Назад в Европу
Маяковский возвращался на родину. Потом он написал (в «Я сам»):
««Вокруг» не вышло. Во-первых, обокрали в Париже, во-вторых, после полгода езды пулей бросился в СССР. Даже в Сан-Франциско (звали с лекцией) не поехал…
Роман дописал в уме, а на бумагу не перевёл, потому что: пока дописывалось, проникся ненавистью к выдуманному и стал от себя требовать, чтобы на фамилии, чтоб на факте».
Теперь его снова качали волны Атлантического океана. В «Моём открытии Америки» об этом сказано:
«Мы в открытом обратном океане. Сутки не было ни качки, ни вина. Американские территориальные воды, ещё текущие под сухим законом. Через сутки появилось и то и другое. Люди полегли».
Чем кроме лежания занимался поэт в течение более чем недельного плавания?
Он обдумывал очерки об этом путешествии.
«Моё открытие Америки»:
«Цель моих очерков – заставить в предчувствии далёкой борьбы изучать слабые и сильные стороны Америки».
Не случайно все произведения, сочинённые Маяковским за океаном, по словам Бенгта Янгфельдта, «сильно идеологизированы». Но при этом в двух (лучших!) стихотворениях американского цикла («Бруклинский мост» и «Бродвей») поэт, по словам того же Янгфельдта…
«…не может сдержать ребяческого энтузиазма, который вызывает у него американское техническое чудо и бурлящий мегаполис».
Александр Михайлов:
«Маяковский допускал хвастливые публицистические выпады: «Я стремился за 7000 вёрст вперёд, а попал на 7 лет назад» или «Посылаю к чертям свинячим все доллары всех держав. Мне бы кончить жизнь в штанах, в которых начал, ничего за век свой не стяжав»».
Впрочем, Александр Михайлов предлагает на эти «выпады» смотреть снисходительно:
«…поймём и простим Маяковскому некоторые пропагандистские «переборы», ведь за своей спиной он ощущал народ, который восемь лет назад совершил революцию».
С этим призывом согласиться трудно. Потому что, во-первых, революцию в октябре 1917 года совершал всё-таки не весь «народ», а всего лишь одна партия, у которой были на это немецкие деньги. А во-вторых… Ещё в стихотворении «Кемп «Нит гедайге»», как бы оправдывая своё «непролетарское» восхищение Бруклинским мостом, поэт сказал:
«Нами / через пропасть / прямо к коммунизму
перекинут мост, / длинною – / во сто лет.
Что ж, / с мостища этого / глядим с презрением вниз мы?
Кверху нос задрали? / загордились? / Нет.
Мы / ничьей башки / мостами не морочим…»
Есть в американском цикле стихотворение, про которое Янгфельдт сказал:
«Свойственная Маяковскому двойственность, противоречивое отношение к своему творчеству и отечеству с полной силой прорываются в стихотворении «Домой», над которым он начал работать, возвращаясь на корабле из Нью-Йорка».
В этом стихотворении тема пролетарского пути и пути своего, личного, поэтического была продолжена:
«Пролетарии / приходят к коммунизму / низом –
низом шахт, / серпов / и вил, –
я ж / с небес поэзии / бросаюсь в коммунизм,
потому что / нет мне / без него любви…
Вот лежу, / уехавший за воды,
ленью / еле двигаю / моей машины части.
Я себя / советским чувствую / заводом,
вырабатывающим счастье.
Не хочу, / чтоб меня, как цветочек с полян,
рвали / после служебных тягот.
Я хочу, / чтоб в дебатах / потел Госплан,
мне давая / задания на год».
То есть Маяковский высказывал пожелание, чтобы поэзия была приравнена к важнейшим государственным делам.
Но в стихотворении есть и такие строки:
«Я хочу, / чтоб к штыку / прировняли перо.
С чугуном чтоб / и с выделкой стали
о работе стихов / от Политбюро
чтоб делал / доклады Сталин».
В записной книжке сохранился другой вариант последней строки:
«Перед съездом докладывал Сталин».
