МЕЛЬНИЦА НА КОСТЫЛЯХ

У поэта есть два, казалось бы, взаимоисключающих себя стихотворения. Вот одно:

* * *

Живу в другой стране.

Звонят колокола.

Из той, где прежде жил —

Ни отклика, ни звука.

Все — думы. Все — дела.

И память подвела —

Когда и с кем была

Последняя разлука.

Гуляю иногда.

Вдруг резкий окрик:

«Стой!»

Я замедляю шаг,

Едва соображая,

И с болью сознаю:

Не свой… Не свой? Не свой!

Чужой я для нее.

А эта —

Мне чужая.

И другое:

…А я без смутной вести

За краем вижу брод.

Сейчас, на этом месте,

Рождается народ.

Ситуация для этого автора не такая уж необычная: у него много противоположного, казалось бы, взаимоисключающего, сливающегося в полифонию, которая после некоторого привыкания совсем не кажется противоестественной.

Обратимся к первому стихотворению. Если идти по упрощенному варианту — типичное состояние человека старшего поколения, выкинутого из сегодняшней жизни (нищета, маленькие пенсии, обидно за падение Советского Союза, раздражают «новые русские» и т. д.) Хотя типичный представитель старшего поколения о Союзе тоскует, а поэт говорит: «Я той стране — чужой…» То есть, это скорее диссидент, а не поклонник пропавшей системы.

В состоянии выкинутости всегда оказывается часть населения при революциях (кровавых, как в семнадцатом году, или мирных, как в девяносто первом). Это состояние Владимира Набокова, в ночном кошмаре мысленно возвращающегося в Россию, чтобы быть расстрелянным в одурманенном цветущей черемухой рву. Оно знакомо беженцам — бывшим советским гражданам всех волн эмиграции, почти независимо от того, как складывалась дальнейшая судьба. В данном случае речь идет о внутренней эмиграции из обеих стран — и бывшего Советского Союза, и нынешней непонятно какой России. У поэта рождается страшный образ Родины в виде мельницы, бредущей на костылях:

Вольная-вольная воля.

Лунное-лунное поле.

Вдаль убегающий шлях.

И через лунную жижу

Движется — чувствую, вижу —

Мельница на костылях.

Шаркают свайные ноги.

Скорбно скрипят костыли:

«Я заблудилась

В дороге.

Родина я. Постели.

Крови потеряно много.

Все упованья — на Бога.

Сядь. Я забудусь чуть-чуть.

Как же далек еще путь»…

Мельница, которая перемалывает. Мельница Дон-Кихота, сражаться с которой бессмысленно… Но она же — необходимый атрибут благополучия селян, для которых мельник — самый необходимый и уважаемый труженик. Где здесь найти место человеку? Он попадает под перемалывающие крылья и… тут же сам чувствует себя мельником, уже начинающим управлять ситуацией, хотя бы в виде рифмующихся строф:

Я знаю,

Время льет большую воду

Больной страны

На мельницу мою…

Это рождение человека, если хотите, и есть обретение независимости, к которой даже в век свободы стремится далеко не каждый.

— Под то, что названо перестройкой, — говорит Михаил, — было вложено столько надежд и желаний… Сколько было лозунгов, криков о независимости республик, составлявших бывший СССР! После всего того, что они выстрадали, все были достойны этого и получили. Но я не увидел стремления к духовной независимости каждого человека. Пробурчали с тяжелого похмелья «День прощения»… Кто кого простил? Тех, кого не догрохали? Кто из страха объявит себя простившим? Перемены метафизичны: одним — вечно мордовать, другим — вечно прощать? Истинных преступников столько же, сколько истинно верующих, остальных создают обстоятельства… Кто получает коротенькие вожжи, чтобы для пользы дела чем-то управлять, тут же стремится въехать в государственную власть и обеспечить этот въезд своим близким. Отсюда — хроническое недоверие к власти…

~~~

— Так все-таки, — спрашиваю я, — остается надежда?

— Я не антипатриотист, не антигосударственник, не хочу терять доверие к стране, в которой живу. Я антиидиотист. А пока «обрядили страну в уголовных блатари из кремлевских палат», для меня важнее, кто мать и отец мои, а потом уже государство, диктующее общественный гипноз…