К ЛИКАМ ХРАМОВ БРЕВЕНЧАТЫХ

Мы рассылали стихи по толстым и тонким журналам, но получали стереотипные отказы с дежурным вылавливанием «блох», а также: «К сожалению, редакционный портфель переполнен…» Редким просветом порадовало письмо из Красноярска от Виктора Астафьева. Миша решился послать ему стихи, потому что Астафьев долго жил в Перми. Тогда он еще не был столь знаменит. А вдруг не откажет? И Виктор Петрович ответил на двух страничках:

«Уважаемый Михаил Николаевич!

Стихи ваши очень энергичны по ритму, задиристы по содержанию, хотя порой и сдается мне, что Вы тыритесь на действительность дорогую вроде дворняги, цапнете за штаны и тут же хвостом виляете извинительно. В этом деле — или, или…

Конечно же, на стихах еще лежит печать незрелости, но и самостоятельность проглядывает, вернее, скорее стремление к ней, и во всем чувствуется поэт, т. е. человек, богом отправленный в мир выражать себя и свои чувства посредством стона, а не потому что захотел стать поэтом. Поэт — он невольник, он с рождения обречен и тут ничего не поделать никому, даже цензуре, даже внутреннему цензору. Вам, конечно же, надо писать и писать, но поскорее проходить задиристость и так называемые „поэтические находки“, т. е. скорее устремляться и достичь естественности самовыражения…

Готовьтесь к трудной доле современного советского поэта. Всем самостоятельно мыслящим людям, и литераторам в частности, живется у нас нелегко. Желаю Вам удачи!

Ваш В. Астафьев.»

Астафьев предлагал помощь в публикациях — на Урале и в Москве. Но из журнала «Урал», куда он пообещал переслать стихи, никто не написал. Переписку с Виктором Петровичем мы оборвали сами, рассудив: если человек сказал доброе слово, это еще не значит, что его надо эксплуатировать до упора. Астафьев — не поэт и не издатель. Сибирь — далеко… Однако этой «протянутой в ледоход соломинкой» мы жили и грелись долго.

~~~

Однажды Миша сказал:

— Я долго думал, к кому хотел бы обратиться по крупному счету, и нашел два имени: Лев Анненский и Вадим Кожинов. Но Анненский более историк литературы. А Кожинов работает по современности. Я напишу Кожинову.

Мы отобрали восемь-девять стихотворений.

Прошло полгода, а, может, и больше. Мы почти забыли об этом письме — мало ли кто нам не ответил?! И вдруг приходит поэт Витя Болотов:

— Вот, я нашел это в издательстве — валялось среди рукописей. Увидел твое имя и подумал, что, может, тебе пригодится.

Мы взяли листок и обомлели: это была Кожиновская рекомендация к публикации.

Чтобы понять значимость этого факта, надо вспомнить, что означало в семидесятые годы имя Вадима Кожинова. Это был литературный бог и бунтарь. Он сделал имя Николаю Рубцову. Среди тех, кого он «выводил в люди» — Анатолий Прасолов, Анатолий Жигулин, Николай Тряпкин, Виктор Лапшин… Уже одно упоминание фамилии Кожинова рядом с именем неизвестного автора могло считаться сенсацией.

Первая реакция — бурная радость. И… оторопь. Ну и что? Рекомендация САМОГО Кожинова полгода валяется в издательстве, и никакой реакции. Можно представить, как «стояла бы на ушах» литературная Пермь, напиши Кожинов такое о ком-то другом! Но зачем эта рецензия нам здесь, дома? Повесить на стенку? Хвастаться перед знакомыми? Она была направлена по адресу — издателям.

В начале января 1982 года в редакцию газеты «Молодая гвардия» пришел запрос — выслать на учебу в Высшую комсомольскую школу журналиста. Выбор пал на меня. Я сначала хотела отказаться: много работы, маленькие дети. И чему там научусь? Тем более — на сорок дней…

Но Миша сказал:

— Управимся без тебя. Поезжай. Найди в Москве Кожинова и расскажи обо мне.

…В первый раз Вадим Валерьянович назначил мне встречу в Доме архитекторов: он там читал лекцию на вечере памяти Рубцова. Я пришла почти за час до начала, села в первом ряду. Слушала, боясь проронить слово. Потом лектор пригласил посмотреть фильм о Рубцове, и я послушно пошла в кинозал. А когда вспыхнул свет, оказалось, что Кожинов давно ушел.

Не буду утомлять длинным рассказом, как я пыталась добиться встречи вторично. Наконец, он сдался — предложил пообщаться в фойе Союза писателей. С первых слов стало понятно: Кожинову надо от меня отделаться. Он держал подмышкой стопку исторических книг и вежливо разъяснил:

— Я вообще отошел от поэзии, видите — занимаюсь историей.

Я еще что-то говорила о пермской безысходке, об отношении к его рекомендации… Он несколько вальяжно развел руками:

— Ну, если со мной в Перми не считаются, может быть, посчитаются в Вологде. Пусть едет в Вологду. (Так запросто!)

Потом подал мне пальто. Пока я застегнула пуговицы, оглянулась: в фойе уже никого нет. Все мои «героические» усилия кончились ничем.

На следующий день в нашей журналистской в школе на целый день было мероприятие на ВДНХ. Мы сидели врассыпную в большом актовом зале. Одиночное место было выбрать нетрудно: просторные ряды, рассчитанные на массовую аудиторию, полукружьем, как в цирке, уходили вверх. Ничего не помню, что на этом занятии происходило… сочиняла и переписывала письмо Кожинову. Много чего написала: об украинских дедах, о войне, о тюрьме… Послала без обратного адреса — чтобы не было соблазна проверить, дошло ли.

А когда вернулась в Пермь, муж показал конверт с московским адресом, а в нем вырванный из блокнота миниатюрный листочек, всего несколько фраз: «Дорогой Миша! Мне тоже 50 лет…» Подпись — В. Кожинов. Никаких конкретных рекомендаций, но указывался домашний телефон.

В течение месяца, заглядывая в маленькую комнату нашей хрущевки (днем она превращалась в рабочий кабинет), я видела: Михаил подолгу сидит на подоконнике и смотрит на дальний лес. На тот самый тополек, который: «Протяни мне ладонь, тополек…» Мысленно прощался. А потом сказал:

— Я поеду в Вологду.

Решиться на это нам было очень непросто. У меня была хорошая работа, имя в пермской журналистике. Младший сын, десяти лет, подавал надежды в игре на виолончели и его хотели подготовить для выступления с симфоническим оркестром. Его преподаватель и слышать не хотел, чтобы Петя куда-то уезжал!

Миша позвонил по московскому телефону. И услышал:

— Деньги на билет до Вологды есть?

— Найдутся.

В трубке послышались гудки.

