Вместо послесловия / Ненужный разговор
Вместо послесловия / Ненужный разговор
(Мы с детства знаем, что «какой же русский не любит быстрой езды». А с возрастом мы понимаем, что «кто же из нас не любит поговорить». Чаще о себе. Реже — о собеседнике. Мне выпала честь и радость много разговаривать с великим автором этой книжки. Я удержался и в основном говорил о нем и о том, что он думает. Но я не удержался и один разговор записал. Я даже в одном нашем журнале его опубликовал и назвал это «нужный разговор». Мне впрямь кажется, что он нужный, и не только мне. Поэтому я повторно воспользовался положением и публикую этот нужный разговор ещё раз (конечно с согласия маэстро). В общем, здесь то, что кто-то хотел и стеснялся спросить у Дзеффирелли, а я не постеснялся спросить, а он захотел ответить.)
/МОЙ ВОПРОС ДЗЕФФИРЕЛЛИ — ЕГО ОТВЕТ ЧЕМБЕРЛЕНУ/[125]
Михаил Куснирович: Можно я задам вам несколько вопросов?
Франко Дзеффирелли: Но для начала я тебе должен объяснить, что именно я хочу сказать о России. Россия поражает двумя вещами. Во-первых, своим безграничным богатством: тут есть сказочно богатые люди, у которых, правда, и я должен это признать, отсутствует культура богатства. Деньги свалились на них неожиданно, а не появились постепенно. С другой стороны, бывают такие люди, как ты, — люди, которые начали с мелких дел, и постепенно… Вот это и есть подлинный, деятельный дух России. Я привожу в пример тебя не потому, что ты помог мне, а потому что твой пример меня действительно интересует — это пример того, насколько трудолюбива, насколько изобретательна Россия, пример того, что из ничего может вырасти нечто невероятно важное.
МК: Но что вас так занимает? Российский потенциал?
ФД: Мне кажется, что Россия будет хозяйкой мира, будет играть одну из важнейших ролей, потому что вы сохранили свои великие традиции, а это очень важно. Несмотря на ваше прошлое, на социализм, на все эти глупые иллюзии и поражения.
МК: Каковы были ваши отношения с Россией во времена социализма?
ФД: Я продолжал любить ее, изучать ее, читать великие русские романы. Я ставил Чехова и видел Россию именно такой.
МК: А чисто физические взаимоотношения? Вы бывали здесь во времена социализма?
ФД: Я приезжал в 1970 году.
МК: В 1970-м? И как это было?
ФД: Сталина уже не было, был Брежнев. Со мной все в любом случае были невероятно любезны. Я привозил «Ромео и Джульетту», а в 1965 году я приезжал с Маньяни.
МК: В 1965-м или в 1975-м?
ФД: В 1966-м! Летом 1966-го.
МК: В год моего рождения!
ФД: Ну да. В первый раз я привез два спектакля — «Ромео и Джульетту» и еще одну постановку с Анной Маньяни.
МК: Где это было? В Большом?
ФД: Нет, только не Маньяни, это же был драматический спектакль, а не опера!
МК: Во МХАТе?
ФД: Как же это называлось… Московский художественный театр?
МК: МХАТ? Театр Станиславского?
ФД: Вот-вот! Я приезжал в театр Станиславского. А потом я привозил фильмы.
МК: «Травиату»?
ФД: Да нет, даже раньше. «Ромео и Джульетта», «Укрощение строптивой», где сыграла Тейлор. А потом я приехал с театром «Ла Скала», и вот тогда уже мы играли в Большом.
МК: В 1987-м, если я правильно помню? Знаете, чем я занимался в это время? Я работал в Большом дворником. Три года там проработал.
ФД: Вот видишь. Умный человек никогда не упускает шанса — за все цепляется, все понимает.
МК: В общем, я прекрасно помню, как вы приезжали в 87-м году.
ФД: Тогда в Москве был еще Шон Коннери, снимал тут кино.
МК: В чем, по-вашему, разница между советскими временами и нынешней жизнью?
ФД: В советские времена, как это ни прискорбно, была уничтожена самая сердцевина общества, то есть буржуазия, преподаватели, университетские профессора. Существовал некий новый класс, который по любому вопросу говорил то «да», то «нет». Впрочем, искусство пользовалось определенной свободой, вызывало большой интерес. В чем разница? Очень остро ощущалось уничтожение среднего класса (в нашем понимании это «интеллигенция». — Прим. ред.), прослойки между классом рабочих и классом крестьян, то есть тех самых людей, которые продвигают культуру вперед. Профессоров и всех остальных — всех, кто носит очки. С ними расправлялись, их погибло 5 миллионов или даже больше. Вот это была самая страшная вещь. И это большое чудо, что культура смогла сохраниться, потому что за ее сохранение отвечает как раз средний класс: они посылают детей учиться, они знают то, се, пятое, десятое. Это очень важно с точки зрения того, как западный, итальянский интеллектуал, христианин мог воспринимать Россию — безотносительно ко всему, что с ней случилось по ходу истории и что не оставило никаких следов, кроме уродливых. Но Россия воскресла, как она воскресала всегда. Единственное что: нужно очень сильно заботиться о нищих, о тех, кто находится за гранью бедности.
