XX. Отелло

XX. Отелло

После «Травиаты» мне хотелось сразу же снять еще один серьезный фильм. Но, как уже случалось и раньше, наступил необъяснимый период штиля. Мне не попадались интересные сценарии. И раз я не занимался кино, то вернулся в театр: поставил в начале 1983 года «Марию Стюарт», к открытию сезона в «Ла Скала» — «Турандот», опять с Пласидо и под управлением Лорина Маазеля. А между этими спектаклями — пустота.

«Мария Стюарт» Шиллера шла во Флоренции, Риме и Милане. Прекрасный и очень дорогостоящий спектакль, с двумя звездами драматического театра Италии — Валентиной Кортезе в роли Марии и Росселлой Фальк в роли Елизаветы. Уборная Валентины всегда была уставлена туберозами, и сцена пропиталась их стойким запахом. Может быть, поэтому она несколько раз падала в обморок, и спектакль приходилось останавливать. Однажды после очередного такого случая мой друг Альфредо Бьянкини, который тоже был занят в спектакле, вышел на авансцену и обратился к публике:

— Поскольку мы вынуждены прервать спектакль, давайте хотя бы я расскажу, чем там дело кончается…

И вечер прошел с успехом.

Постановку «Марии Стюарт» финансировал Сильвио Берлускони. Я познакомился с ним за несколько лет до этого, когда работал в «Ла Скала». Как-то вечером я оказался в подвальчике, где играла группа молодых джазистов и пели песни всех времен и на всех языках. Обстановка была очень живая, но меня немного раздражал шум. Мое внимание привлек молодой человек с сияющим лицом, он играл и пел. Несколько лет спустя я встретил его снова. К тому времени он стал преуспевающим бизнесменом и весьма активно занимался невиданным для Италии делом — частным телевидением. Был один канал, владел им, если мне не изменяет память, некто Рускони, который в буквальном смысле порезал на мелкие кусочки «Ромео и Джульетту», напичкав рекламой в самых неподходящих местах. Я был страшно возмущен и подал на него в суд, надеясь, что мои коллеги режиссеры ко мне присоединятся. Надежды не оправдались. Хотя наболело у всех, протест заявил один-единственный режиссер, и тот антикоммунист, и это стало одной из причин, почему никто не выступил даже для защиты собственных интересов. Я выиграл дело, но не получил никакого возмещения ущерба и ни малейшего морального удовлетворения.

А тот молодой бизнесмен, который вскоре перекупил у Рускони его канал, захотел со мной побеседовать о проблемах, которые могут возникнуть с частным телевидением. Как защитить авторов? Я сказал, что можно сделать, как в Соединенных Штатах, где авторы прекрасно знают, что их фильмы будут показывать по телевидению, и сами указывают, куда вставлять рекламу. Не просто произвольно резать, где ни попадя, а в тех местах, где это позволяет логика повествования.

Он слушал меня с возрастающим интересом и обещал, что обязательно учтет то, что я ему рассказал. Так я познакомился с Сильвио Берлускони, и вот уже много лет мы друзья.

В конце 1984 года я вернулся к своему обычному рабочему ритму. В октябре поставил своего первого Пиранделло — комедию «Это так, если вам так кажется» с Паолой Борбони. Затем последовала новая постановка «Травиаты» под управлением Карлоса Клейбера, сначала во Флоренции, потом в Париже и наконец в «Метрополитен-опера». Работать с Клейбером было большим удовольствием. У нас появилась новая Виолетта, молоденькая Чечилия Гасдия, которую Карлос увидел по телевидению и настоял на ее приглашении. Поначалу я отреагировал довольно скептически, уж больно она была молода, но быстро изменил мнение. Чечилия — очень умная и восприимчивая девушка. Обычно певцы не любят, когда им объясняют, что надо делать. А она была увлечена актерской игрой и все время просила совета и подсказок. Мы много работали над образом, и игра Чечилии была прекрасно принята публикой. Голос у нее был не очень сильным, но здесь Клейбер сумел оказать ей неоценимую помощь.

