ЧАСТЬ ВТОРАЯ 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ 

61

Возвращение в Москву обозначило начало нового периода в моей жизни. Он оказался сложным, во многом драматичным и по содержанию своему весьма противоречивым: надежды на долгожданную встречу с мужем оказались иллюзией, напряженная работа помогла обретению самой себя и укрепила уверенность в своих возможностях, но самым главным стало вскоре обретение истинной любви, что совсем по-новому осветило жизнь и помогло в преодолении трудностей.

Очень скоро стало понятно, что жизнь надо начинать заново. Своего дома у меня больше не было. К тому же приходилось искать опору и силы для самозащиты. Стало известно, что в деканат и партбюро факультета пришло анонимное письмо, автор которого сигнализировал об изменении моих идеологических позиций и взглядов под тлетворным влиянием чуждых нам буржуазных порядков и зарубежного образа жизни, чьи ценности оказались для меня более значимыми, чем общепринятые гражданами Советского Союза, а тем более членами КПСС. Началось разбирательство. Декан факультета профессор Фёдор Михайлович Головенченко пригласил меня для беседы с членами партийного бюро. Эта процедура не была длительной, поскольку большинство склонялось к тому, чтобы ограничиться устным внушением и призывом сбросить с себя пелену чуждого влияния, одуматься и, как прежде, честно и на должном идейном уровне выполнять свои профессиональные и гражданские обязанности. К этому склонялось большинство, но не все. Самой ретивой оказалась заместитель декана Надежда Алексеевна Тимофеева, обеспокоенная, как она подчеркнула, тем, смогу ли я должным образом воспитывать не только студентов, но и своего собственного ребенка, свою дочь, которая требует повышенного внимания со стороны матери, столь долго отсутствовавшей. С присущей ей энергией и повышенным интересом к тому, что происходит в жизни страны, института, факультета, а тем самым и в жизни кафедры зарубежной (!) литературы, а ситуация требовала, по её мнению, особого внимания как раз именно потому, что речь идет о преподавателе иностранной литературы, Тимофеева настаивала на более тщательном и пристальном отношении к поставленным заявителем вопросам. Но, тем не менее, пока все свелось к товарищеским увещеваниям и призывам мобилизовать свои силы для движения по правильному пути. Неплохое решение, но обидным было то, что никто и не собирался опровергать анонимку. Не для того собрались. Собрались «для конструктивного и своевременного реагирования на сигнал», и это, как решили, было сделано. Из прошлого мне были знакомы подобные ситуации, иногда они оборачивались и более тяжело, и все же свыкнуться с этим было нельзя. Ф. М. Головенченко, как я понимала, все это было противно, и довольно быстро он эту операцию сумел завершить, сославшись на необходимость где-то присутствовать.

Дома я не собиралась оповещать о происходившем, но Костя был в курсе и без моих оповещений. Он дал мне понять об этом, не развивая тему В ближайшие недели на моих лекциях появлялись без всякого предупреждения то Тимофеева, то Головенченко, то некоторые другие члены партбюро. Никаких особых последствий это не имело, но напряжение и ощущение мерзости у меня не пропадало. Оно исчезало, куда-то отодвигалось на то время, когда, стоя за кафедрой, я рассказывала студентам то о Бальзаке, то о Диккенсе, то о Драйзере. Лекции помогали мне и даже спасали. Плохое забывалось, становилось легко, даже радостно. Потом все возвращалось на круги своя, но не столь обостренно.

Стала появляться у нас Ира, которую я не видела со времени отъезда в Англию, целый год. Она-то и сообщила мне о принятом ими — Костей и ею — решении пожениться, оформить свой брак «уже официально». Это решение они твердо приняли, сказала Ира, когда я была на Британских островах. Теперь и мне стало необходимо в связи со сложившейся ситуацией принять и своё решение. Я его приняла: развестись с мужем. Начала оформлять необходимые документы, хотя согласия со стороны мужа (теперь уже «мужа по документам») не последовало, что затянуло процедуру развода на несколько месяцев. Среди нашей родни разводов не было. Родители были потрясены, но ко всему отнеслись с пониманием. Анюте было хуже всех. Тётя Маша молилась. В соответствии с существовавшими в то время правилами, процедура развода было многоступенчатой: сначала публикация объявления в газете, потом рассмотрение дела на заседании районного суда, затем — в городском суде. На первом заседании суда иск супруги, мой иск, удовлетворен не был из-за несогласия супруга, но был определен срок на обдумывание и возможное примирение. После второго заседания районного суда, опять не удовлетворившего иск, дело поступило в городской суд, то есть оно не само поступило, а его следовало самим представить в канцелярию городского суда, с Малого Власьевского переулка — на Каланчевку. Ранним утром в июне 1963 года я туда и отправилась вместе с мамой, не захотевшей отпускать меня одну. Зрелище, представшее перед нашими глазами возле здания суда, потрясало, весь двор был забит людьми, очередь желавших сдать свои заявления (в тот день принимались заявления о разводе) вышла за пределы двора и тянулась по улице. Мы встали в конец и медленно продвигались, к обеду оказались у канцелярской стойки. Документы сдали. Через неделю следовало узнать о дате. День этот назначили на 27 августа 1963 года. До этого срока оставалось два с лишним месяца.

