XXII. Ах, эти проклятые тосканцы!

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

XXII. Ах, эти проклятые тосканцы!

Мы, жители Тосканы, всегда были забияками, а флорентийцы — первые драчуны из всех. Даже пытаться не буду перечислить случаи исторической несправедливости и агрессии в отношении тех, кто отважился иметь точку зрения, отличную от нашей. Демократия — это, конечно, свобода, но это еще и терпимость к другим. Так вот, она во Флоренции просуществовала далеко не в идеальном виде всего лет пятнадцать за всю историю города, в начале XVI века. Да и сегодня нельзя сказать, что там царит открытый политический и общественный климат, располагающий к свободному диалогу.

Футбол — идеальный клапан, которым можно регулировать задиристость флорентийцев. Игра эта очень древняя. Уже в эпоху Возрождения она воспламеняла сердца с такой же страстью, какой отличаются сегодняшние болельщики, которые давно стали «образцом» нашей вечной грубости и жестокости. Говорят, что в 1530 году осажденные папскими и императорскими войсками флорентийцы, обессиленные долгими месяцами нужды, согласились на уговоры Медичи, которые снова хотели взять город в свои руки (и взяли еще почти на три века), и решили сдаться, но прежде чем открыть городские ворота, украсили весь город флагами и собрались на площади Санта-Кроче для последнего футбольного матча «свободной Флоренции».

Осаждающие, тоже уставшие, глядя сверху вниз на праздничную картину в осажденном городе, ничем не напоминающую унылую атмосферу, которая должна была царить при таких обстоятельствах, уже готовы были снять осаду и не поверили своим глазам, когда делегация горожан явилась к Медичи для вручения ключей от Флоренции.

У нас нелегкий характер, это верно, мы склонны к бессмысленному упрямству, но способны на благородные и мужественные поступки.

Нельзя сказать, что спортивный климат, особенно в футболе, сильно изменился за прошедшие века. У нас до сих пор играют во флорентийский футбол, к сожалению, больше известный как исторический футбол. Город разделен на четыре команды, по числу исторических кварталов: зеленые — квартал Сан-Джованни, синие — Санта-Кроче, белые — квартал за рекой и красные — Санта-Мария-Новелла. В тридцатые годы флорентийский футбол претерпел существенные изменения, и матчи, а точнее, жестокие сражения, где бились до крови, снова вернулись на площадь Санта-Кроче. Но теперь они красочно оформлены: как и в XVI веке, от площади Санта-Мария-Новелла идет праздничное шествие, которое изумительно смотрится на наших прекрасных улицах и площадях.

К сожалению, футболисты у нас такие, что по ним плачет тюрьма, и матчи становятся непристойными сражениями, в которых сводятся личные счеты, находят выход ненависть и неприязнь или попросту жажда насилия.

И шествие, и матч всегда вызывают большой приток туристов, которых вообще много в июне. Как ни печально, но им часто приходится становиться свидетелями недостойных картин, а организаторам — приостанавливать шествие и матчи. Толпа зрителей по своей агрессивности ничем не отличается от болельщиков на стадионах.

Мой дядюшка брал меня еще ребенком с собой на стадион, и я очень рано стал ярым болельщиком цветов нашего первобытного племени. Футбол вообще дает возможность современному человеку выразить таящиеся под спудом первобытные пристрастия: флажки, майки, кепки и вся остальная разноцветная атрибутика — все это мало чем отличается от раскраски диких африканских племен. Цвет флорентийской команды «Фьорентина» фиолетовый, и им окрашены самые тайные мои страсти. Но ведь еще есть цвета соперников, и нам, флорентийцам, черно-белые флажки команды «Ювентус» — что красная тряпка быку.

Почему я трачу столько времени на разговор о футболе? Потому что из всех споров, которые я вел в свой жизни, самыми жаркими были споры насчет «Ювентуса». Всякий раз, как они возникают, я моментально теряю голову.

В 1983 году «Ювентус» и ее тогдашний президент Джампьеро Бониперти подали на меня в суд за то, что я открыто заявил, что черно-белая команда выиграла добрую половину своих призов благодаря необъективности и коррупции судей. А еще я сказал, что мне больно видеть, как эта команда, которая в Европе считается одной из лучших, марает руки о всякие мафиозные делишки. В 1989 году меня признали виновным по всем статьям обвинения, и мне пришлось выплатить штраф в тридцать семь миллионов лир[107] команде «Ювентус» и ее президенту.

