Корабль

Все ипостаси

Гибельного рока —

Мои:

Пацан-солдат,

Бездомник, тать,

По каторжным и беженским дорогам

Пройдя, я мог на Родину роптать.

Обрубленные руки

Что напишут?

Что мертвый

Докричит издалека?

Работай, медсанбатная строка,

Избавленная жизнью от излишеств.

Прильну к земле —

Мольба со всех сторон:

«Склонись

Над красным

И над темным полем,

Оставь себе

В казеннике патрон

И в дикость масс

Кричи о мертвых нас,

Пока храпит

Стреноженная воля».

Исполню все, что требуете вы,

Гулаговцы,

Бездомники,

Солдаты.

Как пуля в пулю, —

С Вами!

Дата в дату —

Прошел по рубежам по болевым.

Все вами недожитые лета

В груди моей не для другого раза.

Я рядом с вами шел, не по пятам,

По зову сердца шел,

Не по приказу.

Как колос из земли —

Я весь из вас!

А лира, что ж,

Поэт — он ближе к Стеньке.

Есть те,

Что не уступят мест у касс,

А я свое не уступлю — у стенки.

Так много мыслей,

И одна другой

Полыннее.

Веками так нам пето, —

Как с бубенцом,

Что бьется под дугой,

Мы свыклись с тем,

Что царь

Убил

Поэта…

Мы в шорах.

Братья,

Милые, мы в шорах:

От кривды,

Не от правды мы седы,

Что бойню порождает лютый ворог,

А грешных судят

Правые суды.

Из века в век кочующая мразь

Бьет чистоту,

Уничтожая нравы.

Девиз дельцов:

Дыши — как в дождик травы.

Иначе — пуля.

Выше не вылазь.

И вот уж мне определяют место:

«Романтизируй. Воспевай прогресс.

Нам о тебе

До донца все известно.

Мы над тобой цари,

Твой суд и крест».

…Забыв одно,

Что в самый трудный час,

Припав к погостам тайным,

К обелискам,

Гулаговцы,

Солдаты,

Лишь на вас

Равняю путь

Далекий свой и близкий.

Корабль моей судьбы

Через ненастья

Идет еще.

И, дерзостью дыша,

Я понял:

Где идея выше власти —

Пригвождена

К распятию Душа.

Вот почему

В года большой неволи

Хрипящее ронял:

«Ку-ка-ре-ку!

Реку

Грядущую

Свободу-долю!

Ко-пе-еч-ку

По-дай-те

Ду-ра-ку…»

Хрипел —

В карьерный известняк,

Сдыхал,

Со всей страною

Надрываясь вместе.

Но зов мой

На-гора не долетал

Сквозь горизонт

Рудничного созвездья.