Родители решили отправить меня с Анютой в Прибалтику, в Паланге, где мама знала адрес комнаты на улице Смильчу в доме 64, сдававшейся на лето дачникам. Туда мы и отправились. Провожать нас к самому поезду пришел и Костя, а вскоре в Паланге на почте в окне «До востребования» на моё имя пришло от него письмо. Оно было не послано, а, как мне было сказано, просто передано в это окно «мужчиной средних лет приятной наружности». В письме Костя снова просил меня отказаться от развода с ним. Дня через два я увидела его в группе туристов близ ресторана «Юратис» в центре Паланги. Скрылась от него в кустах и вернулась в дом на улице Смильчу по задворкам, опасаясь совсем нежелательной встречи. Очевидно, он искал ее. Купаться мы теперь ходили на самый близкий от дома женский пляж, куда доступ мужчинам был закрыт, а женщины могли купаться без купальников. По вечерам гулять не ходили. В конце июля уехали, а 27 августа состоялось заседание городского суда на Каланчевке. Развод состоялся, хотя Константин Алексеевич Михальский на суде отсутствовал, и судья читала его заявление, в котором он выражал своё несогласие с разводом и просил об отсрочке окончательного решения. С его просьбой, выраженной в форме требования с угрозами, суд не согласился, сочтя её на этот раз неправомерной.

Свобода от семейных уз была обретена, и теперь со всей остротой встал вопрос о том, где же нам с Анютой жить. своё жилье было необходимо. На Горбатке уже никого не прописывали, так как весь переулок готовили к сносу, но все же на первых порах мы перебрались к родителям. Соседка Наталья в полном соответствии со своей фамилией Злобина и личными неурядицами озлобилась до крайности и по-змеиному шипела, видя меня на общественной кухне, где приходилось умываться по утрам и вечерам. Думать о разделе имевшейся на Кутузовском проспекте комнаты тоже было бесперспективно, так как пришлось бы иметь дело с Костей, и процесс раздела продолжался бы до бесконечности: он все ещё уверял, что ни за что на свете не хочет «ломать семью». Мечта об отдельной квартире в кооперативном доме, куда мы ещё до моего отъезда в Англию записались, не была в своё время реализована из-за отсутствия денег, а внести надо было сразу все сто процентов. Как выяснилось теперь, это было даже к лучшему. Зачем нам общая с Костей квартира? Надо думать о другом, о своей работе, надо начать писать ту работу, ради которой я совершила самое длинное путешествие. И сама мысль о возможности погрузиться в миры Джойса, Вулф, Лоуренса, Форстера, написавшего о том, как много значит для человека путешествие в неведомые ему ранее дальние страны, — сама эта мысль придала мне новые силы. Ведь я и уезжала в далекую страну, на Британские острова для того, чтобы написать свою диссертацию об английских романистах 20-30-х годов; ведь ещё в Лондоне я твердо решила, что напишу о модернистах не только в докторской диссертации, но и учебниках для студентов-филологов, сделаю все возможное для включения изучения их творчества в вузовские программы. Теперь я этим и займусь, помня о том, что в своё время, учась на романо-германском отделении филфака МГУ и слушая лекции таких крупных специалистов по английской литературе и зарубежной литературе XX века, как Аникст, Ивашева и Гальперина, ни я, ни мои однокурсники даже имен Джойса и Вулф, Лоуренса и Форстера не слышали: даже упоминать их было запрещено. Теперь времена изменились, теперь и в Англии удалось побывать… Надо работать. Завтра кончается отпуск. Начинается новый учебный год. Сейчас полдень августовского дня. Светит солнце.