Я вслух заговорил о наглости и коррупции «первой леди» итальянского футбола — черно-белой команды — в то время, когда она была неприкасаемой, и заплатил гигантский штраф. Мои слова были основаны на простейшем наблюдении: на разнице между числом побед черно-белых в Италии (огромное) и в Европе (очень мало). В Европе «Ювентус» не имел «преимущества», как на чемпионатах страны.

Прошло двадцать лет, и я с удовольствием могу констатировать, что оказался прав. Сегодня уже найдены доказательства, что тридцать семь миллионов мне пришлось заплатить за то, что я не побоялся вслух сказать о постыдной зависимости судей от «Ювентуса». Теперь это общеизвестный факт в связи со скандалом из-за прослушивания телефонных разговоров. Разумеется, я потребую возмещения этих денег.

Отлично. Ура! А дальше-то что?

Много лет назад мой лондонский агент Деннис ван Таль отечески пытался успокоить меня по поводу какого-то горячего спора, которых так много было в моей жизни. Он процитировал мне Талмуд: «Никогда не растрачивай силы на пустые и ненужные дела, приходя в ярость и теряясь в лабиринтах, из которых никогда не выйдешь с победой. А если и выйдешь, то все равно задумаешься, стоило ли растрачивать себя на дело, которое этого не заслуживало». Умница Деннис, он совершенно прав.

А с другой стороны, у меня такой характер: если я вижу вещи, которые вызывают во мне возмущение, то не могу оставаться спокойным. Вскипаю и уже не могу действовать рассудочно.

В начале 1991 года при поддержке Брижит Бардо и ряда других знаменитостей международного уровня я учредил комитет в защиту животных, чтобы привлечь внимание к варварским обычаям конных соревнований в Сиене. На заре скачек, которые проходят ежегодно на очень красивой площади дель Кампо в историческом центре города, использовалась только одна местная порода лошадей, тяжеловатых, но достаточно резвых. Постепенно их заменили чистокровными лошадьми, но легких и хрупких животных приходилось накачивать наркотиками, чтобы они могли выдержать препятствия и опасные повороты. Дело дошло до того, что многие из них погибали прямо во время скачек, и ужас и жестокость этих сцен я даже не хочу описывать. Десятки тысяч зрителей каждый год съезжаются в этот средневековый город на существующую уже несколько веков церемонию и при этом даже не замечают чудовищных страданий лошадей.

Благодаря единомышленникам по всему миру нам удалось раздуть международный скандал. Город подал на меня в суд за диффамацию и потребовал астрономическую сумму за моральный ущерб. Я выиграл дело, и хотя Сиена так и не признала, что мои обвинения имеют под собой серьезные основания, однако в организации скачек были проведены все те реформы, которые мы считали необходимыми. Судебные издержки власти города отказались платить, и дело это тянется до сих пор. Никаких судов, ни при каких обстоятельствах: проиграешь, даже если выиграешь.

Во время битвы, а точнее драки, с Сиеной я снимал документальный фильм о Тоскане по заказу правительства области. Из принципиальных соображений я заявил, что ноги моей в Сиене не будет. Естественно, что фильм о Тоскане, где не было бы одного из самых славных и красивых городов, мог показаться очень странным и вызвать нездоровое любопытство. Поэтому администрация города была уверена, что я все равно окажусь у них, и поджидала меня «у входа». Но их постигло разочарование: я нанял вертолет и снял чудесные церкви, башни и колокольни Сиены, так и не ступив ногой на ее мостовые.

Хоть я и признаю талмудическую мудрость совета Денниса ван Таля, мне никогда не удавалось ему следовать. Не то чтобы я ищу приключений во что бы то ни стало, просто не умею пройти мимо того, что мне кажется неправильным. Я только и делаю что даю интервью, собственноручно пишу статьи в газеты и выступаю по телевидению, защищая свою точку зрения, и, конечно, часто оказываюсь в бурном море. Меня, например, сильно раздражает нетерпимость ислама, которую мне пришлось испытать на собственной шкуре, когда я представлял документальный фильм о Тоскане в столице Саудовской Аравии Эр-Рияде. Фильм собирались показать на арабских телеканалах для привлечения туристов в Тоскану. Когда его представили разным арабским чиновникам, они хором заявили, что фильм прекрасен. Но… необходимо вырезать из него «Давида» Микеланджело и «Венеру» Боттичелли!

