VI. Секс: шестое чувство

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

VI. Секс: шестое чувство

Наверно, над сексом тяготеет какое-то проклятие, недаром мысль о нем вызывает чудовищное чувство вины, он источник болезней, через него передаются инфекции, от него и умереть можно, да и вообще секс прямой дорогой ведет нас в ад. Но материя, из которой мы состоим, в нем нуждается, требует его настойчиво и безжалостно, и все живое на земле ему предается — лягушки, львы и муравьи. Исключение — несколько отшельников в Трансильвании, но они под конец сходят с ума.

В пору моего детства и отрочества единственное, о чем не принято было распространяться вслух, был секс. Запретный плод, но это-то и вызывало любопытство. К тому же католическая церковь считала его грехом. Никто и никогда даже не делал попытки рассказать нам, что это такое, и разгадку этой тайны приходилось искать самостоятельно.

Если у меня в детстве и имелось смутное понятие о сексе, то ассоциировалось оно с любовью и нежностью, вниманием, подарками, взаимным чувством между мужчиной и женщиной, но не более того. Мои первые представления о сексе связаны с любовью, потому что мать была необычайно любящей и страстной женщиной. Отец обычно навещал ее поздно вечером, и помню, что в дни его визитов мать вела себя очень странно. Я слышал, как она вдруг начинала мурлыкать по телефону — мать была одной из немногих во Флоренции, у кого в доме был телефон, — и после разговора с ней происходило что-то непонятное: ее настроение внезапно менялось, она становилась оживленной и взволнованной.

Дети похожи на животных: они могут не понимать смысла происходящего, но очень чутко улавливают эмоциональную атмосферу; так, я сразу ощущал переполнявшее ее радостное возбуждение. Теперь, когда мне хорошо известны эмоции и страсти, связанные с сексуальным влечением, я способен понять чувство предвкушения, которое испытывала мать: предвкушения не только сексуального наслаждения, но и всего того, что предшествует этим сладостным мгновениям.

Мать перестилала постель, набрасывала шелковые платки на лампы, отчего комната погружалась в теплый полумрак и купалась в мягких бликах света и тенях. Она принимала ванну с какими-то особыми солями, затем надевала один из самых красивых халатов и становилась необычайно привлекательной. Сильный аромат ее духов струился по всей квартире, а она садилась к фортепьяно и погружалась в музыку, пытаясь преодолеть волнение ожидания.

Обычно мама брала меня к себе в кровать, где я и засыпал в чудесном ощущении тепла и безопасности, но в те особые ночи она укладывала меня в стоящую рядом детскую кроватку.

Иногда я просыпался среди ночи, разбуженный странными стонами и вскриками, и видел, как этот человек, мой отец, безжалостно нападает на мою обнаженную мать, очевидно, желая причинить ей боль. Но она не звала на помощь: она сжимала его в объятиях и покрывала поцелуями, как будто испытывала непонятное мне удовольствие и трепет. Когда среди ночи он вставал и уходил, мать брала меня на руки и нежно переносила к себе. Я чувствовал, какая она умиротворенная, теплая, счастливая, и мирно засыпал у нее на груди под биение ее сердца.

Я никогда не видел отца в дневное время. Для меня он долгое время оставался незваным гостем, который по ночам нападает на мать и, уж не знаю как, ею обладает. В моем восприятии его существование исчерпывалось вот этой странной близостью с матерью. Я никогда не жил с ним полноценной жизнью семьи. Только после смерти матери отец стал в моей жизни отдельной личностью. Мы виделись раз в неделю по субботам в городском парке. Он всегда был щеголевато одет, пахнул одеколоном и вовсе не казался извергом, который истязал маму. Но в какой-то мере образ отца в моем воображении так и остался связанным с грубым обладанием, и я даже побаивался, что он нападет на меня, как нападал на мать.

Фрейд наверняка гораздо лучше объясняет, каким опытом раннего детства обусловлен наш сексуальный выбор.