Декорации в принципе повторяли фильм, а основой по-прежнему служила далласская постановка, но с новым техническим оснащением, таким как смена декораций на глазах зрителей и очень медленное поднятие занавеса, которое продолжается почти всю увертюру к первому акту. Для меня это был большой личный успех, потому что родной город не часто предоставлял мне возможность показать свою работу. Фестиваль «Музыкальный май» не приглашал меня со времен «Эвридики» и «Волчицы» в шестидесятых годах, и это было знаком явного политического бойкота. На следующий год мы привезли нашу «Травиату» в Париж (дирижировал Зубин Мета, Клейбер отказался), где состоялся торжественный праздник, на котором дамы были одеты, как Виолетта, в платья XIX века, а мужчины во фраки. По части светских мероприятий французов не превзойти никому.

В начале 1985 года я принял предложение «Ла Скала» поставить «Лебединое озеро», хотя никогда раньше не занимался балетом. Я считал, что это дело профессионалов, и я там окажусь просто выскочкой, но потом вспомнил, что Дягилев, самый великий постановщик балетов XX века, сам не танцевал и не был балетмейстером. Идея привлекала меня все больше. Я подумывал вернуться к первоначальному варианту Чайковского, который провалился на премьере в Петербурге, после чего балет многократно переделывали и перекраивали. Вообще-то сюжет «Лебединого озера» совсем не похож на сказку, к которой мы привыкли. На самом деле это что-то вроде фольклорной легенды северных стран, пересказанной в соответствии с требованиями символизма семидесятых годов XIX века, в стиле Гюстава Моро, Пюви де Шаванна и Одилона Редона. Скорее романтическая греза, чем пестрый узор, ее основное содержание — победа Любви над Смертью.

Я использовал спецэффекты — освещение, показ документальных кадров и слайдов, чтобы создать эффект присутствия настоящих лебедей, с шумом садящихся на воды озера; подлетая, они попадают в густой клубящийся туман и выходят из него девушками. Эта сцена производила на всех сильное впечатление, хотя нашлись, конечно, консерваторы, которые восприняли ее как посягательство на традицию. Из-за нововведений, в том числе и из-за отказа от традиционных пачек, не дал согласия на участие в спектакле Михаил Барышников, которого мы надеялись заполучить на роль принца Зигфрида. К счастью, его великолепно заменил Маурицио Беллецца. Одилию танцевала Карла Фраччи, а Одетту Алессандра Ферри. И конечно, огромна заслуга в постановке балетмейстера Розеллы Хайтауэр. Балет имел большой успех, и это сгладило серьезные волнения во время репетиций: в Италии случились сильные морозы, и декорации, изготовленные в Риме, не смогли вовремя доставить в Милан, так что премьеру пришлось перенести на пару недель. Постановка балета как личный творческий опыт мне не очень понравилась. Ссоры, соперничество, интриги, злоба — балет в этом смысле даже хуже оперы, а танцоры еще более беспардонны и требовательны и очень высокого о себе мнения, причем с первых же лет карьеры.

Сразу после «Лебединого озера» — новая постановка «Тоски» в «Метрополитен-опера» с Пласидо Доминго и Хильдегард Беренс. Это один из самых удачных моих спектаклей с очень эффектным сценическим решением третьего акта. Сцена начинается на бастионе замка Сант-Анджело. В то время как оркестр ведет тему тенора, вся сцена с помощью технических приспособлений поднимается и открывает подземелье, в котором томится Каварадосси. После встречи с Тоской легкий, почти веселенький марш сопровождает Каварадосси на расстрел, и действие снова возвращается на бастион. К слову сказать, этот марш вызывал пристальный интерес Леонарда Бернстайна, он приводил его как пример гениальности Пуччини:

— Как он здорово придумал! Любой другой на его месте написал бы медленную похоронную мелодию. А он, понимаете ли, марш, который выглядит веселой шуткой. А все потому, что для Тоски это действительно шутка, ведь она верит, что Марио не будут по-настоящему убивать и сразу после якобы расстрела они вдвоем умчатся навстречу свободе и вечной любви!

Эта «Тоска», скажу без ложной скромности, стала окончательным вариантом, и «Метрополитен» дает ее с неизменным успехом.

Только подумать, сколько времени мне понадобилось, чтобы вернуться к «Тоске» после работы над ней с Марией в Лондоне. Очень не скоро я понял, что нельзя вечно оставаться «безутешным вдовцом» Каллас, и согласился на постановку в Нью-Йорке.