МК: Вы видите много нищих, когда приезжаете сюда?
ФД: Нет, потому что вы их прячете. Когда-нибудь, когда у меня будет больше времени…
МК: А почему же вы думаете, что нищих так много?
ФД: Потому что их много. Я тебе приведу один пример: вчера вечером Лучано проходил по подземному переходу, и там стоял бородатый пожилой человек, который рисовал соборы Кремля. У Лучано почти не было с собой денег, и он спросил, сколько стоят картины и нельзя ли вернуться с деньгами попозже. Так вот, цена была — три евро! Три евро за целый день работы! И видел бы ты, какой работы! Я уже убрал эти работы в чемодан, а то я бы тебе непременно их показал. Этот бедный художник работает целый день, чтобы выручить три евро за картину! И это только один пример — а их очень, очень много!
МК: В Италии я тоже видел немало бедных.
ФД: Да, но не настолько бедных! У нас есть государственная помощь, и каждому достается пенсия, хотя бы крохотная. Здесь пенсий ни у кого нет, а у нас каждый имеет свои 500 евро — при Берлускони стало даже 600.
МК: Объясните мне одну вещь. Почему Берлускони проиграл выборы?
ФД: Совсем ненамного. И то потому, что коммунисты подтасовали результаты.
МК: Но теперь-то он вернется?
ФД: Он не хочет возвращаться, все слишком сложно. В этом-то и трагедия.
МК: Жаль. Он был очень харизматичный человек.
ФД: И потом, он приехал в Россию, он понял, что Россия — наш будущий друг, что Россия должна быть Европе другом, потому что чем дальше, тем больше Европа будет зависеть от России, от всех ваших энергоносителей. Нам надо отшвырнуть арабов подальше, что бы они там ни выдумывали, и получать энергию непосредственно из России. Но арабскую нефть качают французы, американцы, англичане, все эти нефтяные компании. На самом деле нефть есть не столько у арабов, сколько у европейских нефтяных гигантов, которые не хотят уступать выгоду новым компаниям. Вот Шредер объяснил, что судьба Европы связана с Россией. Вчера вечером я понял, как сильно меня любят в России. Пришло пять тысяч человек, и все они радовались от души.
МК: Объясните мне одну вещь. Вчера вечером был грандиозный успех, позавчера — то же самое. У вас остается время на то, чтобы расслабиться, поболтать с соседями, обсудить, как вчера все хорошо прошло? Или вы сразу несетесь вперед?
ФД: Нет. У меня двойственное отношение, и это очень важно. Во-первых, я всегда все воспринимаю крайне критично. Успех, триумф — это хорошо, но меня интересует, что не получилось, пусть даже меня уверяют, что никто этого не заметил. Я-то заметил! И это портит мне весь вечер. Я не могу допустить, чтобы хоть что-нибудь, даже мелочь, пошло не так, как нужно. Я считаю, что истинный успех — это успех всеобщий, и я не могу быть счастлив, если не все заслужили финальные аплодисменты. Достаточно ошибиться одному — и успех всеобщим уже не будет. Точно так же как не хватит одного хорошего исполнителя, чтобы сделать успешным целое представление. В моей работе — не так, как в живописи, где ты распоряжаешься единолично. Это множество жизней, множество людей, и у каждого — своя история, свое творческое отношение, да и публика от раза к разу меняется. Ни одно представление не повторяет другое, всегда что-то выходит иначе, и вот эти-то различия меня и притягивают. Часто выходит так, что различие — это улучшение. Певец исполнял свою партию все время одинаково, а тут взял и сделал что-то необычайное. Это меня очень вдохновляет. В общем, работа непрерывная, мозг все время включен, и я никогда не расслабляюсь.
МК: Это проблема или преимущество?
ФД: Наверное, преимущество. Но это обходится очень дорого. Я все время в напряжении, не могу расслабиться, в результате у меня начинаются нервные проблемы.
МК: Да ладно вам.
ФД: Мне уже 84, и будущее передо мной не безгранично. Я все думаю, сколько мне осталось лет? Или сколько месяцев?
МК: Есть какая-то разница между публикой в Италии и публикой в России?
ФД: С моей точки зрения — нет. Меня очень хорошо воспринимают зрители. У моих фильмов есть душа.
МК: Как вы себя чувствуете в Голливуде?
ФД: Не совсем в своей тарелке. Я сделал в Голливуде два фильма, но там нужно постоянно соблюдать политкорректность.
МК: А как же Мел Гибсон?