Таково было мое первое знакомство с «тем самым», но я, разумеется, не знал, что это такое. Однажды на улице я видел, как кобель оседлал суку, и ужасно был шокирован тем, что столпившиеся вокруг взрослые хохотали и шутили:

— Ну-ка задай ей, парень, по первое число! Браво! Ай, молодец! — кричали люди, подбадривая пса. Собаки не обращали внимания на веселящихся зрителей.

— Ну что, хорошо было? — кричали мужчины, когда кобель закончил свое дело. — Славно потрахался?

И хотя мамаши уводили детей подальше, по реакции зевак я понял, что происходит что-то веселое, а вовсе не ужасное. Я рассмотрел, что кобель вонзал в суку что-то торчащее из его живота, но мне тогда и в голову не пришло связывать пенис с сексом: для меня это было приспособление, чтобы писать. Позже я узнал о других отчетливых половых признаках. Например, что девочки отличаются от мальчиков, хотя в возрасте семи-восьми лет они были точно такие же, как мы, плоские худышки.

Не забывайте, речь идет о начале тридцатых годов. Сегодня все гораздо проще. Детям рассказывают про секс уже с двух-, трех-, четырехлетнего возраста, хотя можно сожалеть, что их лишили волнующих мук постижения тайны, как было в древнем обряде посвящения.

Когда я переехал жить к своей тетушке, у нее только-только начался роман с Густаво, и они, едва могли улучить минуту, спешили заняться любовью. Моя тетушка была красивая, обаятельная женщина, а Густаво — необычайно привлекательный мужчина с атлетической фигурой. Он приходил к нам каждый день, они с тетушкой наспех обедали и отправлялись в спальню «вздремнуть». Меня распирало любопытство: чем же они там занимаются за запертой дверью. Я просверлил дырочку и стал за ними подглядывать. Затаив дыхание, я смотрел на них, совершенно обнаженных, и видел налитый желанием член Густаво — с экипировкой у него было все в порядке. Я смотрел, как Густаво вонзает в тетушку эту огромную штуковину, и по их поведению понимал, что занятие доставляет им все большее наслаждение по мере того, как они приближаются к финалу, испуская радостные вопли. Это и был секс? А что именно при этом испытывают? А где он держит эту огромную твердую штуку целый день, в брюках, что ли? Но ведь ничего не было видно, а спрятать такую вещь нелегко. Все детство это оставалось для меня тайной.

В том возрасте нас с приятелями интересовали наши «крантики»: мы играли с ними, сравнивали, трогали друг друга. Мальчики постарше, одиннадцати-двенадцати лет, считали, что знают про это дело все, и мы им беспрекословно верили, потому что они были опытнее, они были нашими учителями. Они могли делать с нами все, что хотели: велели бы встать на колени и целовать им «эту штуку» или раздвинуть ноги, чтобы они попытались — безуспешно — в нас войти, мы бы подчинились в полном упоении.

Но и они пребывали в почти полном неведении. В монастыре Сан-Марко был один монах, который мне очень нравился: что и как он говорит, его манеры и даже как на нем сидит облачение. Ко мне этот монах тоже относился с большой любовью: он был всегда внимателен, обнимал меня и ласково гладил, давал читать хорошие книги, брал с собой на пешие и велосипедные прогулки. Я частенько наведывался к нему в монастырскую келью, и он беседовал со мной не только о христианстве, но и о жизни, о политике и музыке. Монахи вообще сыграли огромную роль в формировании и развитии нашего духовного мира и вели себя с нами, мальчишками, совершенно безупречно. Но иногда мне что-то начинало казаться, а воображение угодливо дорисовывало. Теперь-то я понимаю, как сильно страдал этот монах, потому что его, безусловно, снедало искушение заняться со мной сексом. Однажды я стоял у окна в его келье и смотрел на ребят, играющих в монастырском дворе, он тоже подошел, встал сзади и обнял меня. Вдруг я почувствовал, как в меня уперлось что-то горячее и твердое. Мы долго так простояли, пока он не содрогнулся, застонал и издал вздох облегчения. Он расслабился, удовлетворив свое оставшееся тайным желание простым прикосновением ко мне. Монах сразу же поспешил в молитвенный угол и, пав на колени, зарыдал от раскаяния и стыда. Мне он сказал, что должен помолиться, и попросил вернуться к друзьям.

