Донос в ГПУ
А жизнь продолжалась. Вот как Матвей Ройзман описал Москву той поры:
«Зимой 1924 года я шагал вверх по вздувшейся снежными сугробами Тверской. Бойкие бабёнки в шерстяных платках и дамочки в облезлых меховых куртках и шапках торговали горячими пирожками с урюком, конфетами, сделанными из кофейной гущи и сахарина, вездесущей пшённой сваренной на воде кашей – увы! – с маргарином.
Работали частные магазинчики – парфюмерные, галантерейные, и юркие представители нэпа – эти калифы на час!
– выглядывали из дверей, не идёт ли с портфелем грозный фининспектор… В окнах магазинов, кафе, на афишных тумбах, как и в газетах, Яков Рацер в самодельных стихах расхваливал свой уголёк, Функ – волшебную пасту для обуви, а Глик – химические снадобья против тараканов, клопов и мышей. Повсюду висел красный картонный круг ГУМа с зазывным объявлением: «Всё для всех!»»
Борис Бажанов рассказал о том, что происходило тогда за кремлёвскими стенами:
«Новый пленум ЦК 3 февраля обсуждает вопрос о созыве очередного съезда, но, главное, заслушивает доклад «военной комиссии ЦК» и после резкой критики, направленной внешне против военного наркомата, а по существу против Троцкого, постановляет «признать, что в настоящем своём виде Красная Армия небоеспособна», и что необходимо провести военную реформу».
Корнелий Зелинский высказался тоже, написав статью «Советский Парнас»:
«В тяжёлые годы у нас не было хлеба, но была поэзия. Останавливались поезда, но поэты ухитрялись печатать свои книжки на серой обёрточной бумаге, в которую заворачивали бутылки».
5 февраля поэты-конструктивисты собрались на совещание. Их было всего трое: Корнелий Зелинский, Вера Инбер и Илья Сельвинский. Принятое ими решение было записано в духе времени:
«Слушали: Об издании двухнедельной литературной газеты.
Постановили: Считать необходимым издавать двухнедельную газету как орган группы конструктивистов».
Одним из первых поэтов, кого конструктивисты пригласили к сотрудничеству, был Илья Эренбург. Ему сообщили об этом, и он 6 февраля ответил:
«Согласен принять участие в литературной газете в случае, если она не будет являться органом «конструктивистов»… И. Эренбург».
Своя газета конструктивистам была нужна ещё и потому, что они в ту пору активно заявляли о себе не только стихами, но и газетными статьями. Так, Корнелий Зелинский принял участие в бурной дискуссии о том, где и как похоронить скончавшегося вождя, и опубликовал 9 февраля статью «Ленин и его гробница (ответ Л. Красину)». В ней, в частности, говорилось:
«Тов. Красин в своей статье «Архитектурное увековечивание Ленина» («Известия»)… предлагает уйти с гробницей с поверхности Красной площади под землю. Там, под землёй, развернуть залы и переходы и соединить их с могилой Свердлова и братскими могилами…
Я не могу согласиться с предложением Л. Красина».
И Зелинский рассказал, как ему видится гробница вождя:
«Вышка Ильича. Широкий движущийся тротуар. Дворец труда.
Естественно, что для этой цели придётся исторический музей и храм Василия Блаженного разобрать и перенести куда-нибудь в сторонку от большой дороги мира.
Вышка Ильича будет маленьким центром мира, радиофокусом вселенной, маяком всех матросов, которые, оставив старые берега, будут выплывать в неизведанное и трудное море».
Многим тогда казалось, что советской державе по силам любое дело, затеянное большевиками. И уж тем более строительство памятника вождю. Тот же Зелинский не раз потом вспоминал:
«Когда Луначарский был совершенно потрясён тем, что пушки Октября задели купол Василия Блаженного, Ленин сказал:
– Победив, мы Вам построим десять таких Василиев Блаженных».
А Матвей Ройзман в феврале 1924 года получил повестку из ГПУ, в которой ему предлагалось явиться туда «через два дня к такому-то часу». Он показал повестку Есенину, и тот повёл его в дом в Большом Гнездиковском переулке:
«Там было немало народу. Есенин взял меня за руку, подвёл к очень яркой красивой женщине Анне Абрамовне Берзинь… Она пригласила меня в соседнюю комнату, прочла повестку, потом приоткрыла дверь и назвала кого-то по имени-отчеству. Вошёл солидный мужчина в плотно облегавшем его фигуру сером костюме, под которым чувствовалась выправка военного».
