ЛЕФ и имажинисты
Сергей Есенин всё пытался пристроить свою «Страну негодяев», пьесу, написанную стихами. Одно её название изумляло многих, уже успевших привыкнуть к тому, что Россия стала именоваться страной Советов. А у Есенина в его драматургической поэме говорилось:
«Не страна, а сплошной бивуак.
Для одних – золотые россыпи,
Для других – непроглядный мрак».
Если в предыдущей пьесе Есенина «Пугачёв» главный герой был непримиримым врагом царицы Екатерины, то главным героем «Страны негодяев» стал непримиримый враг большевиков по имени Номах. Его прообразом являлся анархист Нестор Махно, Есенин только слоги фамилии переставил: Мах-но, Но-мах.
Но прочитанная справа налево, фамилия есенинского героя звучала как «Хам он». И об этом Есенину всё время напоминал Яков Блюмкин, который, как мы помним, хамов терпеть не мог.
Да и высказывания этого персонажа пьесы почти не отличались от тех слов, которые произносил вслух сам Сергей Есенин:
«…я – гражданин вселенной,
Я живу, как я сам хочу!»
В словах, которыми Номах оправдывал то, что он бандит, нетрудно найти отголоски тех объяснений, которые давал Есенин, когда отвечал, почему он является хулиганом:
«В этом мире немытом
Душу человеческую ухорашивают рублём,
И если преступно здесь быть бандитом,
То не более преступно, / Чем быть королём».
А вот каким этот бандит (или этот хулиган) был совсем ещё недавно:
«А когда-то, когда-то… / Весёлым парнем,
До костей весь пропахший / Степной травой,
Я пришёл в этот город с пустыми руками,
Но зато с полным сердцем / И не с пустой головой.
Я верил… я горел… / Я шёл с революцией,
Я думал, что братство не мечта и не сон,
Что все во единое море сольются,
Все сонмы народов, / И рас, и племён».
О ситуации, сложившейся в стране через шесть лет после большевистского переворота, в пьесе говорилось:
«Ваше равенство – обман и ложь.
Старая гнусавая шарманка.
Этот мир идейных дел и слов.
Для глупцов – хорошая приманка,
Подлецам – порядочный улов».
Судьба главного героя пьесы очень напоминала судьбу самого Есенина. За бандитом Номахом, который грабит поезда и раздаёт народу похищенное золото, гоняются чекисты (одного из них, Чекистова, Номах называет «прохвостом»). Но бандиту всюду сопутствует удача, и в конце пьесы он в очередной раз оставляет ВЧК с носом. И Есенин написал:
«И в ответ партийной команде
За налог на крестьянский труд
По стране свищет банда на банде,
Волю власти считая за кнут.
И кого упрекнуть нам можно?
Кто сумеет закрыть окно,
Чтоб не видеть, как свора острожная
И крестьянство так любят Махно?»
Пьесу, в которой выражалось сочувствие заклятому врагу советской власти, и в которой этот враг воспевался, конечно же, всюду встречали в штыки и отказывались печатать.
А Маяковский, который по-прежнему относился к анархизму благожелательно, со многими анархистами дружил, а идеолога махновщины Гроссмана-Рощина, ввёл в своё ближайшее окружение, имени Нестора Махно старался не произносить. В 13-томном собрании сочинений поэта оно упоминается всего два раза. В седьмом томе (1925–1926 годы) в стихотворении «Еврей»:
«То шёл Петлюра / в батарейных громах,
то плетью свистела махновщина».
И в девятом томе (1928 год) в «Десятилетней песне»:
«Били Деникина,
били / Махно,
так же / любого
с дороги смахнём».
То есть в стихах Маяковского можно найти только фамилию анархистского батьки и наименование его движения. Никакой политической оценки, никакого собственного отношения.
А Айседора Дункан в это время возвращалась в Москву из поездки по Кавказу. И остановилась в Крыму, куда к ней обещал приехать Есенин. Она напомнила ему об этом в телеграмме. Вскоре пришёл ответ:
«Писем, телеграмм Есенину больше не шлите. Он со мной. К вам не вернётся никогда. Галина Бениславская».
Дункан очень удивилась и на следующий день отправила ещё одну телеграмму:
«Москва, Есенину.
Петровка. Богословский. Дом Бахрушина.
Получила телеграмму должно быть твоей прислуги Бениславской пишет чтобы письма телеграммы на Богословский больше не посылать разве переменил адрес прошу объяснить телеграммой очень люблю Изадора».
Илья Шнейдер:
«Ответа мы не получили, так как на другой же день, 12 октября, выехали в Москву».
У Маяковского тогда много времени уходило на журнал «Леф» («Левый фронт») и литературную группу того же названия. В статье «За что борется Леф?», опубликованной в первом номере журнала, Владимир Владимирович писал:
«Леф должен собрать воедино левые силы…
Леф должен объединить фронт для взрыва старья, для драки за охват новой культуры».
Тон приведённых фраз свидетельствует о том, что название у вновь создававшейся литературной группы было новым, а воинственно-агрессивные нападки на культурное наследие прошлого остались прежними – они явно шли (почти без изменений) из «Пощёчины общественному вкусу».
25 ноября 1923 года в харьковской газете «Коммунист» была напечатана статья «Литературная Москва», в которой говорилось:
«…задача Лефа – революция поэтической (разрушение старой), стихотворной и прозаической формы, революция созидания. Формы переходного мира резки, сильны, монументальны».
Галина Артуровна Бениславская
Откликаясь на переименование комфутов в лефовцев, журналист Лев Сосновский написал критическую статью «Литхалтура» («Правда» от 1 декабря 1923 года). Она была направлена против Николая Асеева, который, ещё находясь в Сибири и на Дальнем Востоке, защищал футуризм и его лидера. Пётр Незнамов отзывался о нём так:
«Николай Николаевич Асеев, второй после Маяковского человек… Когда он – подтянутый и стройный, какой-то пепельно светлый, потому что рано поседевший – шёл своей летящей походкой, казалось, что и сама речь его будет такой же лёгкой и стремительной. ‹…› Самая речь состояла из страстных и гневных филиппик, направленных против врагов Маяковского. Речь была приятна тем, что совершенно не адвокатская. Речь, которую трудно говорить, но невозможно не сказать».
Лефовцы, по словам Незнамова, на статью Сосновского ответили тут же:
«Ответ писалася в Водопьяном, писался весело, сообща. Делали его и шутили:
– Запорожцы пишут письмо турецкому султану.
Многое в этом удачном ответе было и от едкого остроумия Маяковского».
Статью под названием «Крит-халтура» поместили в журнале «Леф».
Но советская власть лефовцев (как и футуристов) поддержать не желала. В воспоминаниях Натальи Розенель-Луначарской говорится, что на одном из диспутов, состоявшихся летом 1923 года в Большом зале Московской консерватории…
«Луначарский назвал «кувырканием» попытку создать особую, лефовскую теорию литературы и очень отчётливо выделил Маяковского из этой писательской группировки».
Сам Маяковский продолжал относиться к Луначарскому очень трогательно и как-то сказал его жене:
«Очень хороший человек Анатолий Васильевич. Я сам люблю его, как дядю, как отца. А вот иногда злюсь на него, как на наркома».
Интересно отметить, что литературовед Иуда Гроссман-Рощин (тот самый, бывший махновец, который постоянно «просачивался» в квартиру в Водопьяном переулке), по словам всё той же Натальи Розенель, на диспуте в консерватории «горячо, но невразумительно защищал Леф».
Имажинистов советская власть тоже не поддерживала.