Шаг третий

Мне всегда нравились стихи Варлама Шаламова — даже больше, чем рассказы. Подобно прозревающему слепому, он открывает для себя в стихах мир. Сначала наощупь… Потом вдруг видит на оттаявшей скале цветок, учится распознавать запахи, краски. И вот уже для нас с такой же силой звучит симфония жизни. В стихах Шаламов именно поэт. А в рассказах — аналитик.

~~~

Михаил Сопин прозы вообще не писал, поэт и аналитик в нем сливаются, а с годами аналитик стал преобладать.

Есть еще один очень важный момент: Сопин пишет на несколько десятилетий позже. Колымский страдалец исторически не мог видеть того, что открылось последующему поколению. С тех пор общественное сознание ушло далеко вперед. Уже издан «Архипелаг Гулаг» А. Солженицына, раскрыты архивы НКВД…

В конце восьмидесятых двадцатого века в полный голос о лагерях еще не говорили и Московское издательство стихи Сопина на эту тему отмело. А он входит в нее все глубже. Поначалу это еще не раскрытие темы — скорее, ее предчувствие в знакомом песеннообразном строе:

«На холме три тополя, три ракиты…»

«Без весла, без шеста я плыву на плоту…»

Но чем круче сворачивает он с освоенной дороги, тем труднее не увязнуть в трясине. Стихи теряют прозрачность, становятся громоздкими, тяжеловесными, перегружены «непоэтичными» подробностями.

Я уже отмечала удивительную способность Михаила вживаться в прошлое. По намеку он способен вновь увидеть пережитое, как на фотографии. Однажды по запаху огуречной травы в нашем огороде восстановил полностью картину детства, описал, где эта трава росла, как ее готовили для еды…

Вот он берет старое, бросовое, казалось бы, стихотворение, находит удачную строку — по ней, как по проводнику, возвращается в полузабытое состояние… Но тогда еще не было мастерства. А теперь — надо же! — получается свежо и интересно.

Первые годы после освобождения — психологическое, даже физиологическое неприятие прикосновения к лагерной теме. Чтобы описать правдиво состояние заключенного, надо было снова влезать в его шкуру. А организм отторгал: невозможно жить и дышать так, как «это было там». Но незримое присутствие этой «шкуры» все равно постоянно ощущалось:

И боль моя становится не болью,

А частью жизни, сросшейся со мной.

В то же время возвращение к тому состоянию сулило возможность освободиться, скинуть с себя эту шкуру. Но она не сползала, приходилось сдирать вместе с кожей:

А на темном стекле

Обнаженно,

До резкого света:

Ирреальная явь,

Темно-красные слезы мои.

Подстегивало осознание, что он все же должен сказать за тех, кто «не дополз, упал, не додышал»: «Кто не жрал наркомовского хлеба, не сможет передать его вкус и запах. Говорить надо сейчас. Можно и потом, но потом будет другое».

… Каждый вечер Миша приносит мне новые пачки стихов. Я сначала прочитываю добросовестно, но в какой-то момент останавливаюсь и дальше не хочу. Возникает потребность поберечь себя и читателя. Предлагаю сокращения, указываю на непонятность для аудитории некоторых строф:

— За разъяснениями надо лазить в специальные справочники!

Миша молча сгребает листы:

— Дети разберутся!

Я понимаю, что сейчас должна проявить внимание и терпение, но… иду на кухню и принимаюсь за приготовление ужина.

Спорим из-за уголовного жаргона, который я требую убрать — либо, в крайнем случае, делать сноски. Сходимся на компромиссах. Теме еще нужно вылежаться, отстояться, на это потребуются годы.

В поисках энергетики стиха поэт ищет новые выразительные средства, появляются словообразования типа: «слепо-зряще», «вожделюбы», «всезапойные катастрофы», «со зрачками-зонтами», «крестико-звезды»…

(Сейчас искала это словосочетание и прочла полностью предложение: «На лице моем синем-пресинем СТАВЯТ крестико-звезды, Россия». Заметьте, в конце восьмидесятых поэт еще выводит Россию из-под удара, обращается к ней как бы жалуясь. Пока еще она — высшая инстанция: кто-то ставит крестико-звезды, а она, Россия, должна рассудить. Через несколько лет он поправит: «СТАВИТ крестико-звезды РОССИЯ», без запятой в середине строки.)

Пока для него самое страшное — «слепо-зряще и жутко реял идол вождя», «садистские дознания в подвалах» и смак, с которым «дяди» из НКВД ломали подросткам кисти рук. Пройдет немало времени, прежде чем поэт придет к выводу:

«Не в сталинщине только дело — народный зверь сжирал свое нутро».

~~~

Стихи на лагерную тематику впервые были включены в сборник «Смещение», изданный в Северо-Западном книжном издательстве в 1991 году. Он увидел свет почти одновременно со сборником «Судьбы мой поле». Такой дружной публикации во многом способствовала потеря нашей семьей старшего сына Глеба — как видно, автора пожалели. «Смещение» посвящено Глебу, и подросток на титульном листе (в графическом изображении художником А. Савиным) на него похож.

После выхода этих книг Михаил Сопин был принят в Союз советских писателей, который через пару месяцев был преобразован в Союз писателей России. Его членом Михаил оставался до конца своих дней.

Иронией судьбы сборник стихов Сопина в Архангельском книжном издательстве оказался для вологодских авторов едва ли не последним. Издательства разделились. А у Миши появилась присказка:

— Стоит мне куда-то вступить, все тут же разваливается. Издал книгу — не стало издательства. Вступил в Союз писателей — развалился Союз. Только-только начал превращаться в полноправного гражданина СССР — рухнула страна.