Бенгт Янгфельдт:
«То, что в качестве докладчика был выбран Сталин, объясняется не особой симпатией к преемнику Ленина, а рифмой «стали – Сталин»; по литературным вопросам Сталин, как известно, редко высказывался».
В этой фразе Янгфельдта есть небольшая неточность. В ту пору Сталина ещё никто не считал преемником Ленина – ведь ленинский пост председателя Совнаркома занимал Рыков, а лидером большевистской партии считался глава Коминтерна Зиновьев. Сталин был всего лишь генеральным секретарём ЦК ВКП(б), то есть человеком, который подписывал протоколы заседаний политбюро. Но в его руках был партийный аппарат, которым он и воспользовался.
Борис Бажанов:
«В самом начале октября на Политбюро решался вопрос о дате съезда, и кто будет делать на съезде политический отчёт ЦК. Съезд было решено созвать на середину декабря, и по предложению Молотова большинство Политбюро голосовало за поручение политического отчёта ЦК на съезде Сталину. Большинство на Политбюро было для Зиновьева и Каменева потеряно».
Маяковский обо всём этом, конечно же, не знал. Но стихотворение «Домой» он заканчивал уже в Москве, где 18 декабря 1925 года на XIV съезде партии Сталин сделал отчётный доклад. На следующий день Владимир Владимирович прочёл это стихотворение на вечере в Политехническом музее. И в комментариях к седьмому тому собрания сочинений поэта, вышедшему в свет в 1958 году, сказано:
«Исходя из этого, можно заключить, что стихотворение «Домой» закончено 18–19 декабря 1925 года».
Так что рифма «стали – Сталин» возникла именно потому, что генсек делал на съезде отчётный доклад.
И вновь вернёмся к приведённому нами четверостишию – к первой его строке («Я хочу, / чтоб к штыку / приравняли перо»).
Как известно, штык – орудие убийства. Убийства жестокого, беспощадного, варварского. Маяковский заявлял о своём желании превратить и своё перо в такое же оружие, которым можно убивать. Вот и выходит, что обычная поэзия, призванная воспевать любовь, красоту и человечность, поэта уже не устраивала – его тянуло убивать. Словами, рождёнными его пером.
Янгфельдт по этому поводу справедливо заметил:
«Так далеко в отрицании поэзии Маяковский ещё не заходил. Самое страшное заключается в том, что он делал это без внешнего принуждения, официально подобной правоверности не требовалось. Импульс шёл изнутри. Он знал, с каким презрением к нему относятся в различных кругах, и этим заявлением хотел показать, что он не «попутчик», что он более коммунистический, чем сама партия».
Заканчивается стихотворение «Домой» словами, которые поэт хотел бы услышать от Сталина:
«Так, мол, / и так… / И до самых верхов
прошли / из рабочих нор мы:
в Союзе / Республик / пониманье стихов
выше / довоенной нормы…»
Интересен вариант этих строк, оставшийся в записной книжке поэта:
«Коминтерн и Союз в пониманье стихов
довоенной достигли нормы…»
Всё бы ничего, вот только немножко смущает многоточие в конце строки. Что оно означает?
А означает оно то, что сначала стихотворение заканчивалось ещё одним четверостишием. Убрать его настоятельно посоветовал Осип Брик. Вот оно:
«Я хочу / быть понят моей страной,
а не буду понят, – / что ж,
по родной стране / пройду стороной,
как проходит / косой дождь».
В 13-томном собрании сочинений Маяковского приводится и другой вариант:
«Я хочу быть понят моей страной
а не буду понят что ж
по чужой стране пройду стороной
как проходит косой дождь».
То есть даже не родное отечество собирался «косым дождём» пройти поэт, а чужую зарубежную страну.
Что это? Намёк на возможную эмиграцию? Ведь кто знает, не говорил ли Давид Бурлюк своему другу Владимиру слова, которые много лет спустя были опубликованы в журнале «Огонёк» (1972, № 21, стр. 27):
«Мы благодарны нашему богу… за тихую счастливую творческую жизнь в США».
Не явились ли строки о «чужой стране» реакцией Маяковского на эти слова благодарности за возможность счастливо творить?