— Мы не можем показывать народу такие откровенные картины, — сказал мне один высокопоставленный чиновник.

— Значит, вы не покажете ему ничего, — заявил я. — Мне все равно, приедете вы во Флоренцию или нет. Но если приедете, вам придется принять и уважать нашу культуру, как делают все цивилизованные люди.

Я очень скоро понял, что это только крохотная часть гигантской и очень серьезной проблемы. Я жил в посольстве Италии на правах гостя посла и его супруги. Дело было в субботу, и я спросил, можно ли в воскресенье утром пойти на мессу. Супруга посла бросила быстрый взгляд на арабскую прислугу, сделала мне почти незаметный жест, взяла за руку и повела в сад. Она уже собралась было что-то сказать, но тут ей показалось, что кто-то прячется в кустах. Тогда она предложила прокатиться на машине и, остановившись возле тихой аллеи, пригласила меня пройтись.

— В этой стране говорить о мессе нельзя, — сказала она. — Мы ходим на мессу каждое воскресенье в одиннадцать, ее служат в потайной комнате посольства. Один из наших секретарей на самом деле священник. Но это секрет, помните.

Я онемел. В Риме, как и в других городах мира, мы разрешили мусульманам построить мечети и свободно исповедовать свою веру, а в их странах христианам запрещено иметь свою церковь! В Саудовской Аравии не только церковь вне закона, но и крестное знамение — кощунственный знак, и не мусульманин не может быть погребен на освященной земле! В этой стране работает много католиков, в частности, с Филиппин, и бедные семьи не могут даже отправить домой прах родных для погребения. Более того, иногда христианам приходится отрекаться от веры, чтобы найти работу.

Я всегда испытывал к мусульманам братские чувства, прекрасно работал с ними в их странах, я храню самые теплые воспоминания о любимых мною Марокко и Тунисе. Поэтому отношение саудовских арабов особенно задело меня. Вернувшись в Рим, я даже написал докладную и подал ее в сенат.

Королева Иордании позвонила мне, узнав о случае с документальным фильмом. Немного смущенно она объяснила, что правила на арабском телевидении отличаются от наших, но что она лично готова взять на себя организацию просмотра полной версии для высококультурного круга королевских приближенных.

— Это подготовленная публика, — сказала она. — Они смогут понять.

Увы, ей пришлось признать, что пропасть между исламской и западной культурой в настоящий момент огромна.

Во время этих треволнений я не забывал и о работе. У меня в голове вертелось много проектов, а в конце 1991 года я поехал в Америку на встречу с Эндрю Ллойдом Уэббером, который хотел поручить мне постановку его мюзикла «Сансет-бульвар», который интересовал меня, пока я не услышал музыку — бедную и пустую. Этим все и кончилось.

В Лос-Анджелесе многие друзья рассказывали мне, что «откладывают на черный день» собственную кровь на случай, если срочно придется оперироваться. Несмотря на жесткий контроль, было уже несколько случаев переливания крови, зараженной СПИДом, и «откладывать» кровь стало модно. Так что я тоже решил «положить в кубышку» немного крови.

У меня не было никаких оснований предполагать, что эта кровь может мне скоро пригодиться. Я всегда внимательно относился к своему здоровью и замечал любую мелочь. За годы жизни я научился задавать вопросы организму и наладил с ним отличный диалог, а за работой внутренних органов слежу, как начальник производства за рабочими, и помогаю им, когда они устают или не в форме. Поэтому как только я заметил, что у меня что-то не так в нижней части живота, то сразу обратился к своему лос-анджелесскому врачу Арнольду Дарвину. Никаких симптомов или болей у меня не было, только инстинктивный сигнал тревоги. Дарвин внимательно обследовал меня, но не нашел ничего особенного.

Как-то ночью мне приснилась мама, какой я запомнил ее с детства. Я был на кухне и смотрел на плиту.

— Не слушай их, они ничего не понимают, — сказала мама, тыкая в меня деревянным половником. — Что-то я беспокоюсь. Проверься-ка еще разок.

Разумеется, сон очень меня встревожил. На следующий день я позвонил Дарвину и сказал, что хочу провериться еще раз. Снова все оказалось в полном порядке. Но прошло еще несколько ночей, и мама опять приснилась мне.

— Почему ты не обращаешь внимания на мои слова? — спросила она, нервничая. — Тут кругом одни дураки, нечего им верить. Послушай меня, у тебя там что-то нехорошее.

