Карен Шахназаров. Ненормальное

В своей колонке режиссер и генеральный директор киноконцерна «Мосфильм» Карен Шахназаров открывает читателю (и кинозрителю) глаза на съемочный процесс. Прочитав колонку, читатель (и кинозритель) может пользоваться открытыми глазами по своему усмотрению.

Любая военная картина — это, в принципе, особая режиссура. Для режиссера очень важно попробовать себя, сможет ли он снять фильм в такой стилистике. Это очень интересное и очень сложное дело. Отдельное испытание. И я не о военных фильмах говорю, в которых все действие может происходить в одной комнате. Такие фильмы тоже могут быть очень хорошими, но я говорю о батальных сценах. Такие сцены — это особая режиссура. Есть же, например, летчики, которые не летали на сверхзвуковых самолетах. Но, наверное, любому летчику все равно было бы интересно иметь такой полет в своей профессиональной биографии. Может быть отличный режиссер, который не может снимать батальные сцены. А, например, Сергей Бондарчук был великим баталистом. Юрий Николаевич Озеров — тоже.

И мне было важно попробовать себя. Вообще, потяну ли я? Смогу ли я снять что-то подобное? Сумею ли организовать все? Сумею ли найти правильную драматургию? Потому что снимать бой — это не значит снимать пушки и танки, которые стреляют себе и стреляют. Снимать бой — это значит, что ты должен найти драматургию боя, выстроить ее и снять таким образом, чтобы это захватывало, чтобы зритель ее видел. Ведь в реальности танковые бои происходили, как правило, на расстоянии километров, как минимум нескольких сотен метров. Для кино такие расстояния очень неудобны. Не будешь же ты показывать в кадре спичечные коробочки, которые идут по полю. Конечно, бывали бои в городах, деревнях, но это были нетипичные ситуации, если мы говорим о танковых боях. Поэтому режиссер в первую очередь должен найти форму, как это показать.

Какую роль в таком фильме будет играть идеологическая составляющая? Это уже другой вопрос. Причем очень сложный. Когда я говорю про идеологию, я имею в виду то, что любое по-настоящему мощное движение в искусстве возникает тогда, когда в обществе появляется мощная идея. Можно сколько угодно проклинать коммунизм, социализм, но это была очень мощная идея. И даже противники этой идеи создавали очень яркие художественные произведения, оставаясь в рамках все той же идеологии. Например, Булгаков был абсолютным антисоветчиком. При этом необыкновенно талантливым. «Собачье сердце» — сатира на советскую действительность. Но это всего лишь реакция на мощную идеологию. Так было и с христианством. В период пассионарности христианства все искусство Западной Европы было под его идеологическим мощным влиянием.

Сегодня подобной идеи нет не только у нас, но и нигде в мире. Поэтому каждый художник ищет свою идеологию. Если говорить обо мне, то моя идеология, идея нашего, советского поколения, осталась прежней. В определенной степени меня это радует, нам повезло, что за нашими спинами стоит такая мощная идея. То, что в нас было вложено. Можно о нас что угодно говорить. Никита Михалков, например, антисоветчик. Но при этом он — советский художник. Он вырос в среде, в которой была некоторая идея, с которой ты либо соглашаешься, либо борешься. И в этом у нас есть определенное преимущество перед нынешним поколением, которое пытается найти сегодня в жизни и творчестве идейную опору — в христианстве, в исламе, например. Но не было в XX веке более сильной идеи, чем социализм. Кто-то с ним боролся, он с кем-то боролся. И на этом фоне рождались очень интересные художественные произведения.

А вообще, фильм — это ненормальное состояние жизни. И многие мои коллеги согласятся со мной, хоть и не скажут это вслух. Входить в процесс делания фильма любому режиссеру очень тяжело. Ты понимаешь, что на длительный период обрекаешь себя на уход из обычного мира. Люди будут жить обычной жизнью, а ты будешь находиться в параллельном мире. Можно сказать, что нас никто не заставляет это делать. Действительно, не заставляет. Но ты понимаешь, что должен. Должен руководить большим количеством людей, убеждать их в чем-то, нести большую материальную ответственность. Ведь любое кино, даже дешевое, — это все равно большие деньги. Но в конце ты остаешься с публикой наедине. И каждый может тебе сказать про твой фильм что угодно. И ты должен это слушать. Я помню, как в Москву Коппола привез свой «Апокалипсис». В рамках Московского кинофестиваля был эксклюзивный показ. Сеанс поставили очень поздно. На двенадцать ночи. Показывали в «России». Сеанс задержали. Начали часа в два. Оттого что люди долго ждали начала, уже засыпали, они были раздражены. В общем, фильм закончился около пяти утра, и чувствовалось, что он не понравился. Картину не приняли. Тогда я спрятался в фойе и наблюдал, как Коппола стоял на выходе из зала, мимо него прошел каждый зритель, а он честно получал все эмоции от фильма. Я был тогда молод, еще учился во ВГИКе, и эта сцена произвела на меня колоссальное впечатление. Копполу я тогда сильно зауважал. Про себя подумал, что сбежал бы, наверное, в такой ситуации.

Когда я поступал во ВГИК, мы говорили о том, чтобы изменить мир. Но больше всего всегда привлекала праздничная часть кино — актрисы, кинофестивали. Ведь это всегда привлекает молодых. И я не вижу в этом ничего предосудительного. И это даже правильно. Я, скорее, с подозрением отнесусь к тем, кто всерьез мне начнет рассказывать о том, что он хочет изменить мир. А вот в то, что молодой человек хочет познакомиться с красивыми актрисами, я поверю быстрее. И в таком человеке будет больше жизни. Он скорее снимет талантливое, живое кино. С другой стороны, если у человека есть мозги, то, попав в кино, он поймет, что праздничности в нем на 10 процентов. Остальное — тяжелый труд, как и в любом другом виде искусства. Может быть, даже более тяжелый. Поскольку это и натуры, и вставания в пять утра в любую погоду на съемки. Плюс огромное психологическое напряжение. Да и сам мир кино изнутри не очень приятный, прямо скажем. В нем много человеческих страстей, которые очень ярко выходят наружу. Это — вечное соревнование, в котором ты участвуешь, хочешь ты того или нет. Оно утомляет. И в конце все равно ждет разочарование, потому что каждый из нас знает, что это все когда-нибудь закончится. Жизнь в кино, в общем, очень жесткая. И ее надо прожить.

В какой-то момент моя жизнь в кино стала соревнованием с самим собой. Кто-то из классиков киношных сказал о режиссерах, что мы все, когда начинаем фильм, стремимся снять совершенное кино, а когда ты уже находишься в процессе, думаешь только о том, как его закончить. И всегда, кстати, остается чувство, что ты не доделал что-то до конца. Видимо, оно потом заставляет тебя двигаться дальше. Кто-то говорит тебе: «Нет, надо еще раз попробовать сделать совершенное кино, которое никто за тебя никогда не сделает». Но такого никогда не произойдет. И в этом драма нашей профессии. Головой ты каждый раз понимаешь, что это невозможно. Но внутри тебя сидит желание попробовать еще. Так и живем. Кстати, наверное, в этом есть свой кайф.