ФД: С Мелом Гибсоном мы в результате отлично поработали, но это ужасный человек.
МК: Сложно с ним? А что вообще за люди американцы, как вам кажется?
ФД: У меня очень много американских друзей в мире искусства, в мире музыки, в театральном мире. Они все совершенно замечательные. А вот в кино у них одни деньги да деньги, они слишком сосредоточены на деньгах. И безо всякого стеснения снимают чудовищные фильмы. Хотя прекрасные тоже снимают. В Америке великая традиция кино, ведь этот вид искусства, фактически, американцы и изобрели.
МК: А в итальянском кино как обстоят дела?
ФД: Кино — это зеркало общества. Послевоенное общество снимало кино про Италию, которая жаждала жить и творить, которая унаследовала от фашизма…
МК: Это была голодная Италия?
ФД: Голод был скорее культурный. Нищеты не было, потому что американцы сразу начали нам помогать. Очень многие сформировались при фашизме. Фашизм — это была, конечно, катастрофа с точки зрения политики, но патернализм катастрофой вовсе не был! Очень многим художникам он помог: взгляни на архитектуру, квартал ЭУР в Риме — поразительный. То же самое с живописью: режим помогал великим художникам.
МК: Вы хорошо помните, что было при фашизме?
ФД: Куда же мне деваться.
МК: Во время войны вы были в Сан-Джиминьяно?
ФД: Не совсем. Об этом городке я снял кино (имеется в виду «Чай с Муссолини». — Прим. ред.), но я и сам жил неподалеку. Правда, дам отправляли не туда, они жили в другом месте.
МК: Фильм вышел замечательный.
ФД: Да, это один из моих самых успешных фильмов. Но пару дней назад меня потряс один русский молодой человек, который сказал, что его жизнь навсегда изменил другой мой фильм — «Брат Солнце». Так произошло со множеством людей по всему миру. Месяц назад я получил письмо от монахини-затворницы — она писала в день, когда исполнилось 25 лет с момента ее пострижения. И написала вот что: «Я должна Вам сказать, что 25 лет назад я сделала этот выбор, потому что я видела и знаю наизусть Ваш фильм о святом Франциске». Представляешь? Вот до чего доходит влияние кинематографа — к лучшему или к худшему.
МК: Ленин говорил, что из всех искусств для нас самым важным является кино.
ФД: Ну да, а религия — удел бедняков.
МК: Вы очень религиозный человек?
ФД: Поначалу я никак не мог определиться. У нас ведь люди рождаются католиками, сразу попадают в церковь. Вот и я все время бывал в церквях, в монастырях, общался с монахами. Но потом карьера моя пошла круто вверх, а когда я делал фильм о святом Франциске, меня постигло нечто вроде откровения. Я стал… Видишь ли, я сам очень многих вещей не понимаю, но другие люди понимают, а я им верю.
МК: Скажите, в человеческих отношениях, равно как и в отношениях между человеком и Богом, требуется посредник?
ФД: Очень многие продвинулись гораздо дальше меня в понимании божественных материй. Я могу дойти до какой-то точки, но они идут гораздо дальше, и я следую за ними. Вот, например, мать Тереза — это простая женщина, но она не просто говорила с Богом, она говорила божественными словами.
МК: Какие у вас отношения с матерью?
ФД: Моя мама умерла 75 лет назад. Но она всегда со мной.
МК: С Богом легче, чем с мамой?
ФД: Да нет. Но нужно понимать, что в христианстве, в католичестве заключена тайна: появление материнского персонажа. Ведь Мария на самом деле не играла важной роли — это была просто еврейская женщина, мать. Ее сын был важным человеком, помогал семье деньгами, у него же было много братьев и сестер. Но церкви, чтобы понять тайну Христа, понадобилось посредничество Марии. Ее как раз очень легко понять: это мать, она страдает, плачет, приносит себя в жертву. Ты обращаешься к ней с молитвой, чтобы она заступилась за тебя перед своим сыном, используем Марию как посредника. Она сделалась для всех нас самой близкой фигурой, потому что она почти что наша мать. И на религиозном уровне мы обращаемся к матери Христовой точно так же, как обращаемся к своей собственной матери — за советом, помощью, сочувствием.
МК: Эмансипированные женщины вам не нравятся?
ФД: Нет, это несчастные создания, они как животные. Встречаются, конечно, необыкновенные женщины. Но реклама и пропаганда внушают нам сейчас такой образ женщины… Эдакая длинноногая… В общем, полнейший ужас вместо образа справедливой, мудрой женщины, без которой общество не могло бы существовать.
МК: Но женщина должна быть сексуальной?
ФД: Идея сексуальности смешивается с идеей порока, наслаждения. Разумеется, нас всех — и мужчин, и женщин — привлекает наслаждение, нам необходима эта отдушина. Но надо отделять это от главных ценностей. Женщина — не только инструмент наслаждения, это еще и мудрое, тонко чувствующее создание, женщина очень важна для общества, потому что именно она дает жизнь, она рожает и воспитывает детей.