Я снова позвонил Дарвину, правда, с некоторым смущением, потому что боялся, что он пошлет меня ко всем чертям. Он отличный врач, но когда я рассказал ему о сне и попросил осмотреть меня еще раз, бросил трубку. Я же продолжал нервничать из-за снов и звонить ему, пока он не отправил меня к урологу, который обнаружил у меня начальное раковое образование в предстательной железе.

Дарвин онемел.

— Да такое и предположить было невозможно, — расстроено бормотал он. — Надо немедленно делать операцию.

К счастью, совсем незадолго до этого наука открыла такие возможности хирургического вмешательства, которые никоим образом не влияли на половую жизнь, и я оказался одним из первых счастливчиков, опробовавших на себе новую технику.

После операции хирург показал мне удаленные ткани. Под увеличительным стеклом раковые клетки выглядели как россыпь мелких звездочек и напоминали галактику. То, что буря, возникшая в каком-то органе человеческого тела, может отозваться астрономическим явлением, наводило на «глобальные» мысли и вопросы, на которые нелегко найти ответ. Может быть, звезды и планеты не слишком отличаются от клеток человеческого тела? В совсем другом, в миллионы раз увеличенном масштабе их форма, структура и гармония те же, что и в нашем организме?

Дарвина очень заинтриговали обстоятельства, при которых я узнал о грозящей мне опасности, и он отвел меня к своему другу психиатру. Тот отнесся к моим вещим снам с тем же скептицизмом, что и сам Дарвин. Он объяснил, что я просто-напросто нахожу утешение в образе матери, когда ощущаю какую-то угрозу, и использую этот знакомый и родной образ в конкретной ситуации. Иными словами, не душа матери предупредила меня об опасности, но моя собственная тревога вызывала ее, когда я нуждался в утешении и поддержке. Этот анализ напомнил мне, как Христос объяснял чудеса, которые Ему приписывали: возможность совершать чудеса сокрыта в каждом из нас, и мы наделены силой, которая помогает эту возможность активизировать, а наша вера, дух действуют как проводники. «Не бойтесь, только веруйте и спасетесь»[108].

В конце года, в канун Рождества я увидел еще одно настоящее чудо. По телевидению показали, что в России с башен Московского Кремля сняли советские красные флаги, и ветер развевает над куполами кремлевских соборов древний бело-сине-красный триколор. Эти три цвета — цвета Непорочного Зачатия Девы Марии[109]: Пресвятая Дева одета в белое и голубое, а под пятой Ее поверженный красный дьявол. Я невольно вспомнил 1977 год, когда Папа Павел VI принял меня в Ватикане вскоре после выхода «Иисуса из Назарета». Он отметил нашу работу как новый шаг на пути укрепления веры при помощи последних технических достижений. В конце аудиенции он спросил, что может сделать для меня церковь.

Этот вопрос прозвучал для меня совершенно неожиданно.

— Мне бы хотелось показать фильм об Иисусе в России, — горячо воскликнул я.

Папа подумал немного и сказал:

— Это необязательно. Господь уже с ними, но однажды божественный образ Марии, цвета Ее Непорочного Зачатия явятся в небе над Россией и победят большевизм. А вы это увидите.

Когда в 1978 году Ватикан избрал Папу Иоанна Павла II, первого не итальянца за четыре века, я вспомнил слова Павла VI. Он знал, что путь церкви лежит на восток, и очень хотел, чтобы его преемник на папском престоле происходил из Восточной Европы. Неизбежный распад большевизма начался после ужасов Будапешта и Праги, которые показали полную беспочвенность надежд на будущее коммунизма и открыли глаза даже самым истовым его приверженцам. Польша в силу своего географического положения веками была полем сражений между Россией и Западом. Польские рабочие при поддержке католической церкви восстали против навязанного стране общественного устройства, а произошло это, как ни странно, в Гданьске, где началась Вторая мировая война.

После преступлений в Венгрии и Чехословакии советская система достигла пределов собственных возможностей. Польское движение надо было раздавить, но «чудовище» уже было смертельно больно, и ему оставалось только умереть. Польша указала путь, подняв непобедимое оружие — Крест Христов, который крепко держал в руках поляк — Папа Римский. Так рассеялся многолетний мираж коммунизма.

