Екатерина Истомина. Колоннада «9»

Читателю предстоит прочитать текст обозревателя «Ъ» Екатерины Истоминой, который, как никогда точно, подходит под название рубрики «Сбор металлолома».

Действительно, металла много, чего стоит одна только чугунная колоннада «9». Но и людям место в колонке нашлось.

И не только живым.

В Мариенбад я хотела попасть всегда. В 1984-м, когда девочкой отправилась с бабушкой в Чехословакию, где жил мой двоюродный дедушка Сережа (ленинградец, а потом житель Карлсбада — Карловых Вар). Потом в 1997-м: работая в журнале «Искусство кино», я исследовала фильм «Прошлым летом в Мариенбаде» (1961). Безмолвная модернистская фуга Алена Рене, снятая по «новому роману» Роб-Грийе: там, на пленке, на черно-белых шахматах регулярного французского парка мужчина и женщина пытались уточнить детали их никогда не существовавшей любовной встречи. Мариенбад, миниатюрный и бессмысленный курорт Австро-Венгрии, я интуитивно понимала как место истинного путешествия. Путешествия не вдоль, а вглубь, поскольку истинной целью любого путешествия я полагаю лишь путешествие во времени. В поисках утраченного времени, в том самом, наиболее известном прустовском смысле — alarecherche dutempsperdu.

Мариенбад был описан Роб-Грийе и снят Рене как зыбкое, но структурированное пространство личной памяти, как точка, где открываются и закрываются двери времени, а также как место, где время, предлагая чарующие иллюзии перемен, само было постоянно и неизменно. Когда я наконец оказалась в Мариенбаде, я поняла, что попала и в новый роман, и в мировую историю.

Городок устроен как собрание колоннад, как коллекция питьевых павильонов, расставленных по холмистому парку. Расстановка колоннад и вилл здесь, в Мариенбаде, настолько минуэтна, что в шахматных ходах читается рука французской королевы Марии-Антуанетты, в печальном замужестве де Бурбон, а в девичестве — пухлой, яблочной, фарфорово-мясной австрийской принцессы. По подстриженной, в каштановых листьях траве, по бокам барочных вилл с их жемчужными амурами, по черным столикам кофеен неслись строки и ноты местных великих пациентов — Гёте и Шопена. Колоннада «9» выделялась среди курортных капищ: чугунная громада, маленький «Титаник» с совиным взглядом. Любимые в двухголовой Австро-Венгерской империи злые ирисы пленяли — на талиях колонн, ласточек с девичьими лицами. Железный плющ взбегал под крышу, отступая перед своеволием лилий. Женские маски мужчин из балаганчика — Арлекина и Пьеро — поддерживали чугунные пролеты. Колоннада «9» предписывала желающим питие минеральной воды, которая исцеляла многие гинекологические заболевания.

В конце длинного павильона находилась эстрада. На ней готовились к концерту музыканты. Он и случился: семь человек неожиданно и громко заиграли невероятный огромный «Венгерский танец» Брамса. Рядом со мной стояла женщина — в огромной курортной шляпе, украшенной букетом из фальшивых фруктов, и ее маленький сын, хорошенький мальчик в костюме с матросским воротником. Ноты, звуки, партитуры, эти жирные, надрывные пласты мадьярского танца вдруг захлопнули, замкнули колоннаду, сложили ее как карточный домик. Сложилось время: это произошло легко, мгновенно. Такова была волшебная сила музыки.

Мне стало ясно, что сейчас не 2007 год, а 1907 год, и я в Австро-Венгрии, в настоящем Мариенбаде. Через курортную шляпу пробивались лучи, а матросский воротничок, легкий, перебирающий акварели воздуха, казался пальцами фокусника.

Серые усы Франца-Иосифа, последнего императора старой школы, целовали бритые щеки молодого британского монарха Эдуарда VII: в 1907 году в Мариенбаде состоялась их встреча. Еще мне виделся Столыпин в несчастной России: 1907 год был привычно трудным для уже приговоренного к революционной казни в киевском театре премьер-министра. Сквозь роспуск слишком либеральной Государственной думы щурился рыжей ленинской щетиной разгон Учредиловки.

Я видела перед собой — пока музыканты играли под солнцем Брамса — крушение монархий. Эти монархии, словно тени в платоновских пещерах, двигались медленно, поворачивая ко мне высокие головы. Цари, короли, императоры, кронпринцы и принцы закрывали глаза и терли руками шеи, будто кто-то душил их.

Это была галерея коронованных мертвых лиц, парад героев пресловутого царизма. Сербские король Александр и королева Драга Обреновичи, заколотые, зарезанные собственными офицерами в Белграде (1903). И португальский монарх Карлуш I Мученик, застреленный республиканцами в ходе Майского переворота вместе с наследником престола (1908). И «кровавая» императрица Цыси, бежавшая из Пекина от верноподданных (1900). И персидский шах Мохаммед Али-шах из династии Каджаров, скрывшийся от своей революции в русской Одессе (1909). Это было словно карточная игра, зловещий пасьянс: умершие царственные лица будто говорили мне, что без них жизнь никак не будет лучше, вы увидите, не будет!

Колоннада «9» конструкцией и протяженностью напоминала железнодорожный перрон, но ведь и правда, отсюда на моих глазах уходили вперед, в историю, настоящие призрачные поезда.

«AllesVerganglicheistnureinGleichniss» (гётевское, из Мариенбада, «Все преходящее — лишь символ») обретало картинку: мировые события, мелькавшие под чугунной крышей, события, о которых я знала уже, но которым суждено было состояться в дальнейшем, были символичны. Под австрийским чугуном, нагреваемым солнцем, через женскую шляпу я смотрела вперед, на сцену с Брамсом, понимая, что еще здесь пока не было ни одной войны, но зная: таковые, эти две мировые, будут.

Милитаристский штраусовский «Марш Радецкого», образцового фельдмаршала Австро-Венгрии, сменялся русскими либеральными мундирами образца 1909 года, Брусиловским прорывом, Могилевской ставкой и русскими крестьянскими выстрелами 1916-го. На смену им приходили трубы Тегерана-43 и романтический марш советской элегии «Давай закурим, товарищ, по одной! Давай закурим, товарищ мой…», а затем — сквозь субтропическую песенку о Берия («Цветок душистых прерий…») — проступали звуки июньского расстрела советских рабочих в Новочеркасске.

Время вернулось, как только закончилась музыка. Музыканты уже давно ушли, исчезла магическая женщина в шляпе, а я еще долго стояла внутри. Я думала о смысле увиденных мной революций.

Александра Блока спрашивали — почему в революционной поэме «Двенадцать» (1918) в самом конце он написал «В белом венчике из роз, впереди — Иисус Христос». Блок отвечал приблизительно так: я, мол, пытался много раз поставить там иное имя, но все равно выходит только одно имя — это Иисус Христос. Блок только разводил руками: вы уж меня извините, но все-таки Христос.

В том чугунном туннеле колоннады «9» помолиться мне было некому. В этом приключении я зафиксировала суть истинного путешествия. Суть его — в абсолютном одиночестве, и не только в пространстве, но и (что гораздо важнее) в одиночестве во времени.