Поле этого случая он всегда вел себя корректно и осторожно. Перестал целовать и гладить меня, как раньше.

Мы не в силах осознать, какую великую жертву приносят те, кто, как тот монах, посвящают свою жизнь Господу и дают обет целомудрия. Для меня непостижимо, как молодой человек может отказаться от такой важной части жизни, как секс. Иисус ни разу не упоминает про секс, в Евангелиях на него нет даже намека, за исключением Марии Магдалины и женщины, взятой в прелюбодеянии[26]. И хотя я глубоко восхищаюсь теми, кто блюдет целомудрие и приносит такую нечеловеческую жертву ради веры, их подвиг по-прежнему сильно меня озадачивает.

Развлечение, на которое никогда не проходит мода, — это игра фантазии, основанная на предположении «а что если бы». В ней мы все попробовали свои силы. Сколько страниц посвящено исследованию вопроса, что произошло бы, если бы в день битвы при Ватерлоо у Наполеона не случился понос? И все такое прочее.

Я тоже люблю в нее поиграть, но не захожу дальше безобидных фантазий и вымыслов, потому что твердо убежден (и люблю повторять), что История — это только то, что состоялось. Всего остального нет, потому что оно не состоялось. Однако если в вымысел попадает та часть реальности, которая еще может воплотиться, игра меняется, выходит за рамки простого развлечения и переходит в разряд гипотез и реальных предположений.

Я часто задумываюсь, какой была бы церковь без целибата для священников. Что было бы в приходе, будь у священника жена и дети? Наверно, все бы привыкли, ведь священник уже перестал быть фигурой, окруженной ореолом святости, хотя и сохраняет роль почетного посредника между нами и тем Богом, в вере в которого мы так отчаянно нуждаемся.

Верующие встречали бы жену священника в супермаркете или возле школы, где учатся их дети. Они обменивались бы новостями и сплетнями. И разве те остатки благоговения пред божественным, которые еще теплятся в сердцах, исчезли бы окончательно? Полагаю, что эту новую действительность рано или поздно приняло бы большинство. Протестантизм? Решение проблемы старым способом?

Я часто вспоминаю несчастного монаха, который однажды не устоял в своей слабости ко мне. Упокой, Господи, его душу, ведь он совсем не желал мне зла, напротив, он хотел телом выразить свою любовь. Сегодня я думаю, что если бы в тот день он попросил у меня чего-то больше обычной привязанности, я бы ему не отказал.

Едва ли я забуду тот день, когда впервые испытал оргазм, потому что начало моей сексуальной жизни совпало, как ни странно, с кончиной Пиранделло в 1936 году. Радио в нашем доме никогда не выключалось, и однажды жарким летним днем я услышал сообщение о его смерти, как раз когда занимался мастурбацией. Тогда я испытал совершенно новое удовольствие, и это произошло. Какое это было чудесное открытие!

Жаль, конечно, что приходится ставить рядом два события такого несопоставимого значения, но это только для того, чтобы установить точную датировку моего «сексуального крещения».

Совершенно не могу понять, почему секс не принято считать самым настоящим шестым чувством наряду с пятью другими. Только когда ты, наконец, открываешь его, тебе становится понятно, почему он оказал столь огромное влияние на развитие нашей цивилизации, на историю человечества и все творение. Так или иначе, все и всегда крутилось вокруг секса. Бог даровал нам это великое наслаждение для продолжения рода. Это звучит банально, но я и хочу быть банальным, потому что без секса нас бы просто не было.