Как правило, все главные события истории сопровождались кровопролитиями, но в России коммунизм умер без единой капли крови — он растаял, как свеча на ветру. Цвета Непорочной Девы, реющие над куполами и башнями Московского Кремля, — одно из самых впечатляющих зрелищ, которые мне довелось увидеть.

В начале 1992 года я поставил «Богему» в Риме. У меня есть постановка оперы в «Ла Скала» и есть в Америке, в «Метрополитенопера»; они всегда включены в репертуар, потому что имеют успех у зрителя. Всякий раз, когда идет мой спектакль, я испытываю ликование, потому что одержал победу над незавидным уделом большинства постановок — плохих, хороших, никаких: они живут одно мгновение и сразу становятся воспоминаниями.

Однако у этой особой судьбы есть и своя отрицательная сторона: театры очень редко разрешают мне сделать что-то совершенно новое, реализовать идеи, возникшие за прошедшие с предыдущей постановки годы. Мне, например, много лет хочется переделать «Паяцев», которых я поставил в «Метрополитен-опера» в 1970 году и которыми никогда не был по-настоящему удовлетворен; этот спектакль уже превратился в старую выцветшую открытку.

Со временем у меня родилось другое прочтение оперы, «Метрополитен» же и слышать не хотел о смене постановки, которая по-прежнему собирала полный зал. Но замысел нового спектакля не выходил у меня из головы. Поэтому, когда в апреле ко мне пришел директор римского Оперного театра Джан Паоло Креши, старый друг и большой умница, и предложил поменять оформление «Паяцев», я сразу же согласился. А потом он заявил, что опера стоит в программе на начало мая! Это значило, что у меня всего четыре недели на подготовку и постановку — обычно на такой проект уходят месяцы, если не годы. Но я уже поднял перчатку, и мне ничего не оставалось, как застегнуть ремень безопасности и окунуться в работу в нечеловеческом ритме, хотя и при всеобщей поддержке.

С многих точек зрения эта постановка «Паяцев» — самая революционная из всего, что я когда-либо ставил. Обычно я не склонен изменять время действия, но в этом случае мне показалось справедливым перенести события «Паяцев» в наши дни. Леонкавалло построил свою оперу на реальном происшествии, о котором тогда писали все газеты. Опера вызвала повышенный интерес у публики еще и потому, что казалась хроникой последних событий. Со временем она утратила злободневность и стала зарисовкой эпохи, что автор вовсе не имел в виду. Я подумал, не может ли подобная история найти свое место в современном обществе, и понял, что это вообще единственная возможность донести ее до зрителя, показав живых, а не ходульных персонажей. Окраины южных городков, как тот, где произошел послуживший основой сюжета случай, по-прежнему бедны, по-прежнему суетой и шумом напоминают базар. И в таких бедных кварталах по-прежнему появляются актеры-бедолаги и показывают спектакли про извечные любовь, измену и смерть, которые распаляют воображение и чувства простых людей.

Такое новое видение (на самом деле вовсе не новое, а то, к которому стремился Леонкавалло) принесло шумный успех, и спектакль уже объехал полмира. Когда четыре года спустя его показали в Лос-Анджелесе, я был поражен энтузиазмом зрителей Калифорнии. Я не сомневался, что спектакль с Пласидо Доминго в роли Канио привлечет очень широкую публику даже в городе, где смотрят только кино, но такого приема не ожидал. Барбра Стрейзанд заявила, что это лучший мюзикл, который она видела в своей жизни.

— А нельзя ли сделать английский вариант? — на полном серьезе спросила она. — А если сделать по нему драму ревности женщины-клоуна? Не сомневаюсь, что при твоем богатом воображении… Такой спектакль уж точно побьет все рекорды по сборам.

А на родине меня ждал новый «Дон Карлос», которым должен был открываться сезон 1992–1993 годов в «Ла Скала», с дирижером Риккардо Мути, Паваротти и очень неровным составом исполнителей. Это одна из самых трудных опер, написанных Верди. Она пронизана какой-то бесконечной скорбью, которая гениально отражается во всеобъемлющей меланхолии персонажей и атмосфере, в которой разворачивается действие.