В то время, когда я работал над «Тоской», Пласидо Доминго однажды спросил, не хочу ли я снять еще фильм-оперу, — одна крупная продюсерская компания предложила ему финансирование «Отелло». Найти деньги на такое предприятие — не самое простое дело, и мне было интересно, кто стоит за этим проектом. Выяснилось, что это два американо-израильских продюсера, Менахем Голан и Норам Глобус; их компания «Кэннон Филмс» возникла и выросла всего за несколько лет. Я был уверен, что у нас ничего не выйдет, потому что они специализировались на плохом массовом кино, и опера вряд ли могла их заинтересовать.

Я не мог запомнить их имена и прозвал их «гамма-глобулинами», потому что впоследствии оказалось: они приносят большую пользу киноиндустрии, как гамма-глобулин человеку. Познакомившись с ними, я понял, что судил неверно. Это были образованные люди, со средствами, достаточными для финансирования новых идей, умеющие быстро принимать решения, и это мне очень в них понравилось. А поскольку Пласидо был лучшим исполнителем Отелло в опере Верди, сомнений в выборе не возникло.

«Кэннон» объявила о готовящемся проекте в мае, на Каннском фестивале, а энтузиазм Голана и Глобуса оказался столь заразителен, что я сразу кинулся подбирать съемочную группу. На роль Дездемоны я без колебаний выбрал Катю Риччарелли, очаровательную певицу с идеально подходящей внешностью, которая в моей постановке «Турандот» в «Ла Скала» пела Лиу. Пуэрто-риканский баритон Хустино Диас исполнял партию Яго, а это роль особенная, ключевая для понимания всей оперы и требует не только вокальных данных, но и большого актерского дарования. К сожалению, Карлос Клейбер, который блестяще дирижировал «Отелло» с Доминго в «Ла Скала» в 1976 году, не согласился на компромисс, неизбежный для кинематографического варианта оперы, и мне пришлось скрепя сердце принять его отказ.

Жертву кинематографу оказался готовым принести Лорин Маазель. Он понимал, что режиссер иногда вынужден вносить изменения в музыкальный текст, и придется что-то подрезать, а что-то удлинить. Мы были готовы к тому, что пуристы будут вопить от ужаса. Но ведь Верди и Бойто обошлись с Шекспиром так, как я собирался обойтись с ними самими, то есть привести поэтический и музыкальный текст в соответствие с требованиями кинематографа, потому что кино диктует свои законы и пользуется другими способами повествования.

Этот фильм объединил целую плеяду талантливых людей. Многие из них выросли, годами работая вместе со мной, наблюдая и набираясь опыта у Лилы де Нобили, Пьеро Този и Ренцо Мондасардино. А теперь им предстояло воссоздать сокровища венецианского искусства в голых залах крепости в Барлетте[100], в порту Гераклион на Крите и, наконец, в павильонах «Чинечитта» в Риме. Мне хотелось, чтобы место действия было не только фоном, а способствовало раскрытию характера персонажей. Кабинет Отелло я заполнил различными инструментами эпохи Возрождения — астролябиями и огромными линзами, которые могли использовать мореплаватели того времени, что должно было свидетельствовать о его незаурядном уме и прекрасном образовании. Отелло не первобытный дикарь, он воплощение великой христианской культуры Запада, который научил его всему, кроме одного — защищаться от зла.

К концу ноября мы закончили снимать в величественной крепости Барлетты и переехали на Крит. Там уже была воссоздана большая часть порта, в котором предполагалось снять самые зрелищные сцены, начиная с прибытия корабля Отелло после победы над сарацинами. Чтобы создать впечатление шторма, тема которого звучит в музыке, мы залили всю сцену водой из брандспойтов критских пожарных команд. Работать в таких условиях было нелегко, но уже с первых кадров стало ясно, что результат превосходит все ожидания. Я даже не надеялся, что такое можно снять.

В огромном пространстве порта, целиком выложенного камнем и превращенного в арсенал старинного оружия, мы сняли мучительную сцену, в которой Отелло обвиняет Дездемону в неверности. И здесь полностью раскрылось актерское дарование Кати Риччарелли. Я понял это еще во время съемок, но был просто потрясен, когда посмотрел отснятый материал. Поначалу Кате было нелегко играть под фонограмму посреди непередаваемой суматохи, которая всегда бывает на съемках и очень мешает собраться. Но как настоящая профессиональная актриса, она тщательно проанализировала все, что происходит вокруг нее, с особым вниманием пригляделась к игре Пласидо, который уже хорошо был знаком с практикой кино, внутренне сосредоточилась и как львица ринулась вперед — с ошеломительным результатом. Хустино Диас по этому поводу шепнул Пласидо: «Теперь нам не придется спать спокойно!»

