Страна Куба

Было безумно жарко. В «Моём открытии Америки» этот день описан так:

«Утром жареные, печёные и варёные, мы подошли к белой – и стройками и скалами – Гаване. Подлип таможенный катерок, а потом десятки лодок и лодчонок с гаванской картошкой – ананасами…

На двух конкурирующих лодках два гаванца ругались на чисто русском языке: «Куда ты прёшь со своей ананасиной, мать твою…»»

О том, как и почему Маяковскому удалось ступить на берег, рассказано в том же очерке:

«Гавана. Стоим сутки. Брали уголь… Первому классу пропуска на берег дали немедленно и всем, с заносом в каюту…

К моменту спуска полил дождь, никогда не виданный мной тропический дождина…

Дождь тропический – это сплошная вода с прослойками воздуха.

Я первоклассник. Я на берегу. Я спасаюсь от дождя в огромнейшем двухэтажном пакгаузе. Пакгауз от пола до потолка начинён «виски». Таинственные надписи: «Кинг Жорж», «Блэк энд уайт», «Уайт Хорс» – чернели на ящиках спирта, контробанды, вливаемой отсюда в недалёкие трезвые Соединённые Штаты…

Ночью я с час простоял перед окнами гаванского телеграфа. Люди разомлели в гаванской жаре, пишут, почти не двигаясь».

Кроме телеграммы Владимир Владимирович отправил Лили Брик и второе письмо:

«Дорогой-дорогой, милый, милый, милый и любимейший мой Лилёнок!

Получаешь ли ты мои (2) дорожные письма?..

Нельзя сказать, чтоб на пароходе мне было очень весело. 12 дней воды это хорошо для рыб и для профессионалов открывателей, а для сухопутных это много. Разговаривать по-франц<узски> и по-испански я не выучился, но зато выработал выразительность лица, т. к. объясняюсь мимикой…

Родненькая, телеграфируй мне обязательно твоё здоровье и дела…

Много работаю.

Соскучился по вас невыразимо.

Целую 1000 раз тебя и 800 Оську.

Весь ваш

[Колумб]

Щен».

Тон писем, посланных с дороги, заметно отличается от того нудного уныния, которым переполнены послания, отправленные из Парижа. Возникает даже ощущение, что их писали совершенно разные люди: тоскливое хныканье и сетование на жизненные неурядицы сменились бодрым описанием трансатлантического плавания с шутками и даже с весёлыми рисунками.

Что случилось с Маяковским?

Или предписания Лубянки, запрещавшие выражать радостное восхищение пресловутыми «прелестями» буржуазных стран, на Атлантический океан не распространялись? И Владимир Владимирович вновь мог писать так, как хотел, а не так, как требовалось?

Но если в письмах, написанных на борту парохода «Эспань», Маяковский неузнаваемо изменился, как бы вновь став самим собой (остроумным, наблюдательным, жизнерадостно-весёлым), то в стихотворениях, созданных во время этого плавания, его стиль не изменился ни на йоту. Даже Бенгт Янгфельдт, относящийся к творчеству Маяковского с величайшим пиететом, на этот раз употребил необычайно резкие слова:

«…в одном стихотворении он издевается над шестью монахинями, путешествующими на пароходе. ‹…› Дешёвые шутки, которые могли бы найти отклик у необразованной рабочей публики, были недостойны автора таких произведений, как «Человек» и «Про это»».

Вот некоторые из тех «дешёвых шуток»:

«Трезвые, / чистые, / как раствор борной,

вместе, / эскадроном, садятся есть.

Пообедав, сообща / скрываются в уборной.

Одна зевнула – / зевают шесть».

Монахини читают Евагелие:

«И днём, / и ночью, и в утра, и в полдни

сидят / и бормочут, / дуры господни».

Во время стоянки в Гаване Маяковский начал писать стихотворение, имевшее поначалу много названий: «Негр Вилли», «Вилли из Гаваны», «Сахарный король», «Чёрные и белые». Но потом стих стал называться по-английски «Блек энд уайт» («Чёрное и белое»). Начинался он оптимистически, почти весело:

«Если / Гавану / окинуть мигом –

рай-страна, / страна что надо».

Но уже в следующем четверостишии появлялся гаванский чистильщик ботинок негр Вилли. Он немолод и давно уже «вызубрил» главный жизненный принцип капиталистической Америки:

«Белый / ест / ананас спелый,

чёрный – / гнилью мочёный.

Белую работу / делает белый,

чёрную работу – / чёрный».

Когда же Вилли спросил об этой явной несправедливости у подсевшего к нему, чтобы почистить ботинки, сахарного короля «мистера Брэгга», то получил от него по физиономии. И Маяковский завершает свою гаванскую историю так:

«Негр / посопел подбитым носом,

поднял щётку, / держась за скулу.

Откуда знать ему, / что с таким вопросом

надо обращаться / в Коминтерн, / в Москву?»

Очерк «Моё открытие Америки»:

«Перед уходом парохода я сбежал за журналами. На площади меня поймал оборванец. Я не сразу мог понять, что он просит о помощи. Оборванец удивился:

– Ду ю спик инглиш? Парлата эспаньола? Парле ву франсе?

Я молчал и только под конец сказал ломано, чтоб отвязаться: «Ай эм реша!»

Это был самый необдуманный поступок. Оборванец ухватил обеими руками мою руку и заорал:

– Гип большевик! Ай эм большевик! Гип, гип!

Я скрылся под недоумённые и опасливые взгляды прохожих.

Мы отплывали уже под гимн мексиканцев».

От Гаваны до берегов Мексики – рукой подать, и 8 июля пароход «Эспань» пришвартовался у причала мексиканского порта Веракрус (Veracruz по-испански, что означает «Истинный Крест»). Маяковский называл его Вера-Круц.