Много лет назад я побывал в Эскуриале и ощутил внутренний дискомфорт, беспокойство, царившие в мире, куда не проникали свет и тепло любви. Дворец и собор очень торжественные и мрачные, но самые тяжелые ощущения испытываешь при посещении королевской усыпальницы: императоры, короли, принцы и принцессы всех возрастов, включая крошечные надгробия из драгоценного мрамора для младенцев…

Ни гробницы Елизаветы, ни гробницы Дон Карлоса я не увидел и попросил гида их показать. Он проводил меня в самый дальний угол огромной усыпальницы. Здесь один против другого спали вечным сном злосчастные любовники. Старый и тоже несчастный Филипп II насильно разъединил их при жизни, но перед всесильной смертью сдался и позволил молодым людям, которым высшие государственные соображения принесли столько горя, навеки упокоиться рядом.

На меня нахлынула вдруг чудовищная тоска, в глазах стояли слезы. Но больше всего на меня подействовала мысль, что Верди тоже спускался в эту усыпальницу и тоже ощутил этот дух страдания, тоски, горя и предчувствия смерти, которые потом так удивительно отразились в музыке «Дон Карлоса». Я вернулся в гостиницу и включил пленку с записью оперы. При первых же звуках мне представились две уединенные могилы в гигантской усыпальнице. «Она никогда не любила меня», — с болью поет одинокий император.

В мире оперы встречаются и пересекаются многообразные характеры и силы — певцы, дирижеры, постановщики, музыканты, и их задача — создать некую общую гармонию, без которой невозможно добиться положительных результатов.

Я с благодарностью вспоминаю те из моих постановок, где я чувствовал себя частью целого, состоящего и из дирижеров, и из исполнителей. Только в таких условиях я могу работать с полной отдачей. Мой творческий путь пересекался с такими мастерами, как Серафин, Клейбер, Бернстайн, Караян, Гаваццени и многими другими великими артистами и хорошими товарищами. Риккардо Мути очень от них отличается, хотя и в мире музыки нередки случаи самодовольства и тщеславия. Но у Мути в голове только одно: во что бы то ни стало доказать и показать собственную гениальность, которая и так широко за ним признана, но он не знает границ, не приемлет критики, не выносит никакого соперничества.

Из-за него работа над «Дон Карлосом» проходила в состоянии полного дискомфорта, в леденящих душу подозрениях и недоверии, которые постепенно захватили всю труппу. Выкрик «браво» в адрес Паваротти глубоко ранил Мути, как будто на такое имел право только он и больше никто. К сожалению, на премьере случилась большая неприятность, именно из-за Паваротти, который слегка ошибся в большом концертато второго акта: капелька слюны заставила его на десятую долю секунды сфальшивить в трудной ноте. В любом другом случае ему бы это простили сразу, но в тот вечер галерка только и ждала повода его обшикать. Наверно, миланцы не смогли простить ему, что в предыдущем сезоне он отменил три спектакля «Любовного напитка», или что-нибудь еще.

По правде сказать, никто и никогда не исполнял Дон Карлоса так, как Паваротти. Я до сих пор слышу его золотой голос в этих труднейших пассажах. Мне страшно хотелось, чтобы Лучано получил то признание, которого заслуживал.

И он его получил. Существует великолепная запись спектакля, а протест галерки давно забыт.

Я всегда считал, и научился этому от великих мастеров, с которыми мне довелось работать, что успех труппы никогда не бывает заслугой кого-то одного и не принадлежит одному. Более того, успех одного человека стимулирует творческий подъем остальных.

Как я уже говорил, этот «Дон Карлос» существует в записи, и каждый сам может удостовериться, как он хорош. Не могу сказать, чтобы эта постановка оказалась для меня чем-то особенным. Более того, можно даже было подумать, что мрачная тень Эскуриала накрыла сцену «Ла Скала» — таким было напряжение, при тайных симпатиях и антипатиях и полном отсутствии мирного и спокойного подхода к своим и чужим заслугам.

Но, к сожалению, это касалось не только «Дон Карлоса». В «Ла Скала» вообще была очень тяжелая атмосфера. Как мы потом убедились, маэстро Мути оказался замешан в сложные спорные ситуации, и в театре разразился кризис. Не собираюсь о нем говорить в этой книге, хотя бы потому, что все еще очень горячо, хоть уже и не раскалено добела. В результате серьезного конфликта с оркестром Мути пришлось покинуть театр, который обратился к нему с просьбой найти себе другое «пристанище».

Как жаль его блестящий талант!