МК: Помните, вчера в ресторане мы видели очень красивую женщину, в которой не было никакой сексуальности? Или, по крайней мере, она не выставляла ее напоказ.
ФД: Вот-вот! Таким образцам и надо подражать. Вспомни, как она обращалась с девочкой, своей дочкой, и с ее отцом. Мне очень понравилась вся семья: веселый ребенок, заботливая мать.
МК: Важна ли в жизни семья?
ФД: Я бы сказал, что да, хотя у меня у самого семьи, в смысле родных по крови, не было. Зато были люди, которые меня любили, и их было много. Они меня подобрали, помогли мне, дали образование. Не отправили в приют.
МК: Для итальянской культуры семья важна?
ФД: Очень. Но, к сожалению, она распадается, потому что детей не так воспитывают, дают им слишком много воли.
МК: Они слишком независимые или слишком инфантильные?
ФД: Им дают слишком много воли. Сейчас принято считать, что детей нельзя воспитывать, нельзя их бить.
МК: А надо?
ФД: Надо бы. Но если отец поколотит сына, он отправится прямиком в тюрьму.
МК: По-вашему, хорошая пощечина бывает полезна?
ФД: За свою жизнь я получил их пять или шесть и отлично помню каждую, потому что каждую я заслужил. Но теперь времена уже не те.
МК: Меня ударили один раз в жизни.
ФД: Если отец ударит ребенка, его арестуют. Это серьезное преступление. Ваш треклятый коммунизм принес в мир сплошную разруху.
МК: Как вам московская погода?
ФД: Вчера было замечательно, солнце светило. Но вообще Москва мне всегда нравится.
МК: Как лучше, когда снег или когда солнце?
ФД: Да как сказать. Жизнь состоит из солнца и из снега.
МК: Но вы же в Риме привыкли к солнцу?
ФД: Да, но в Риме тоже бывает холодно.
МК: Холодный ветер?
ФД: Да, дурная погода, когда остается только сидеть дома и жечь камин. У меня в этом смысле хорошо, вокруг дома много зелени.
МК: Когда у вас появился этот прекрасный дом?
ФД: Году в семидесятом или семьдесят первом. Почти сорок лет назад.
МК: Вы его купили или построили?
ФД: Дом там уже стоял, но я все переделал. Когда ты приезжал?
МК: В последний раз — две недели назад. В первый раз — четыре года назад, было замечательно.
ФД: Тогда еще шел ремонт. Вот теперь там действительно замечательно.
МК: А что с вашими виллами в Позитано?
ФД: Продал.
МК: Когда?
ФД: Сделка завершается на днях. Я не могу их больше держать — у меня нет сил ездить туда-сюда. Да и смысла уже нет. Они напоминают о множестве замечательных людей, которые жили там вместе со мной и которых больше нет. Их очень не хватает. Я — обломок исчезнувшей эпохи. Бернштайн, Каллас, режиссеры, американские актеры. Грегори Пек, Лоуренс Оливье. Все умерли — нас осталось два или три человека. Жена Лоуренса Оливье, Мэгги Смит, иногда еще приезжает. Мы не молодеем. Мне 85, ей 81.
МК: Как же вы без этой виллы?
ФД: Все уже, дело сделано, и я не жалею. Я рад, что она перешла в хорошие руки.
МК: Вы долго там жили?
ФД: Я купил ее году в семидесятом.
МК: У вас появились свободные деньги благодаря успеху в кино или в театре?
ФД: У меня с деньгами всегда были проблемы. Я тратил еще прежде, чем зарабатывал, постоянно что-то собирал, бесконечно покупал книги. У меня одна из крупнейших в мире библиотек по театру и сценическим искусствам. Кому ее оставить, не знаю. Сейчас вот заинтересовались в Гарварде, или, может быть, во Флоренции.
МК: Музей?
ФД: Нет, культурный центр. У меня сохранились все постановки, которые я делал. Я маниакально собирал все отзывы, они у меня все разложены по ящикам, все учтено в компьютере.
МК: Вам понравилась выставка в Пушкинском музее? (Выставка «Франко Дзеффирелли. Искусство спектакля», которая стала частью фестиваля «Черешневый лес» в 2004 году. — Прим. ред.).
ФД: К сожалению, в итальянском издании этой выставке не придали должного значения. А ведь это невероятная честь для режиссера кино и театра — попасть в музей имени Пушкина! Там место фигурам из разряда Шанель.
МК: По-моему, речь идет о фигурах одного уровня — Шанель, Дзеффирелли.