После моего первого оргазма я почувствовал соблазн пережить его не в одиночку, а с другими. Для нас с друзьями мастурбация в парке была своего рода игрой — мы сравнивали, у кого член больше, чья струя брызнет дальше. Потом настал период, когда мне показалось, что пора обратить внимание на девчонок. Только было непонятно, что надо делать и хватит ли терпения учиться этому. Я играл с девочками, заглядывал им под юбки, трогал их маленькие грудки, но не открывал для себя ничего нового.

Мне было шестнадцать лет, когда я впервые переспал с женщиной. Это была мать девочки, за которой я ухаживал, и однажды вечером в Виареджо, к моему огромному смущению, она затащила меня в постель. Я понятия не имел, что надо делать, с чего начать, но она оказалась весьма искушенной соблазнительницей. Это была красивая еще женщина, очень опытная, и ей нравилось обучать мальчиков эротическим играм. Надо признать, у нее отлично это получалось, но хотя она призывала меня за лето много раз, ей не удавалось добиться от меня ничего, кроме рассеянного участия. Мне нравилось, и даже очень, но казалось, что я сплю с собственной матерью. При выборе жены сын ищет замену матери, что особенно характерно для латинской и греческой культур, то есть в жене он ищет воплощение образа матери. Возможно, это и есть одна из причин моего замешательства: я ощущал острую потребность в матери, которой не было, и не мог заменить ее ни одной женщиной. В моих глазах женщина, любая женщина, была в первую очередь матерью и поэтому просто не могла стать любовницей. Я даже никогда не предавался фантазиям о любовных отношениях с женщинами. Но к тому времени я уже начал интересоваться разными вариантами секса — активного и пассивного, в зависимости от того, на чьем месте я себя воображал — матери или отца.

Потом у меня было несколько случаев гомосексуального опыта, связанного, вероятно, с великой культурой Возрождения, которая окружала меня с младенчества. В XV веке, в эпоху Ренессанса, однополая любовь была очень распространена во Флоренции. Каждый третий житель мужского пола в возрасте от четырнадцати до сорока лет имел опыт однополой связи, потому что тогда не существовало иного способа заняться сексом. Девушки оставались девственницами до замужества, проститутки требовали денег, старухи вызывали отвращение. Оставались замужние женщины и юноши. В те времена гомосексуалистов в Германии даже называли «флорентийцами».

Да и в годы моей юности секс вовсе не был легкодоступен. Большинство девушек вступали в брак девственницами, как и многие мужчины, кстати. Для основной части юношей моего возраста настоящая сексуальная жизнь начиналась поздно — только в армии, после двадцати лет, где представлялась масса возможностей заниматься сексом. Вот я и предавался фантазиям о сексе, мастурбировал, испытывал во сне оргазм или постоянно думал о своих приятелях. Нас обуревали сильные страсти, но на деле не происходило ничего или почти ничего. Порой кажется просто невероятным, как изменился наш мир.

В годы моего отрочества гомосексуализм во Флоренции был достаточно распространен, но где-то «на глубине», как подземная река. Действовать нужно было очень осторожно, любой намек на то, что ты «не такой как все», грозил презрением общества. А с другой стороны, в нем была сладость запретного плода. Во всяком случае, лично для меня этот период вовсе не был богат событиями сексуального характера. Голова была занята массой других вещей, хотя нередко одной только улыбки приятеля было довольно, чтобы пробудить дремлющие желания.

Кармел о Бордоне, наверно, был самой большой любовью моей юности. Мы учились в одном классе в художественной школе и сходили с ума друг по другу. Вели себя как влюбленные, устраивая сцены ревности и демонстрируя друг другу любовь и нежность. Но ни он, ни я не знали, как точно расшифровать природу наших чувств, и не осмеливались сделать следующий шаг — к сексу. Поэтому мы переживали наш необычный роман (а это был настоящий роман), сами того не сознавая. У нас чуть было не возникли серьезные проблемы, потому что Кармело, неосторожный в своей невинности, постоянно писал мне любовные письма и записки, которые иногда обнаруживала моя тетушка. Одну из них прочитал Густаво и хотел отлупить меня. Но тетю Лиде письмецо совершенно не смутило.