~~~

…Не раз потом мы будем вспоминать любимое Кожиновское выражение: «Надо сделать усилие». Видимо, это был принцип его собственной жизни. Но и от других требовалось то же. На семейном совете решили, что Миша сначала поедет один — найдет работу. Потом поменяем квартиру.

В Вологде у нас никого не было. Правда, знакомый физик Володя ездил от своего научного института на вологодскую мебельную фабрику «Прогресс» налаживать аппаратуру, с кем-то там познакомился. Но не до такой же степени, чтобы просить постоя для приятеля! Да еще такого… в поведении не предсказуемого. Мы видели, что Володя боится. Но, человек мягкий, не смог отказать! Миша не подвел.

Устроился слесарем на «Прогресс» и при первой возможности перешел жить в рабочее общежитие. А через некоторое время его нашел человек «от Кожинова» — сотрудник общества охраны памятников истории и культуры, молодой поэт Михаил Иванович Карачев. Разговорились, понравились друг другу. Ему Миша посвятит стихотворение «Ослепший лебедь», в котором есть такие строчки:

Лики храмов бревенчатых,

Слушайте голос заутрени.

Возвратилась душа моя к вам,

На последний поклон.

(Когда через год мы всей семьей переедем в Вологду, наша квартира будет украшена богатым набором фотографий из фонда общества охраны памятников от Миши Карачева — «Лики храмов бревенчатых»).

~~~

…В областной партийной газете «Красный Север» Михаилу сделали подборку стихов. Новым сантехником заинтересовался сам директор фабрики, Герой Социалистического Труда Степанов. Вызвал к себе, спросил о зарплате. Это был, конечно, мизер.

— Небось, если тебе в другом месте дадут на червонец больше, сразу побежишь? — заметил директор.

— Если мне платят на червонец больше, значит, больше уважают мой труд.

Степанов некоторое время шагал по кабинету. Потом сказал:

— Мы шли туда, куда нас пошлют.

— А мы шли туда сами, — парировал сантехник.

Ответ понравился.

— Иди к коменданту общежития, скажи, что я велел найти тебе комнату.

(«Это был властительный самодур, — вспоминал о Степанове муж. — Но, как истинный воспитанник сталинской эпохи, не боялся брать на себя ответственность и слов на ветер не бросал. Умный ничего не сделает там, где поможет вот такой…»)

Комендантом оказался милейший старичок Иван Федосеевич. Они прошли по первому этажу, Миша облюбовал комнату бывшей парикмахерской. Выпили с Иваном Федосеевичем по рюмцу… Теперь Миша жил среди зеркал, один, сам себе хозяин. Это принесло ощущение защищенности. Односменная работа помогла вжиться в литературный режим. С оказией мы переправили ему из Перми пишущую машинку. В свободное время гулял вдоль берега реки и смотрел на церкви.

Писал домой шутливые письма: «Избави боже от тоски — ходить в сортир по-воровски!» (В общежитии не работала канализация, и люди бегали в кусты на так называемое Поле дураков — пустырь напротив, где собирались алкоголики.)