ГРЯДУЩЕЕ — КЛИНОМ

Еще в Перми Миша написал стихотворение, которое было прочитано моей подругой:

И путь мой не длинный.

И плоть моя — глина.

И слезы — озера.

Грядущее — клином.

Прошедшее — ливни

По пеплу разора…

Подруга сказала:

— Этот тот случай, когда мастерство играет против автора, потому что он пишет не от жизни. Вот если бы это сочинил какой-нибудь автор из Латинской Америки, можно было бы признать гениальным.

Подруга жила лакированной обложкой советского образца и не думала о том, что мы как раз и есть Латинская Америка, только… хуже. Через несколько лет она положит партбилет на стол со словами:

— Никакой вины за то, что творилось в стране, у меня быть не может. Я этого не знала.

Михаил видит гораздо больше, потому что смотрит снизу вверх, а вся нелепая общественная громада на него давит. Он уже давно убеждает меня, что из тюрьмы вообще видно лучше. Именно поэтому считает, что пребывание в тюрьме для осознания общественных истин для него было необходимо: «Там сгусток общественного неблагополучия. Слепок нелепостей». Только вот… многовато — пятнадцать лет.

Много лет спустя он посвятит мне стихотворение:

Пора — к исходу все, к исходу —

Уму и сердцу моему

В твою тюремную свободу,

В мою свободную тюрьму…

Мне это покажется почти обидным:

— Почему это моя свобода — тюремная?

— Потому что ты тоже в зоне, только оградка подальше и вышек не видно.

И он был прав. Человек должен распрямляться и становиться свободным изнутри. И уже в тюрьме Миша был духовно гораздо свободнее, чем я, идеологизированно воспитанная.

Понять, что творится в мире, со скованными руками можно. Только вот некому. Народ-то там… темноватый, не пробужденный. А с другой стороны — лучше и не будить, зверя дикого узришь. А потому

И хлопала

Большая

Малой зоне,

Чтоб мелодичней лился

Звон оков.

~~~

Многие стихи (начиная с конца семидесятых годов) раздражают, по меркам того времени кажутся почти оскорбительными. (Сопин вообще в течение всей последующей поэтической биографии будет раздражать, хотя по жизни — полная противоположность).

Не убежать, не защититься мне

От вечного заката на окне,

От алчности персон и персонажей,

От дотов, камер,

Моргов и светлиц,

От модных тканей,

Вытканных из сажи,

От маринада чувств,

От грима лиц,

От модных морд

И от безликих мод,

Отравленных лесов, полей и вод,

От униформ,

От вечных норм на корм,

От нюхающих газ слезоточивый,

От братьев пьющих,

От неизлечимо

И беспробудно трезвых

Дураков.

Эти стихи, конечно, никто и не думает печатать, а «на кухне» говорят:

— Миша, ну откуда ты все берешь? Смотри на жизнь светлее!

Комментаторам и в голову не приходит, что здесь налицо последующая история страны в свернутом виде. Обратимся к сегодняшнему дню. «Алчность персон и персонажей?» — кто же с этим нынче спорит! Доты, камеры и морги… к сожалению, их больше чем достаточно.

«Нюхающие газ слезоточивый» — нет, уже не газ — похлеще. Вот насчет норм на корм и тканей из сажи — пожалуй, в начале девяностых пошли изменения в лучшую сторону, заграница помогла.

Просто удивительно, как поэт постоянно опережает время. Помню, я возмутились строчками «Враги давно друзьями стали и нам на нищенство дают…»: «Друзьями, может, и стали, но что дают на нищенство — это уж слишком». А пару лет спустя Россия стала получать гуманитарную помощь от Германии.

В конце восьмидесятых годов группа вологодских писателей выступала в Череповце. Преподавательница профтехучилища чуть не за грудки схватила Михаила после прочитанные перед ребятами строк:

Вы куда разбрелись,

Исторически нищие мальчики,

На безлюбии людном

Свои растеряв голоса?!

Опасаясь за неправильное воспитание подопечных, она искренне выкрикнула:

— Мы не исторически нищие!

Прошли годы… Увлеченные бизнесом, сексом и еще Бог знает чем, молодые люди все меньше интересуются прошлым страны, попирают святыни, а некоторые регионы бывшего Советского Союза и вовсе откололись, вытесняя русскоязычное население.

Публика набрасывалась на поэта за «чернуху». Но можно ли винить автора за то, что прозреваемая им ситуация оказалась столь тяжелой?

Увлечение социальной тематикой слишком привязывало стихи к быстротекущему моменту, и я говорила:

— Их ждет печальная судьба. Время бежит так быстро, что строки, которые звучат сегодня как прозрение, завтра появятся в передовицах газет. То, что тобой выстрадано, другие преподнесут в порядке конъюнктуры. А ты так и останешься для историков литературы… если кому-то будет не лень потрошить архивы.

— Ну что ж, — отвечал поэт. — «Для нас — по-человечьи умирать, коль жить по-человечьи невозможно».