— Да они ничего такого не имели в виду! — заявила она решительно. — Просто эти славные мальчики очень друг друга любят. Смотреть на них — одно удовольствие.

Я не сомневаюсь: она была уверена, что мы с Кармело любовники, жаль только, что тетя не сделала следующего шага — не обучила нас, что делать.

Велосипедная поездка на юг, которую мы с Кармело совершили, стала прекрасной возможностью побыть вдвоем и вместе пережить удивительные, потрясающие приключения. Но одновременно эти пятьдесят дней были наполнены невероятным напряжением, потому что мы не осмеливались дать выход нашей сексуальности. Такое положение дел не могло остаться без последствий и неизбежно привело к психологическому конфликту.

Мы начали ссориться и раздражаться, целыми днями не разговаривали, а потом мирились, потому что поездка привязывала нас друг к другу. Но нашим отношениям явно недоставало завершенности, которую настойчиво требовала наша дружба, — любви, то есть секса. И это было ужасно.

Постоянные ссоры окончились только после того, как мы вернулись во Флоренцию. Отец Кармело получил новую должность на Сицилии, и он уехал туда с родителями. Разлука оказалась удачным решением всех проблем. Мы продолжали переписываться до тех пор, пока он не сообщил, что встретил девушку и хочет забыть все, что между нами было.

Все — а что именно?

К счастью, у меня в школе был еще один друг, Альфредо Бьянкини, вероятно, тоже не очень уверенный в своей сексуальной ориентации. Он часто говорил об «ужасном пороке», поразившем Флоренцию. Он вертелся вокруг нас с Кармело в художественной школе и отпускал по нашему поводу колкие замечания, насмешливо гадая, кто из нас «муж», кто «жена». Альфредо то и дело подначивал нас, называя меня «синьора Бордоне», а Кармело — «леди Дзеффирелли», и так до бесконечности. После отъезда Кармело он стал моим ближайшим другом. Альфредо обладал острым умом, любил музыку, театр, пение, мы вместе ходили в оперу, на концерты и на выставки.

Через него я познакомился с одной из колоритнейших фигур «запретной Флоренции» — крупным торговцем антиквариатом, выходцем из богатой семьи предпринимателей. После череды скандалов и сплетен он стал ходячим символом флорентийского гомосексуализма. Он жил в пригороде, на очаровательной вилле среди холмов, и имел обыкновение каждое утро приезжать к себе в галерею на набережной в элегантной старинной двуколке, запряженной белой кобылой. Он категорически отказывался от автомобиля и всячески призывал запретить их въезд в центр, разрешив только фиакры и велосипеды. К сожалению, его не послушали, и в конце концов автомобильное движение затопило весь город.

Между пятью и семью вечера, перед закрытием галереи, он принимал приятелей — живописную толпу известных и неизвестных лиц, и не было лучше места во Флоренции, чтобы узнать все мировые новости. Он говорил о последних антикварных находках, обсуждал городские сплетни, щедро пересыпая речь французскими цитатами. Он гордился тем, что знал чуть не наизусть «В поисках утраченного времени» Пруста.

Когда Альфредо привел меня туда во второй раз, один из его друзей с большим удовольствием рассказывал, как ему удалось затащить в постель известного во Флоренции донжуана, и это привело хозяина в негодование.

— Это он впервые, а теперь благодаря мне ему понравилось! — хвастался приятель, необычайно веселясь.

«Символ» взорвался:

— Раз уж тебя, грязную потаскушку, удостоил внимания настоящий мужчина, то тебе надо на коленях благодарить Боженьку да хранить тайну! — гремел он. — Это же дар, милость, которой надо гордиться, а не превращать в отвратительную сплетню!

Его ярости не было предела, все остальные кивали головами в знак полного согласия. «Грязная потаскушка» ушел в слезах и, судя по всему, двери дома перед ним захлопнулись навсегда. «Символ» успокоился, отпил чаю и обратил внимание на меня.