Они боялись, что Дездемона будет для них камнем на шее, а вместо этого пришлось признать, что Отелло и Яго — не единственные звезды фильма.

Я был очень доволен тем, как продвигалась работа с моими певцами-актерами, но возникли совершенно непредвиденные обстоятельства, которые внушили мне серьезную тревогу. После съемок шторма, когда мы все вымокли до нитки, половина труппы заболела какой-то редкой легочной инфекцией (был конец ноября, и мы после вынужденного купания страшно промерзли). Проклятый вирус начал постепенно набирать силу и косить одного за другим. Я еще как-то держался, видно, из-за количества адреналина, который циркулировал по моим жилам, но к концу съемок на Крите почувствовал страшную усталость и в конце концов свалился с воспалением легких. Как только съемки в Гераклионе закончились, меня сразу засунули в самолет и отправили в Рим.

Последние недели 1985 года я провел в клинике «Сальватор Мунди» (ничего не напоминает?), а продюсеры старались изо всех сил, чтобы наша съемочная группа и артисты не разбежались. Мы с Питером Тейлором воспользовались вынужденной паузой и смонтировали отснятый материал, чтобы понять, нужно ли что-то переснимать. Такая возможность режиссеру предоставляется крайне редко и свидетельствует о высоком профессионализме наших израильских продюсеров.

Любовный дуэт первого акта — это, по-моему, эмоциональный стержень всей оперы. Верди и Бойто переделали Шекспировскую трагедию, убрав венецианский акт и начав с прибытия Отелло на Крит во время шторма. Так опера становилась куда более зрелищной, но приходилось как-то объяснять брак Отелло и Дездемоны, и Верди прибег к музыкальным флешбэкам. В кино же можно было показать всю историю и проиллюстрировать дуэт воспоминаниями главных героев: детство Отелло, смерть матери, рождение любви… Вот очевидный пример того, чего можно достичь, соединив две формы искусства, и насколько кино может расширить горизонты оперы.

Прежде чем «Отелло» вышел в массовый прокат, он был показан на Каннском фестивале 1986 года, где его приняли на ура и объявили отличным образчиком киноискусства. Все были убеждены, что он получит «Золотую пальмовую ветвь», хотя лично я сомневался. Учитывая общую тенденциозность Каннского фестиваля, трудно было предположить, что высший приз получит фильм-опера, да еще режиссера Дзеффирелли, известного своими далекими от левых политическими взглядами. Накануне дня, когда жюри должно было принять решение, на фестиваль прислали только что законченный фильм «Миссия»[101], который показали на следующее утро. Фильм не был анонсирован на конкурсном показе, но поскольку кроме него никто не мог составить конкуренцию «Отелло», он в результате получил приз, несмотря на вопиющие нарушения правил фестиваля.

Этот неприятный инцидент никоим образом не повлиял на общее настроение «гамма-глобулинов», которые изо всех сил трудились над прокатом фильма. Еженедельно в какой-нибудь точке земного шара проходил премьерный показ «Отелло», причем в самых знаменитых залах и в присутствии королей и глав государств. В Америке фильм хорошо приняла и критика, и публика. Особенное удовольствие мне доставила статья в «Вашингтон Пост». Хочу привести несколько фрагментов из нее, не для самолюбования, а чтобы показать, как критик очень верно воспринял наш замысел.

«При ближайшем рассмотрении фильм, показанный в „Серкл Макартур“, — это не „Отелло“ Шекспира и даже не „Отелло“ Верди, хотя в нем достаточно материала от обоих авторов. Конечно, если учесть, что величины, с которыми мы имеем дело, — это Шекспир и Верди, „Отелло“ Дзеффирелли может прозвучать странно, но боюсь, что так, и только так этот фильм будут называть во всем мире. Мастер английского языка и мастер итальянской музыки оказались тесно спаянными благодаря мастеру зрительного образа, который довел картину до совершенства. Он с безусловным почтением относится к источнику, из которого черпает, но это почтение творца, а не архивариуса. Он не боится вносить поправки в Верди, чтобы адаптировать его к новым задачам, так же как Верди внес поправки в Шекспира, сочинив оперу по его трагедии… Дзеффирелли расширил произведение, создав его кинематографический образ».