Мужчина (явный чекист) порекомендовал пойти в ГПУ обязательно.
Ройзман пошёл. А там следователь…
«…выдвинул ящик стола, вынул из него папку, а из неё – вчетверо сложенный лист. Развернув его, положил передо мной. Я прочёл первый в жизни донос на меня. Он был подписан Птичкой-Силиным. В нём говорилось о том, что такого-то числа и месяца поздно вечером в «Стойло» зашёл представитель Мосфинотдела, а я угощал его вином и закуской».
Анатолий Дмитриевич Силин (по прозвищу Птичка) заведовал в кафе имажинистов финансовыми делами. В поступке Ройзмана не было ничего противозаконного, и ему ничего не стоило оправдаться:
«Я объяснил, что, во-первых, за столиком сидели Есенин, Шершеневич и Грузинов. Мы действительно пили красное вино и закусывали сыром. Мы пригласили представителя Мосфинотдела за столик и угощали его из чувства гостеприимства, нам же абсолютно ничего не нужно от Мосфинотдела: вопрос о снижении налога «Ассоциации» решал не Мосфинотдел, а Моссовет».
Вернувшись из ГПУ в кафе «Стойло Пегаса», Ройзман застал там Сергея Есенина с Вадимом Шершеневичем и рассказал им о доносе Силина-Птички.
«Глаза Сергея заполыхали синим огнём.
– Ты ничего не говори Птичке. Мы сами с ним потолкуем!
О том, как Есенин разыграл Силина, я узнал от Вадима. Сергей привёл полностью содержание доноса на меня. Когда побледневший Силин спросил, откуда всё это известно Есенину, он ответил, что это большой секрет. Сев на своего конька, Сергей настолько застращал Силина, что тот стал просить Есенина заступиться за него передо мной».
История эта необыкновенная. И возникает вопрос: почему Ройзман, сам служивший в ГПУ, получив повестку, обратился за помощью к Есенину? Это могло произойти только в том случае, если Матвей считал есенинские связи намного солиднее своих собственных.
В самом деле, знакомства у Есенина были внушительные. Например, именно тогда он познакомился с Петром Ивановичем Болдовкиным, носвшим псевдоним Чагин. Об этом – Илья Шнейдер:
«П. И. Чагин познакомился с Есениным в феврале 1924 года в квартире народного артиста В. И. Качалова. В то время он был вторым секретарём ЦК Азербайджана и редактором газеты «Бакинский рабочий», на страницах которой впервые были опубликованы многие стихи Есенина».
Напомним, что пост первого секретаря ЦК Азербайджана занимал тогда Сергей Миронович Киров (Костриков). А Василий Иванович Качалов (Шверубович) был в ту пору просто артистом Московского Художественного театра (звание заслуженного артиста Республики ему присвоили 16 сентября 1924 года).
А теперь пришло время рассказать о том, что у секретаря политбюро Бориса Бажанова не сложились отношения с Генрихом Ягодой, занимавшим видную должность в ОГПУ. Ягода написал и послал лично Сталину некий документ, в котором заявлял, что Бажанов – «скрытый контрреволюционер». Генсек с этим доносом ознакомился и показал его Бажанову, а тот написал в воспоминаниях:
«– Что вы по этому поводу думаете? – спросил Сталин.
– Товарищ Сталин, – ответил я с лёгким оттенком укоризны, – вы ведь знаете Ягоду – ведь это же сволочь.
– А всё-таки, – сказал Сталин, – почему же он это пишет?
– Я думаю, по двум причинам: с одной стороны, хочет заронить какие-то подозрения насчёт меня; с другой стороны, …хочет заранее скомпрометировать всё, что я о нём могу сказать вам или членам Политбюро.
Сталин нашёл это объяснение вполне правдоподобным…
На этой базе и установились мои взаимоотношения с ГПУ; время от времени Ягода извещал Сталина об их уверенности на мой счёт, а Сталин равнодушно передавал эти цидульки мне».