«Воробей»[110] — еще один мой фильм, пострадавший от недостатков сценария. Это невеселый, но один из самых популярных романов Джованни Верги. Я любил его со школьной скамьи и, когда еще только начинал карьеру режиссера, хотел снять по нему фильм. Действие происходит в Катании в середине XIX века, во время эпидемии холеры. Это история хрупкой девушки Марии из дворянской семьи, которая ребенком лишается матери, а отец женится на другой женщине — богатой и циничной. Девушку отсылают в монастырь, мачеха рассчитывает сделать из нее монахиню. Но когда в городе разражается эпидемия холеры, Мария вместе с семьей едет в деревню и там влюбляется в юношу по имени Нино. Когда волшебное лето заканчивается, она возвращается в монастырь, но по-прежнему любит Нино и, наконец, находит в себе силы сказать о своих чувствах. Однако выясняется, что молодой человек, сердце которого разбито, женился на ее сводной сестре, которая ждет от него ребенка. Мария возвращается в монастырь, к своей судьбе, и навсегда отказывается от радостей жизни.

Ванесса Редгрейв — актриса, которую я знаю много лет и очень высоко ценю, несмотря на полную противоположность наших политических взглядов. Наконец-то я получил возможность пригласить ее на маленькую, но очень важную роль — безумной монахини, практически заживо погребенной в монастыре. У нее в фильме только два эпизода, но в них и заключается драматизм всей истории, и ей удалось блестяще его передать, особенно в сцене, когда она прерывает торжественный обряд в соборе. Это была такая потрясающая игра, что вызвала овацию всех, кто присутствовал в церкви в тот момент.

В этом фильме есть эпизоды, которые очень мне дороги, несмотря на то что в сценарии так и не удалось как следует выстроить весь сюжет. Когда меня спрашивают, какие свои фильмы я люблю больше всего, я отвечаю обычно: «Те, которые не имели успеха. Я люблю их, как любят ребенка-инвалида: здоровый ребенок сам за себя постоит, а больному нужны поддержка и очень много любви».

В ноябре римский Оперный театр выпустил «Аиду», которую я ставил в «Ла Скала» в 1963 году. Джан Паоло Креши помнил тот спектакль и предложил его возобновить. По непонятной причине, но к большой нашей удаче, «Ла Скала» сохранил весь реквизит, хотя за прошедшие тридцать лет показывал «Аиду» всего два раза, и рассчитывать на перемены во время царствования Мути не приходилось. Очень много реквизита уничтожается из-за нехватки места для хранения, но к этой «Аиде» было такое почтительное отношение, что никто не осмелился на нее посягнуть, и место было найдено. Я уговорил Лилу де Нобили, художника-постановщика спектакля, приехать в Рим и привести в порядок оформление, и ее восхитительным египетским фантазиям удалось сохранить то волшебство, которое произвело такое сильное впечатление на зрителей «Ла Скала» тридцать лет назад.

Не могу передать радостное волнение, которое охватило меня, когда я увидел, как ожил старый спектакль. Сцена была оформлена в стиле самой первой каирской постановки 1871 года, она была такой насыщенной и такой живописной, что и в Риме тридцать лет спустя зрители были околдованы и потрясены.

Я не терял связи с Клейбером и рассчитывал снова привлечь его к совместной работе, настойчиво предлагая ему всевозможные варианты: «Трубадур», «Фальстаф», «Дон Жуан». Он всегда находил повод отказаться, но я продолжал надеяться. До меня стали все чаще доходить слухи о его решении окончательно оставить работу. В самом деле, он дирижировал в последний раз в 1994 году. Но я не сдавался. Я всегда сам стремился не оставаться без работы и не мог согласиться с тем, что такой огромный талант, как у Клейбера, невостребован. Я рассказал ему по телефону о так порадовавшем меня возвращении «Аиды», и он проявил определенный интерес. Это обнадеживало, но в общем ничего конкретного. Поэтому я совершенно не ожидал увидеть его на генеральной репетиции, в одиночестве сидящего в ложе. Он крепко пожал мне руку и долго держал ее в своей, не говоря ни слова. Суматоха большого театра, которую он увидел на сцене, взволновала, а может быть, и потрясла его. Тут я его возьми да и спроси, как последний дурак, почему бы нам снова не начать работать вместе. Он сразу сменил тему.

В конце репетиции я вернулся в ложу, но его уже и след простыл.

Позже он позвонил и извинился, что уехал, не дождавшись конца. Мы долго и очень приятно разговаривали, как часто случалось и раньше. Он расспрашивал меня, как нам с Лилой удалось создать оформление в полном соответствии с музыкой Верди.