцать звонков из администрации президента и меня вызывают в Кремль. И я не завтракамши, что вообще невозможно, не выпимши кофе, не выкурив первую сигарету, иду в гардероб смотреть, в чем я пойду в Кремль. Кто-то звонит, я кричу в трубку: «Слушай, иди к чертовой матери, не занимай телефон, вдруг перезвонят из Кремля». Это абсолютно чистый эксперимент. У меня еще не включены никакие рецепторы, я делаю это на чистом инстинкте. Раздается звонок, и я, с трудом выбирая тональность, в которой лучше ответить, говорю: «Алло, алло, алло…»

— Серег, слушай, это самое, я тебе че звонил…

Этот голос не может быть из администрации президента, это какой-то знакомый голос. Выясняется, что это артист, у него, гада, автоответчик с голосом президента. И он пятнадцать раз звонил непонятно зачем. А я уже приготовил костюм, носки, обувь. С чего я проявил такую расторопность, с какого перепугу я вдруг решил, что меня ждут в Кремле, и почему я с такой готовностью и радостью стал этого ждать? Потом проснулась совесть, и мне было стыдно. Но тест на это я уже не прошел. История повторилась, когда я снимал кино и в этот день мне было 50 лет. И звонки, звонки, звонки… прям на площадку. Это так раздражает, дико мешает. Звонят из Союза, с вахты:

— Сергей Владимирович, здрасте, это Мариванна из Союза кинематографистов. Тут на ваше имя от Медведева телеграмма пришла с поздравлением.

И я понимаю, что Армен Николаевич Медведев, бывший министр кинематографии, нынешний председатель гильдии продюсеров, поздравил меня с днем рождения.

— Спасибо большое! Оставьте на вахте, я заберу.

Потом звонит моя жена, говорит, что от Медведева телеграмма пришла.

— Я знаю уже, знаю я! Мешаешь! Съемки!

Тут опять звонок:

— Здрасте, это РИА Новости (и голос такой неприятный). Вот президент поздравил вас с юбилеем…

Я понимаю, что этот противный голос — это голос моего друга Миши Ширвиндта, который пытается меня разыграть.

— Как вы отнеслись к этому поздравлению?

Я что-то сказал невразумительное: президентов много — я один, одним словом, хрень какую-то сказал и понимаю, как я здорово отбрил Мишу. Повесил трубку, опять звонок от жены.

— Слушай, мне звонят по поводу президента.

— Какого еще президента? — еще больше раздражаюсь я.

— Ну телеграмма, я же тебе говорила, от Медведева. И мне все звонят и просят, чтобы ты прокомментировал.

И я начинаю понимать, что телеграмма пришла от президента Медведева и что звонили все-таки из РИА Новостей. И что я, по сути, послал президента России. И я начинаю судорожно искать последний вызов.

— Алле, это РИА Новости? Это Урсуляк Сергей. Вы мне сейчас не звонили случайно по поводу телеграммы?

— Звонили.

— А вы уже пустили мой ответ идиотский на ленту по поводу благодарности президенту?

— Нет еще. Вы знаете, вы так странно ответили, что мы тут решаем, как нам быть с вашим ответом.

— Вычеркните все, что я сказал до этого, и напишите: очень тронут вниманием ко мне…

Я вот такой весь из себя, казалось бы, независимый… Вот с чего вдруг? Вот тебе и совесть, вот тебе и мужество, вот тебе и независимость. Ломается на раз. Когда я вижу уважаемых людей, которые с подобострастием заглядывают в глаза своим начальникам, я удивляюсь им, но понимаю, что, поставь меня на их место, может, совесть была бы где-то в одном месте, а глазоньки поганые смотрели бы не туда, куда надо.