Трасса

Бейте, ходики жизни напрасной,

Воскрешайте мой голос и взгляд,

Чтоб в багровом закате

Над Трассой

Мог я вспомнить,

Как гуси летят…

Небо в сине-свинцовой полуде.

Отплясал артбуран, отплясал.

И летят через майский полудень

С поля боя

Надежд голоса:

«Брат-цы, брат-цы…»

Рукав опустелый

Мнет солдат —

Нет другой, про запас?

«Пей, славяне, за правое дело,

Пей, душ-ша мир-ровая, за нас!»

Мировой океан одиночек

Пил-бурлил у черты роковой.

И слезу утирал пулеметчик

Госпитальным пустым рукавом.

Смех. Объятия. Слезы.

Все было…

Босячье, что с пути сорвалось,

На распутьях глубинного тыла

Принимала земля, как отброс.

Возвращались солдаты степенно

В оглушающую тишину.

Безотцовщину

Серою пеной

За волной поднимало волну.

Стоп! Замерзни, волна,

До предела

Дай осмыслить:

Сиротство и тиф,

Кто нас в детстве

Преступными делал,

В мясорубку родных запустив?

Перед кем или в чем мы повинны?

Изначально понять помоги:

Кто бросал нас

Под траки, под мины,

Самосудчикам под сапоги?

Извращенное бойнею детство,

Ты не знало, что близок твой час,

Будешь в зеркало мира глядеться,

Катастрофой страны отразясь.

Помню наш пацанячий шалман,

И его —

Пусть меня не осудят:

С виду Пришвин,

Но дьявол по сути.

И слова —

Ядовитый туман:

«Навались, безотцовщина, ешь!

Можно выпить за батьку, за деда,

За меня — подполковника СМЕРШ,

И за нашу, конечно, Победу.

Жуйте, жмурики, дело не в хлебе.

И мозги вам мутить не хочу:

Жаль мне вас,

Голодрань и отрепье,

Но Закон избавляет от чувств.

Зря мы, что ли, вскопытили мили

Под стальным и свинцовым дождем?

Немчуре хребтовину сломили,

А на вас-то

Управу найдем.

Наша слава, бесславие ваше —

Воедино не вяжется нить:

Каждый должен хлебать свою кашу.

Что вы можете? Грабить да бить.

Свой, не свой, на дороге не стой…

Надвигается долгий ваш вечер:

Восходить вам

На брег на крутой

Под набат обвинительной речи».

Ясновидца, пророка, урода

Рокотал,

Тиком корчился рот:

«К-к-кто-то до-олжен же

Быть вне народа,

А иначе — ур-родец народ?

И не надо пощады просить.

Гнить вам, дохнуть,

В отвалах пылиться,

Греть тщедушием дали Руси,

Скрыв в метелях цинготные лица.

Все для вас:

Воркута и Тагил,

Через степи —

Каналы И. Сталина.

Сколько ваших дурацких могил

Будет в Тундре Великой оставлено!»

Как в узде ты, Россия, в системе.

Из булата, звено ко звену,

Тянет цепь твое горькое семя,

На поглядки скликая страну:

Дуй, народ,

Кто — на казнь,

Кто — на праздник,

Леший во поле — наш манифест,

Хватит-хватит отъявленной мрази,

Отдаленных и каторжных мест.

Сашки, Мишки, Иваны и Стеньки…

Глянь в глаза, отвечать не проси,

Вот она — хошь в цари,

Хочешь к стенке —

Кровеносная бездна Руси.

Мать-землица, я знаньем изранен.

Нету края у пропасти. Нет.

С боевыми шагал номерами,

С номерами — на тощей спине,

В «светлый путь», по погибели серой,

А на две стороны — хоры вьюг:

Обреченные думы — на север.

Отвлеченные мысли — на юг.

Замерзая в дороге, сгорая,

Добрались мы до всех полюсов,

Рекордисты Чукотского края,

Коногоны Печорских лесов.

Гуси черные, где же вы?

Где вы?

Обломали вам крылья-бока…

Предрекал

Пустозерский мятежник,

Что сгорит наша жизнь в кабаках.

О великий бунтующий Отче,

Я несу в себе дух твой и прах,

И душа не желает молча

На своих отплясать

На кострах

Мракобесия,

Лавочки-печки!

Вот и жаримся мы, что досель

Ты, свобода,

В железной уздечке

Крутишь смертным надежд карусель.

Не одно отцветет бабье лето,

Прежде чем нас, живых, отклянут,

Кто придет после госпятилеток,

Испытав просвинцованный кнут,

Из-за «речки», Ухты или Томска…

Нас приветят:

«Пой, ласточка, пой».

Это мы явим к жизни потомство,

Что уйдет во вселенский запой.

Знала б женщина, мать и жена,

Что родится

На выжженном месте?!

На безлюбье любовь начинать —

Порождать неизбежность возмездья.

В темном поле —

Жизнь в трауре белом.

И хочу закричать: «Не моя!..»

Но — моя. И одна… Отлетела

И обуглила сердца края.

Да. Все так. Путь безумен. Огромен.

Но и мы

В своих клятых делах

Деспотию крушили,

Что в доме,

Здесь дышать нам

И жить не дала.

Всех распял он,

Убийца, ублюдок.

Уж не спутаю

Свет с темнотой.

Уж не слышу железных побудок.

Уж не рявкнут вдогонку мне:

«Стой!»

Только память порой,

Как граната,

Саданет и поднимет года…

Все, кто грел Магадан и Анадырь,

Уходил, пропадая во льдах,

Все, кто полз по полярному снегу,

В безысходности

Шел на рывки,

Кто убит при попытке к побегу —

Все вы в сердце моем, мужики!