К сожалению, когда фильм вышел в Калифорнии, рецензия в «Лос-Анджелес Таймс» на него была заказана не кино-, а музыкальному критику, который оценивал «Отелло» как фильм-оперу, а не как киноверсию. То есть случилось именно то, о чем с чувством сказал Пласидо в одном из интервью: «Ради Бога, не говорите друзьям, что это опера! Это настоящее кино. С очень хорошей музыкой».

И хотя с коммерческой точки зрения «Отелло» оказался не самым успешным фильмом, «гамма-глобулины» очень хотели снова со мной работать. «Мы будем счастливы снимать с тобой фильмы до конца наших дней», — сказали они мне и предложили контракт еще на три фильма, в том числе на «Много шума из ничего» с Барброй Стрейзанд. К сожалению, как и многие другие, этот проект тоже покоится на «кладбище усопших ангелов», как я его называю. В конце концов замечательная сила «гамма-глобулинов» была поглощена Голливудом. Попытка проникнуть в джунгли голливудской промышленности закончилась неудачей — их попросту раздавили. Я всегда вспоминаю этих людей с большой благодарностью.

Снимая «Отелло», я практически достиг пределов приспособления оперы к кинематографу. Искать сюжет для следующего фильма стоило в других местах. Я прошелся по Шекспиру, сделал современную версию «Ромео и Джульетты» и решил, что наступило время сделать что-нибудь оригинальное.

Во время поездки в Бразилию я вспомнил, что Артуро Тосканини дебютировал как дирижер в девятнадцать лет в Рио-де-Жанейро, при обстоятельствах, которые произвели на меня сильное впечатление. Тосканини был виолончелистом в оркестре, который сопровождал итальянскую оперную труппу в турне по Южной Америке. В Рио-де-Жанейро, в Императорском театре, перед началом спектакля — давали «Аиду» — публика освистала одного за другим двух дирижеров. Могло сорваться все турне. И тут кто-то из оркестра вспомнил, что есть молодой виолончелист Тосканини, который помнит наизусть все оперы. Его буквально вытолкнули за пульт, и публика, увидев такого юнца, с любопытством притихла. Властным движением руки закрыв партитуру, Тосканини начал дирижировать по памяти, и это был настоящий триумф. Так началась одна из самых блестящих карьер в истории музыки.

Это показалось мне неплохим сюжетом, и я убедил Элизабет Тейлор сыграть роль примадонны. Но фильм родился под несчастливой звездой. Брат бразильского президента, третьесортный писатель, что-то написавший о дебюте Тосканини в Рио, заявил, что в основе картины лежит его замысел. Подобное заявление было совершенно беспочвенным, потому что сама по себе история основана на реальных фактах, подробно рассказанных во всех биографиях великого дирижера. В суд он обратиться не мог, но стал чинить нам столько препятствий, что снимать в Бразилии оказалось невозможным. К тому же сценарий имел серьезные недостатки, которых не могли скрыть ни операторская работа, ни красота интерьеров. Но критики не осудили «Молодого Тосканини» — по той простой причине, что он так и не вышел в прокат.

Несмотря на мое упорное сопротивление, продюсеры во что бы то ни стало захотели показать фильм на фестивале в Венеции. Я прекрасно знал его слабые стороны, знал снобизм и левацкие настроения итальянской кинокритики, которая не могла простить мне успеха в Голливуде и популярности «Иисуса из Назарета», и понимал, что такой возможности отыграться они не упустят. Мало того, незадолго до открытия фестиваля я оказался поневоле втянутым в скандальную историю, которая прогремела на весь мир.

Тогда только что вышел очень спорный фильм Мартина Скорсезе «Последнее искушение Христа». Меня все время просили дать по этому поводу интервью, но я отказывался. Фильм мне не понравился, я нашел его слабым, однако не в моих привычках публично нападать на коллег, да и обижать Скорсезе не хотелось. Кое-кто написал, что на вопрос, почему еврейские продюсеры снимают столько фильмов об Иисусе, я якобы ответил: «Они его убили, а теперь их мучает совесть».