— А ты, красавчик, зачем пришел? — поинтересовался он, глядя мне в глаза. — Ты ведь здесь во второй раз, верно?

Альфредо сразу же заявил, что привел меня, потому что хотел, чтобы я познакомился с этим удивительным салоном, salon particulier, что я не в силах сам разобраться в своих ощущениях, и, возможно, он сумеет дать мне дельный совет.

— Никаких советов! — воскликнул «символ». — Учиться всему надо на своих ошибках, даже если иногда приходится дорого платить. Ошибки надо любить! Mais, comme disait Proust, Il ne suffit pas de les aimer, il faut les adorer[27].

Он отпил еще глоток и изрек с вдохновенным пафосом:

— Быть теми, кто мы есть, — это ответственность, это миссия. Мы нужны человечеству. Кем стали бы Леонардо или Микеланджело, не будь они как мы? А чем была бы без них Флоренция, весь мир?

Присутствующие единодушно согласились с ним и вернулись к беседе, забыв про меня. Да и кто я был для них, в конце-то концов? Не молодой же лев, которого надо укрощать, скорее, симпатичный кролик, погрязший в собственных проблемах. А уж проблем в тот момент хватало.

Я никогда не любил распространяться про свою сексуальную жизнь — не потому, что хотел ее скрыть, а потому, что она касается только меня и очень немногих. Лишь однажды, лет десять назад, давая в Сан-Франциско интервью о гомосексуальной жизни города, я вполне откровенно и публично признался, что у меня были связи с мужчинами. Это был единственный раз, что я заговорил об этом вслух. Как правило, я избегаю этой темы. Если людей интересует мое творчество, пусть его и обсуждают. И надо признаться, именно так они всегда себя и вели.

Кроме того, я терпеть не могу словечко «гей», как по-дурацки называют гомосексуалистов[28]. Может, чтобы показать, что они в нашем обществе дурачки, этакие скоморохи, с которыми можно мириться только потому, что они всех потешают, а их глуповатые повадки и привычки безвредны и забавны. Еще более оскорбительными я считаю так называемые гей-парады, эти непристойные шоу, на которых родители рукоплещут сыновьям в женском платье, выставившим себя на всеобщее посмешище. Если это попытка оправдать жизненную позицию, которая всегда считалась постыдной и двусмысленной, то она ошибочна. Быть гомосексуалистом — это нелегкое бремя и для нас самих, и для общества, в котором мы живем, и чем меньше об этом говорят и выставляют напоказ, тем лучше. Лишь Господь знает, сколь тяжек этот удел для верующего. Так что все что угодно, любое оскорбление, но только не «гей», ибо ничего «веселого» в нем нет.

Традиция однополой любви восходит к древности, она неотделима от цивилизации Древней Греции и Рима, от эпохи Возрождения, других исторических периодов, когда гомосексуалисты были активной и уважаемой частью общества. Героические легенды о мужских парах олицетворяли высокие благородные идеи. В греческой культуре войско всегда особо чтило воинов любовников-друзей, потому что они сражались не только за родину, но и друг за друга. Гибель Патрокла, вызвавшая гнев Ахиллеса, — не только потеря друга и любовника, но и утрата части собственной души и тела.

Интерес Лукино ко мне возрастал. Это проявлялось в том, что он давал мне много работы. В то же время я рос и становился неотъемлемой частью его личной и профессиональной жизни. Мы обнаружили, что нас связывает удивительная мифологизация материнского образа. Он тоже был влюблен, буквально одержим памятью о матери. У него было нелегкое детство из-за бесконечных конфликтов между родителями, которые, не стесняясь, постоянно изменяли друг другу.

На посторонних Лукино производил впечатление деспота, но ему были присущи и совершенно иные качества: узнав его глубже, я открыл совсем другого человека — ранимого, тонкого, всегда открытого для нежности и любви.