Еще о стихах 20 января

Я уже признался, что стихи – моя первая и, может быть, единственная любовь.

Среди моих читателей (тех, кому нравится то, что я делаю, – по определению Быкова, это 10 % от тех 30 %, которые вообще обо мне слышали) есть очень небольшая группа читателей, которым мои стихи нравятся больше, чем моя проза. Их единицы. Но именно они – мои самые любимые читатели.

Потому что я убежден, что самое главное и самое лучшее я сказал именно в стихах, которые писал с 22 до 35–37 лет, как и положено поэту.

Когда-то и где-то я прочитал о том, что писать стихи после 35 лет – неприлично.

Это, конечно, неверно. И многие великие примеры типа Тютчева это легко опровергают.

И стихи я бросил писать не по своему решению – они ушли сами после 35–36, не прощаясь. Просто – ушли.

Жалею ли я об этом? И да, и нет. Дерево растет, от него отпадают какие-то ветви. Это естественно, если оно живое.

Проза убивает стихи. В какой-то момент я почувствовал, что мне важна не поэтическая образность, а точное изложение моих мыслей.

Но разве это зачеркивает поэзию?

Разве абсолютно голая поэтическая мысль Боратынского («Мой дар убог и голос мой негромок…») без всякой образности – это не поэзия?

И Ходасевич туда же, к примеру.

Но что случилось, то случилось. Прозаические истории, которые мне нравилось придумывать, оказались действеннее стихов. Действеннее для читателей. Но не для меня.

Кажется, еще никто не упрекнул меня в отсутствии поэтического вкуса – хотя бы на примере тех поэтов, которых я издаю сам, не за их счет.

Хотя этот вкус специфичен, я так и не смог полюбить поэзию постмодернизма и просто модернизма, где форма окончательно убила содержание.

Мне по-прежнему дороги стихи, насыщенные живой жизнью и непосредственным чувством, не почерпнутым из других текстов и вообще – из культуры.

Что не значит, что они – от сохи и автор культуры не знает.

Мне радостно, что многие читатели придерживаются таких же взглядов.

Поэзия, как и Восток, дело тонкое. Только еще гораздо тоньше.