ФД: Я хорошо знал Шанель, ей посвящена целая глава в книге. Я ее считаю одной из четырех величайших женщин века. Каллас, мать Тереза, Шанель и Тэтчер. Великих женщин-ученых в нашем веке не было, они все жили веком раньше. А эти четыре, каждая в своей области, поднялись на недосягаемую высоту. Шанель изменила все — от манеры одеваться до духов и души. Женщины в обществе сделались проще, доступнее, они перестали быть для своих поклонников красивыми игрушками. Получили больше свободы, поняли, что могут жить и сами по себе.
МК: Знали ли вы Стравинского?
ФД: Нас знакомили. Я его видел, но я был слишком молод. Я его видел, когда он приезжал во Флоренцию, на фестиваль «Музыкальный май» в 37-м или 38-м году. Дирижера Игоря Маркевича я тоже знал, это был искрометный человек.
МК: Вы всегда болели за «Фьорентину»?
ФД: А как же! С самого детства.
МК: А что Берлускони?
ФД: «Милан» и «Фьорентина» — дружественные команды, между ними бывают обмены.
МК: Хорош ли был Диего делла Валле?
ФД: Он хорошо вел дела — он же деловой человек. И он мне нравится, не то что этот идиот из «Интера», который только деньгами швыряется.
МК: Вы интересуетесь футболом?
ФД: Как иначе? Я знаю массу игроков, я видел, как они росли и взрослели. У них ведь жизнь очень короткая: десять лет — и все. Но они отлично позволяют нам всем выпускать пар. В футболе неважно, тебе семь или семьдесят: и ребенок, и старик вместе кричат «давай-давай!», у них одинаково сердце бьется. Опять же, не важно, какой ты национальности, из какой части света.
МК: Это появилось только в последние годы?
ФД: Нет, всегда так было. Футбол — потрясающий клапан, который позволяет всему обществу спустить пар. Если бы не футбол, в мире было бы гораздо больше преступлений. А когда уж твоя команда выигрывает кубок страны…
МК: Вы боитесь?
ФД: Умереть — не боюсь, а смерти — боюсь. Кто знает, какая смерть мне достанется. Я видел, как страшно умирали некоторые мои друзья. А у кого-то все было по-другому. В общем, я надеюсь на лучшее. И мне хочется верить, что этот момент не наступит, пока я еще на коне.
МК: Сколько лет вам было, когда вы впервые задумались о смерти?
ФД: Мне несколько раз очень сильно доставалось. В 69-м или 68-м году я вместе с Лоллобриджидой попал в страшную автокатастрофу. Вот тогда все и началось. Я был закован в гипс с ног до головы, 18 трещин в черепе, одна только дырка вокруг рта — чтобы есть. И еще глаз работал. С меня сняли цепочку с медальоном, которая у меня была с самого детства, и повесили в изголовье кровати. Лежа я смотрел на этот медальон со святым Франциском, и я сказал ему: «Дорогой святой Франциск, если я встану, обещаю, что я тут же сниму о тебе фильм». Все закончилось хорошо, я выздоровел, и как только вышел из больницы, заявил, что буду делать фильм о святом Франциске. Поскольку перед этим я сделал «Ромео и Джульетту», и был огромный успех, на студии «Парамаунт» немедленно согласились и дали мне денег. Я принялся за работу, и вышел «Брат Солнце». Вот такая история. Но с тех пор я начал задумываться о смерти и о том, кто не дает нам умереть и помогает в вечной жизни. Я нашел утешение, нашел надежду, но мы, к сожалению, материальны. Материя состоит из миллионов клеток, в которых живет душа. В общем, передо мной встала проблема жизни и смерти, которая раньше меня как-то не касалась. Раньше я думал об успехе, о сексе, о друзьях, о деньгах, тратил раньше, чем зарабатывал. А тут я столкнулся лицом к лицу со смертью и спасся только чудом. 18 трещин!
МК: Лоллобриджида тоже пострадала?
ФД: Она только колено повредила. Я ее заслонил. Она сидела рядом, когда машина вылетела с дороги, и весь удар пришелся на меня. Это был поворотный момент. С тех пор жизнь стала для меня альтернативой смерти, ожиданием смерти, подготовкой к ней. Только при этом надо жить, а не замирать в ожидании. Я не сторонник аскетической веры, моя вера — это моя работа. А людям я никогда не делал зла. И я очень люблю животных.
МК: Сколько у вас собак, шесть или семь?
ФД: Сейчас шесть. Сегодня вечером я их всех увижу.
МК: Всех помните по именам?
ФД: Конечно. Четверых я спас от живодеров в Румынии, когда в 2001 году ставил там «Каллас навсегда». Их чуть было не замучили, а я их вывез в Рим. Там у меня уже были Джек, Рассел — терьеры, которые жили со мной всю жизнь, они мне были как братья, только уже старенькие. Но когда появился молодняк из Румынии, они тоже почувствовали себя бодрее — пока не умерли все вместе три года назад. Им было 14, 15 и 16 лет.
МК: Да, да, я их помню, двое или трое были очень старые.
