НЕ СОЖЖЕНА СВЕЧА…

Тот, кому «повезло» быть солдатом в сорок первом, остается им навечно, даже если ему было тогда десять лет. Тем более — если десять, а выбор сделан без присяги.

Напомним, что Михаил и сам был из семьи военных, где высоко ценилось и воспитывалось чувство патриотизма и долга. Его деды разошлись разными дорожками — но все считали, что сражаются за Родину и свободу. Отец был военным инженером, испытателем танков на 183-м танковом военном заводе (Харьковском паровозостроительном). В конце тридцатых арестовали… Но — отпустили. Мише было семь лет, но он запомнил, как ночью отец, держа в руках большевистский партбилет, пил и плакал (очень странное поведение для военспеца и коммуниста!). А вскоре отец умер от скоротечного распада легких, его хоронил весь завод.

Михаила сызмальства учили брать на себя ответственность. Не случайно в сорок втором бабушка посылала 11-летнего внука выводить из «Харьковского котла» советских солдат, хотя не могла не понимать, чем рисковала.

С тех пор и навсегда Сопин остался защитником человека в погонах — того, кто умирает по приказу. Ему нравились люди мужественные, с активной жизненной позицией. В Перми казался прекрасным романтический бросок молодежи в Сибирь:

…Я завидую БАМовцам,

Рельсы бросающим в жизнь…

В Вологде однажды пригласили в молодежную редакцию на встречу с «афганцами» первой волны. Дома Миша рассказывал: его покорил рассказ юношей о том, что когда предложили защищать братский народ, они действительно шагнули вперед добровольно. Современное поколение этот порыв не поймет… а тогда это было искренне, и Сопин тоже откликнулся стихами.

(К счастью, оба стихотворения не были напечатаны и потерялись).

Он не просто откликался на события времени (для не печатающегося автора занятие более чем бесполезное). Он ими ДУМАЛ: «Освобождал в сознании место, чтобы было от чего оттолкнуться и двигаться дальше».

Но дискредитация афганской компании уже начиналась, патриотично настроенная молодежь оказалась заложницей политических игрищ. Позднее Сопин скажет жестко:

Но человеком быть уже

На белом свете не престижно.

Вспомним, с каким страстным желанием любить вернулся поэт из заключения:

Я спешил в тебя веровать, Родина,

Я приполз в тебя веровать, Родина,

Надсадив сухожилья о наст.

Но как быть с тем, что защитников Родины он встречал на этапах?

Не сожжена свеча!

Стакан не поднят…

Романтика — особый род вины.

Опомнись, помолись…

Они уходят

В безмолвное ничто издалека

Последние солдатские этапы,

Безвестные советские зека.

Как он это читал! Первую строчку — на подъеме, с сильным ударением на конце — восклицание! Потом спад — почти до полушепота, с выраженным многоточием. «Опомнись, помолись» — почти в растяжку. И последние две строки — чеканно и ровно, как солдатский шаг.

Если понимать Родину, говоря словами поэта, «не просто как собрание березок-рябинок, а в совокупности с общественной жизнью, то она меняла декорации быстрее, чем люди успевали разобрать, что на них изображено». «У нашей Родины слишком непостоянное меню». Это очень знакомое многим состояние отражено в стихотворении:

Я знать хочу,

За что мне власть

Вчера любить,

А нынче клясть.

… Я знать желаю след во след

Не через семь десятков лет.

А как же здесь быть человеку в погонах? Тому, с кого требуют не просто «любить или клясть», а умирать?

Солдата убивают дважды:

В бою и в памяти людской.

Отделяется Прибалтика. Громят могилы бывших освободителей, которых теперь именуют оккупантами. Полны сочувствия к человеку в погонах строки:

Нет слез балтийских, русских, датских…

Они одни на белый свет.

Не трогайте могил солдатских.

Средь павших оккупантов нет!

Безысходная трагедия современного человека в погонах воплотилась в судьбе отличившегося на войне в Чечне, а потом осужденного полковника Буданова. Он стал заложником политической системы, которая, в свою очередь — заложник многовековой российской истории.

Этот многолетний, бесконечный судебный процесс раскалывал общество. Появление на сайте «Стихи. Ру» стихотворения «Полковнику Буданову» вызвало бурю эмоций, от восхищения: «Это лучшее стихотворение Сопина!» — до: «Позор, как можно с сочувствием писать об убийце!» (Очевидно, что в обоих случаях рассматривались не художественные особенности, но позиция). А позиция у поэта такая: человека в погонах на войне, не признанной войной, общество распинает подобно Христу…

Как реквием читается стихотворение «Двадцать девятое марта» на тему чеченской войны. В те дни бригады ОМОНа гибли одна за другой, и не всегда было ясно, почему. Помню кадры по телевизору: хоронят омоновцев Сергиева-Посада, а сквозь толпу пробирается чудом уцелевший парнишка. Его пытаются остановить, тележурналист сует микрофон, но он угрюмо отодвигает камеру: «Я ни-че-го не буду говорить».

А через короткое время — подобная история с Пермским ОМОНом. Этот край (Пермь, Березники) почти родной. Мы многих там знали и с напряжением смотрели на телеэкран: вдруг появятся знакомые фамилии? Нет… Но все равно — на фоне знакомых городских пейзажей они как наши дети, сверстники наших детей. Медленно проплывает по экрану список убитых, задерживаясь на каждом имени…