Разумеется, мне и в голову не могло прийти делать подобное заявление. Я сразу же дал опровержение, но отыграть назад уже было нельзя. Мое положение оказалось более чем странным: только подумать, я всю жизнь был другом евреев и всегда защищал их, в частности, от коммунистов, с которыми они теперь объединились против меня. Среди моих лучших друзей и помощников в работе было много евреев, от Лью Грейда до Голана и Глобуса, от Ленни Бернстайна до Джимми Левина, и масса других. За год до этого события я был в Иерусалиме и представлял «Отелло» в присутствии президента страны, получил почетного доктора в университетах Иерусалима и Тель-Авива.

К тому времени, как я приехал в Венецию, ситуация уже вышла из-под контроля. На показе «Молодого Тосканини» для критики зрителям даже были розданы свистки, и когда на экране появилось мое имя, раздался шквальный свист и оскорбительные выкрики.

Свист и свисток — древнейшее средство для выражения прямого протеста. Настоящее смертоносное оружие против театрального мира и спорта, которым громогласно караются халатность и ошибки звезд, и чем они знаменитей, тем больше им стоит бояться быть освистанными.

Мальчишкой я был влюблен в оперу, часто ходил во Флоренции в театр, разумеется, на галерку. Свистков, единичных или ураганных, мне довелось услышать множество, и я всегда очень веселился. Помню «Трубадура», где пел знаменитый Джакомо Лаури Вольпи, великолепный, но очень неровный певец. В тот вечер было понятно, что спектакль не задался. Зрители с нетерпением ожидали знаменитой арии Манрико в третьем акте. К несчастью, его верхнее до было скорее похоже на крик раненого зверя или скрежет железа, и вся публика, от партера до галерки, прямо взорвалась свистом. Занавес уже пошел вниз, но Лаури Вольпи, недолго думая, выскочил на авансцену и закричал, чтобы занавес подняли обратно. Потом обратился к дирижеру и попросил (скорее, потребовал) еще раз сыграть арию:

— Давайте-ка, маэстро, еще разок, я не собираюсь войти в историю как тенор, пустивший петуха в «Трубадуре».

После чего он великолепно спел, с таким верхним до, которого я больше никогда не слышал. Вопли и свист как по волшебству сменились громом аплодисментов. Лаури Вольпи кланялся, счастливый, что в последний момент спас репутацию, потом сорвал парик и исчез за кулисами.

Почему мне так приятно вспоминать этот эпизод? Потому что свист, который едва не обрушил крышу театра, был спонтанным, зрители любили этого певца и не носили в кармане свисток. Когда его специально приносят, он становится орудием для выполнения заранее продуманного плана, а не средством непосредственного и страстного протеста. Это то, чем пользуются трусы и подлецы, и причиной свиста никогда не бывает выступление жертвы само по себе. А еще всегда есть кто-то, кто направляет таких носителей свистков, и вовсе не с благими намерениями.

В тот вечер в Венеции я вернулся в гостиницу в большом огорчении, налил себе виски, и тут зазвонил телефон. Было три часа ночи. Это звонил Берлускони, с которым мы уже давно были друзьями, и сказал, что расстроен и возмущен тем, что случилось. О свистках он тоже знал. «Вот мерзавцы, мне просто стыдно, что я итальянец, — сказал Сильвио. — Мы должны держаться все вместе, тогда они поймут, что мир сильно изменился».

Этот жест дружбы и солидарности удивил и тронул меня. Мы часто общались с 1983 года, когда вместе работали над «Марией Стюарт», поддерживали дружеские отношения, и Берлускони показал себя как человек, с которым легко идти одной дорогой. В 1984 году зашла речь о двух крупных совместных проектах в рамках его попытки долгосрочного сотрудничества с французским телевидением. Мы объявили о них на большой пресс-конференции, которую Сильвио устроил в зале Микеланджело в Лувре. Первый проект — телевизионная шестичасовая эпопея о Французской революции по случаю ее двухсотлетнего юбилея в 1989 году. Второй — «Флорентийцы» — я задумал уже много лет назад, и он был мне особенно дорог. Увы, союз итальянского и французского каналов так и не состоялся, и ни один проект не был осуществлен.

Но Сильвио — человек, который умеет ценить дружбу. Он верен друзьям и помнит о них. Я часто вспоминал этот ночной звонок в Венецию, так меня поддержавший.