ФД: Тогда я тут же взял еще двух щенков, сейчас они вместе со старшими. Животные, природа — это настоящее счастье. А вот люди, страдания ближних, несчастные, не имеющие никакой надежды, бедняки, которым не на что дожить до завтра…
МК: Что тут можно сделать?
ФД: Ничего.
МК: Что я могу сделать?
ФД: Тут никаких твоих богатств не хватит, даже если ты поступишь как святой Франциск и раздашь все бедным. Эту проблему никто не сможет решить иначе как поменяв всю экономику, ликвидировав разрыв между очень богатыми и очень бедными. Но у нас еще есть средний слой, который составляет живой нерв общества, его сердцевину. Это те самые люди, которые учатся, усваивают и производят новое. У тех, кому внезапно свалилось на голову огромное богатство вместе с белыми «роллс-ройсами», мозгов нет, это случайное явление. Они ничего не привносят в культуру, ничего не дают для развития гуманитарных наук и искусства. У бедных просто нет возможностей, хотя среди них есть люди, которые на многое способны. Не надо забывать, что все великие художники Возрождения были из очень бедных семей. Микеланджело, Леонардо, Мазаччо, Боттичелли родились бедняками, но искусство сделало из них мастеров. Вот этот-то класс и уничтожил Сталин. Расправился со всеми, кто носил очки, чтобы читать и писать. А ведь они — хранители культуры, они отправляют детей учиться, они двигают вперед театр. Искусство — это не богачи и не бедняки, это как раз средний класс.
МК: У вас многие друзья умерли?
ФД: Все вообще. Я остался почти один.
МК: Что у вас были за отношения с Висконти?
ФД: У наших отношений была своя история, своя судьба. В какой-то момент мы почти разошлись, но потом снова начали общаться, когда он заболел. Я проводил с ним почти все время.
МК: А как с Антониони?
ФД: Ничего особенного. Мы были знакомы, но не больше. Я никогда в жизни с ним не сближался, да и фильмы его мне не нравились — пессимистичные, депрессивные.
МК: А Бертолуччи?
ФД: Если фильм ему удается, то это потрясающий фильм. Но он очень много ошибается. У него либо ошибка, либо шедевр, никаких других вариантов. Я вот, например, никогда не ошибаюсь, меня защищает профессионализм. В конце концов все приемы складываются в единое целое. Иногда выходит даже шедевр. Но ниже определенного уровня я не опускаюсь.
МК: Что такое шедевр, с вашей точки зрения?
ФД: Произведение, где все вышло удачно. Все составные части удачно сложились.
МК: У вас ведь случаются шедевры?
ФД: Некоторое количество.
МК: Как всегда, вы ваш самый строгий критик.
ФД: Да, но я могу без зазрения совести сказать, что шедевры у меня были. «Иисус из Назарета», например, — настоящий шедевр, очень качественная вещь. Я сказал именно то, что хотел сказать, и именно так, как хотел. Мне не пришлось, как это часто бывает (и со мной тоже), приспосабливать то, что получилось, под то, чего я на самом деле пытался добиться. «Богема» — шедевр, который останется в истории. Много было и спектаклей, и фильмов. Хотя с фильмами сложнее: это искусство, поставленное на поток, оно очень коммерческое, коммерческий успех тут жизненно важен. Есть масса плохих фильмов, которые собрали кучу денег. И масса прекрасных фильмов, которые никто не смотрел.
МК: Держать слово — это важно?
ФД: Я свое слово держу всегда. И работаю даже тогда, когда мне бы не следовало. Сейчас, например, я себя очень нехорошо чувствую. Ходить сложно, глаза начинают отказывать. А в моей работе без глаз никуда. Все органы чувств разлаживаются, вот и слух тоже. На репетициях могу не услышать рояля.
МК: У вас стопроцентный музыкальный слух?
ФД: Со временем мой слух улучшился, я начал различать детали. Вчера в какой-то момент я подумал: что-то не так. И спросил у Массимилиано (Массимилиано Стефанелли, дирижер, руководивший оркестром в ходе московской постановки «Паяцев» Леонкавалло): «Баритон ведь фальшивит? Или я не прав?» А он: «Да-да, ты заметил? Фальшивит, еще как!» Но, к счастью, никто больше не обратил внимания. К счастью, голова у меня все еще работает, как у молодого и здорового. Все беды начинаются, когда от мозга команды начинают поступать в мускулы. Ноги, например, у меня очень крепкие, но с равновесием проблемы — мне сложно поворачиваться, я теряю равновесие и падаю. Кошмар. Но я столько всего получил от жизни, что теперь пора и заплатить. Кроме того, за последние шесть лет я поставил, возможно, лучшие свои спектакли. В этом году в Риме я ставил с молодыми артистами «Травиату», она тоже прекрасно вышла.
МК: Теперь у вас будет «Тоска»?
ФД: Прекрасная «Тоска»!