И былой СВЭ[2], и уродина —

За гонимых, за проклятых нас

Я приполз

В тебя веровать,

Родина,

Надсадив сухожилья о наст.

1989 г.

Шаг второй

Обогащенный общением с Е. Ш. Галимовой, почувствовавший моральное право расстаться, хотя бы временно, с необходимостью ежедневно отрабатывать по восемь часов на производстве, Михаил садится за пишущую машинку и приступает к воплощению того, о чем заговорил еще в лагере:

«Есть в душе моей такая рана, что когда-то полыхнет огнем…»

Это и сейчас практически еще не освоенный пласт. Проникнуться во всей полноте темой может только тот, кто пережил. Прошедших через все это и сумевших не загинуть на этапе, не спиться, не вернуться назад в преступный мир, не выброситься на воле из окна — мало. Еще меньше таких, кто сумел-таки обойти эти загородки и… обрести голос — получить образование. Наконец — иметь талант!

Но даже уметь сказать — мало. Нужно еще быть услышанным, ощутить воспринимающую тебя аудиторию. Ну хотя бы немножко, чтобы уж не совсем в обитой подушками комнате звучала проба песни. Для массовой аудитории посыл: «Все люди — братья» — это же… теоретически. И чем человек интеллигентнее, тем труднее сделать это искренне!

Я заметила это по общению на «Стихах. Ру». Люди готовы проникнуться болью ветерана Великой Отечественной войны:

Но дымится земля под ногами

Десять лет,

Двадцать лет,

Тридцать лет…

Но их раздражает:

Стоит над тундрой тень моя,

На сорок лет меня моложе.

— Сколько же можно помнить зло, ковыряя старые раны и повторять одни и те же круги ада? — говорит критик.

— О другом скажут другие, — отвечает поэт. — У меня не отболело.

— А может, приподняться над всей этой грязью? Подумать о душе? Дело чести — сохранить ее чистой.

— У меня не чистая, — говорит поэт и, подумав, добавляет: — В грязи истории.

— При чем тут история? Она всегда — не подарок. Вспомним Древний Рим, Ку-Клукс-Клан или режим Пол-Пота… Да мало ли примеров. Лучше обернись на себя.

— «От себя голова поседела».

— Чем же гордиться?

— Хочу, чтоб «после нас осталось две капли боли, но не море лжи…»

Есть психологический барьер: невозможность применить заповеди Христа по отношении к тому, кого по воспитанию и общественной формации считаешь намного ниже себя. Мы с Мишей не встретили практически ни одного воспоминания политзаключенных сталинских лагерей, где не было бы сказано нехороших слов в адрес уголовных. А ведь и те, и другие были порождением одной тоталитарной системы и вместе от нее страдали. В определенной степени — братья по несчастью, как в картинке, где изображение зависит от угла падающих лучей. Александр Солженицын тоже смотрел на уголовный мир сверху вниз. Не сомневаюсь, у него были к тому веские причины. И все же, все же, все же…

А поэт и критик продолжают свой бесконечный спор.

— Покайтесь перед нами, убийцы наши. Мы вам все простим, — говорит поэт.

— Кому каяться? И перед кем? Никого нет. Все умерли. Даже страны нет.

— Перед детьми войны.

— Но уже давно изданы повести Анатолия Приставкина, Виктора Астафьева. Тебя вон печатают. Мало кто читает, но ведь рот не затыкают. Это и есть покаяние. Даже фильм с таким названием вышел. Войны давно нет.

— Война продолжается. Множатся ряды малолетних преступников, при царском режиме такого не было. Тюрьмы переполнены.

— Тоскуешь по царизму?

— Да нет. «Белое и красное крыло гибельной метелью замело».

— И что же ты предлагаешь?

— Не дуди, полководец, в дуду,

Накликая другому беду.

Ты забудешь —

Погостная птица

На гнездовье к тебе возвратится…

Виляет история, делает такие повороты, что и в страшном сне не приснится. Вчерашний страдалец за народ — по сегодняшним меркам террорист. То Ленин и партия — «славься на все времена», теперь царя причислили к святым. А у поэта:

К небу, в землю

Землистые лица.

Церковь в кружеве снежном —

Как челн.

Вздеты руки:

Крушить ли, молиться?

Но — кого?

Но — кому?

Но — о чем?

С годами он все чаще слышит голоса, на которые не может не откликаться:

После боев Святых и правых

Молитву позднюю творю.

Следы сапог моих кровавых

Ведут —

Носками к алтарю…

— Ну и мастер Вы, Михаил Николаевич, — говорят читатели. — Какого лирического героя себе выдумали!

Стихи Михаила Сопина проникнуты сочувствием ко всем униженным и осужденным обществом, независимо от статей в приговорах. Он не может иначе, ведь это с ними он делил пайку и нары там, где не принято было спрашивать: «За что сидишь?» Пришли по разным дорожкам — а теперь судьба общая. И охрана, кстати, на той же дорожке, одним миром мазана (это хорошо показано С. Довлатовым в романе «Зона»), Администраторы даже больше к той стезе прикованы невозможностью сделать карьеру где-то еще, потому что этот пласт в обществе низший.

…На станции Чепец, когда Михаил уже со справкой об освобождении ожидал транспорт, его пригласил в гости «гражданин начальник» — капитан Виктор Тарасович Лепко. Достал бутылку, стаканы.

— Тебе хорошо, — говорил капитан, плача, в расстегнутом мундире. — Идешь на волю. Можешь стать дворником, сторожем… кем угодно. Общаться с нормальными людьми и никогда сюда не возвращаться. А мне некуда освобождаться, у меня не хватит сил начать новую жизнь. Я ничего не хочу и не могу…