МК: Сложно ставить одни и те же оперы по нескольку раз?
ФД: В жизни все каждый раз бывает по-новому. Это как снова встретиться с давним любовником.
МК: Когда вы вот так встречаетесь с любовниками, используете ли вы старые находки?
ФД: Я просто подхватываю прерванный разговор. Ты встречаешься с человеком и видишь много нового. Понимаешь, что этот человек мог дать тебе нечто, чего ты раньше не видел, а вот теперь видишь. Так что со временем постановки улучшаются. За исключением одной — «Травиаты», которую я поставил с Каллас в 58-м году. С тех пор я сделал восемь «Травиат», но с той ни одна не сравнится. За «Тоску» мне сейчас тоже страшно браться, потому что «Тоску» я ставил с ней, и у меня осталась полная запись — пятьдесят минут.
МК: Вы взялись бы за русскую оперу?
ФД: Когда я был очень молодой, в 59-м году, я ставил «Бориса Годунова» в Генуе. Мне очень понравилось.
МК: А «Евгений Онегин»?
ФД: Очень красивая вещь, но эта культура, романтическая опера, от меня далека. Вот «Хованщина» очень хороша. Только она очень, очень длинная, ее нужно резать и резать.
МК: Что вы думаете о русской музыке вообще?
ФД: Она прекрасна, и она сыграла важную роль в истории музыки. Мусоргский, Римский-Корсаков, Чайковский, его Первый концерт для фортепиано с оркестром.
МК: В этом году я устроил концерт номер один на Красной площади.
ФД: С фортепиано и оркестром?
МК: Да.
ФД: Потрясающе! (На этом месте оба начинают напевать. — Прим. ред.).
МК: Важны ли в жизни деньги?
ФД: Боюсь, что да.
МК: Как вам кажется, Буш — важная фигура?
ФД: В Америке есть масса вещей, которые важны всем — и республиканцам, и писателям, и экономистам. Это основополагающие ценности. А следом идет менее важное — если только не появляется кто-то вроде Рейгана или Джонсона. Эти двое были лучшими президентами столетия после Рузвельта.
МК: А Клинтон?
ФД: У Клинтона не тот масштаб. И он уступает Никсону. В какой-то степени Труман переделал весь мир. При нем сбросили атомную бомбу, при нем привели в порядок Европу с американской помощью. Он восстановил Европу, чтобы уберечь ее от вас, от русских.
МК: Правильно ли он поступил?
ФД: Правильно.
МК: Вы действительно боялись? И теперь тоже боитесь?
ФД: Глупости.
МК: А Путина не боитесь?
ФД: Нет.
МК: Что же тогда все так на него сердятся?
ФД: Россия внушает страх крупному капиталу. Крупный капитал завязан на арабах. Арабы пятьдесят лет добывают нефть, они неплохо заработали, но они много инвестировали в западную промышленность. Они скупили всю биржу. Так что всех пугает сама идея, что вдруг появится энергетический колосс вроде России, и тогда разорятся немцы, французы, испанцы, владельцы Standard Oil. Все эти нефтекомпании основаны на арабской нефти. И это абсурд, потому что мы, Европа, должны получать нефть из России. А не из Саудовской Аравии. Когда-нибудь построят прямой нефте- и газопровод, и Россия вернется на арену, как и предрекал Шредер. Немцы сразу поняли, в чем тут дело.
МК: Но боятся же!
ФД: Это не страх. Это финансовые проблемы. Они боятся, что их акции рухнут на бирже.
МК: Важна ли демократия?
ФД: У вас ее никогда не будет.
МК: И сейчас нет?
ФД: Она у вас была недели три, при Керенском.
МК: А при Горбачеве?
ФД: Какая там демократия!
МК: Но партии же есть?
ФД: Демократия — это очень тяжело. Взять хотя бы нас: после двадцати лет не такого уж страшного фашизма мы до сих пор не можем до конца приспособиться к демократии. Демократия работает по-настоящему в Америке, в Англии, во Франции.
МК: Во Франции это скорее социализм. А у вас — бюрократия.
ФД: Коммунистическая бюрократия. А у вас демократии никогда не будет, просто не может быть.
МК: Хорошо, демократия — это одно, а свободы — другое.
ФД: Свобода у вас более или менее есть, вы можете выражать свои мысли.
МК: Сейчас Путин станет из президентов премьер-министром, но останется на своем месте. Это хорошо или плохо?
ФД: Такого, как Путин, я бы с удовольствием оставил на месте. Он очень-очень много сделал для России.
МК: Где кончается хорошее и начинается плохое, в политическом смысле?
ФД: Хорошее: он дал возможность раскрыться. Он подстегнул экономику — посмотри, что делается в Москве. Плохое: рано или поздно придется наткнуться на препятствие в виде демократии. Демократии нет. Ни один Путин в мире не сможет сделать Россию демократической страной, это просто нереально. Всему есть предел: управлять придется так, как управляли Россией во все времена, и при царях, и при Ленине.
МК: Почему Россия всегда стремится получить царя?
ФД: Потому что это безграничный, огромный континент.
МК: Но ведь все империи терпели крах, ни одна из них не выжила.
ФД: Россия, на счастье или на беду, отчасти сохранилась.
МК: Может ли монархия подходить России больше, чем нынешняя система?
ФД: Демократическая монархия, как в Англии и в Испании, — да.
МК: А такая, как у нас была?
ФД: За императорской фамилией стояла огромная традиция. Все дети воспитывались так, чтобы в один прекрасный день они могли взойти на трон. Династию нельзя просто взять и учредить. Всем профессиям, и царской тоже, нужно учиться. Иначе потом невозможно будет управлять. А вот патернализм Путин может ввести. Я о тебе забочусь, как добрый отец, который печется о твоем благе и гарантирует тебе определенные права, но я — отец, а ты — сын.
МК: Разве Саддам Хусейн не делал чего-то подобного?
ФД: Даже сравнивать невозможно, ничего общего нет.
МК: Но он был отцом своей страны?
ФД: И расправлялся со всеми вокруг.
МК: Разве тут было не то же самое?
ФД: Нет, массовых убийств я тут не замечал.
МК: Как же Сталин?
ФД: Сталин, Гитлер… Это была эпоха великих злодеев.
МК: Разве вы не боитесь, что рано или поздно у нас снова начнется сталинизм, пусть даже в мягкой форме?
ФД: Эпоха диктаторов прошла. Тогда их было десять, двадцать, тридцать. В Испании, в Аргентине, где угодно.
МК: Во Франции и в Англии ничего подобного не было, не говоря уже об Америке.
ФД: Я сейчас говорю про Европу.
МК: В Европе диктаторы были только в Италии, Германии и Испании.
ФД: И в Хорватии. Зато в Чехословакии была действенная демократия.
МК: Вы знакомы с Гавелом.
ФД: Да, у нас есть общие друзья.
МК: А с нашим режиссером Любимовым? Которому 90 лет?
ФД: Да, очень старый и очень большой мастер.
МК: Как складывались ваши отношения с Россией? Впечатления всегда были однородные?
ФД: Я хорошо знаком с Россией. Я, например, познакомился с замечательным Евтушенко. Мы встретились здесь, он мне показал кладбище в Санкт-Петербурге, где похоронены все великие, в том числе и Достоевский. Хотел съездить еще к Толстому в Ясную Поляну, но не получилось. Мы очень подружились, а потом я вернулся в Италию, и он тоже туда приехал. Он хотел с моей помощью понять, что думают люди, нищие, проститутки. Я его отвез в одно место рядом с военными казармами, где в лесу, вокруг костра, всегда собирались проститутки. Феллини часто ездил туда на съемки. И вот Евтушенко совершенно сошел с ума. Он заявил, что непременно должен переспать с одной из них. Я с этими проститутками был знаком и попросил их не опозориться перед другом из России. Заплатил — и они утащили его в лес, где он совершенно сошел с ума. Женщина, с которой он был, потом рассказывала мне, что он исцеловал ее всю, с головы до ног. Волосы, ступни, руки. Потом он даже написал стихотворение, посвященное римской проститутке.
МК: Как вам показалась мадам Антонова?
ФД: Очень симпатичная, очень основательная, настоящая синьора.
МК: Знаете, сколько ей лет?
ФД: 85, как и мне.
МК: А она строит планы на 2012 год.
ФД: Иначе жить вообще невозможно.
МК: Я вам рассказывал, что мы учредили Фонд в музее Пушкина? И собираемся построить там целый музейный квартал, со школой, с галереями, магазинами, ресторанами. Я понимаю, вам уже надо ехать — скажите, когда я смогу послать к вам настоящего журналиста?
ФД: Когда захочешь. Предупреди немного заранее, я освобожу время. Поездка в Австралию отменилась, так что я все время буду в Риме, только съезжу в Нью-Йорк: там в «Метрополитене» устраивают гала-вечер в мою честь. Но я ненадолго — я занят «Тоской» и инвентаризацией архива. Это очень важно. Я хочу, чтобы от меня осталось что-то, чем смогут воспользоваться молодые.
МК: В вашей книге все правда? А может, вы что-то упустили? Не стали рассказывать о частной жизни?
ФД: Я рассказал вообще все. В том числе — про свою сексуальную жизнь. Правда, сделал это аккуратно, никого не раздражая, — но вообще не надо ничего стыдиться.
МК: Вы живете как режиссер или как персонаж в пьесе?
ФД: Как несчастный человек. С проблемами несчастного человека. А Куснирович живет как оперная звезда.
МК: А мода вам нравится?
ФД: Нравится, но я не могу ей следовать. Так что пришлось мне придумать мою собственную моду.