21

21

С маминым приездом расширился круг наших сызранских знакомых. Теперь не только наши соседи по дому, по улице, не только мои приятели по школе, но и другие люди заходили к нам, а мы к ним. Это были учителя из маминой школы, некоторые другие её знакомые, а также дальние родственники, которые о нашем пребывании в Сызрани даже и не знали до тех пор, пока Нина Фёдоровна сама не посетила их.

Были мы вместе с мамой в семье Григория Котовского — у его вдовы, приходившейся нашему деду Фёдору то ли двоюродной, то ли троюродной сестрой. Она была врачом, жила вместе со своими двумя детьми. До войны в Киеве, а теперь приехала в Сызрань. Я смутно вспоминала, идя к ним, что когда-то давно мы были у них в гостях в большой киевской квартире, но ничего, кроме самого факта этого, в памяти не осталось.

Теперь снова с ними встретились. Сын, названный в честь отца тоже Григорием, был постарше меня, дочь — года на два моложе. её звали, кажется, Катя. Никакой особой близости между нами не было, но потом и они до своего отъезда из Сызрани, а уехали они довольно скоро, куда-то дальше на восток, заходили к нам раза два. Разговоры между взрослыми шли о происходивших событиях, а между нами, школьниками, о наших школах. Гораздо более интересной оказалась встреча мамы с её очень давним знакомым по сызранской юности Александром Ивановичем Ревякиным, с которым она не раз, как я поняла, встречалась потом и в Москве, но не на домашнем уровне, а где-то по их общим преподавательским или издательским делам А.И. Ревякин преподавал русскую литературу и заведовал кафедрой русской литературы в Московском городском пединституте. Теперь приехал в эвакуацию вместе с женой и дочерьми в родные места. Сызранские ровесники из местной интеллигенции помнили его как рьяного толстовца, ходившего в холщовой рубахе, подпоясанной ремешком, и босиком в подражание своему кумиру. Таким встречала его в юности и Нина Фёдоровна. Теперь он был московским профессором, а приехав в Сызрань, с радостью был встречен в здешнем Учительском институте и начал читать лекции по русской литературе XIX века. Особые его интересы были связаны с Островским, изучению драматургии которого он и посвятил себя прежде всего. Вместе с А.И. Ревякиным в том же Учительском институте преподавал и коллега его по московской кафедре У.Р. Фохт. В первый раз встретились мы с ними в столовой для научных работников, которую открыли в 42-м году. Туда прикрепляли эвакуированных научных работников и преподавателей, помогая тем самым поддерживать их силы. Обедать можно было или в столовой, или же брать обед домой, приходя со своей посудой. Мама привела меня сюда, чтобы показать эту столовую, познакомить с порядками, а потом я уже одна ходила сюда и получала полагающиеся обеденные порции. Здесь мы и увидели Александра Ивановича и Фохта. Они сидели и беседовали за отдельным столиком и оба выглядели очень важными посетителями. Официантка с почтением обслуживала профессора, и Фохт тоже внимательно слушал своего собеседника. Рядом с Александром Ивановичем стояли судки для домашней порции. Они пригласили нас за свой столик, мы сели, и мама включилась в разговор, а профессор поинтересовался моими интересами. Вспоминали они годы гражданской войны на Волге, события, происходившие в Сызрани. Потом я несколько раз уже одна встречала Александра Ивановича, и он даже пригласил меня послушать его лекцию, узнав, что я знаю многие пьесы Островского и играла роль Аграфены Кондратьевны. В назначенное время я ждала его возле здания Учительского института на Советской улице. Это было то самое красивое серое здание, в котором прежде находилась женская гимназия. Студентки, входившие в институт, ничем не отличались от школьниц старших классов, да и по возрасту они были такими же, как и те: в Учительский институт принимали с неполным средним образованием. Поднялись на второй этаж. Всё выглядело так значительно, всё казалось мне таким торжественным. И зал, в который мы вошли, был красив, и за столом, где указал мне место сам профессор, сидеть было удобно. А сам Александр Иванович поднялся на сцену и встал за кафедру. Я уже видела похожее в Москве в пединституте. Но лекцию по русской литературе слушала впервые. Она была об Островском. Профессор произносил её в возвышенном стиле, слегка подвывая и поднимая довольно часто руки кверху. Говорил он писклявым голосом, и ему часто приходилось поправлять сваливающиеся с носа очки. Смешно получалось от того, что комическая внешность не вязалась с торжественностью тона, и потому вся история несчастной Катерины, а говорилось о ней только как о жертве, вся история Катерины не произвела впечатления. Даже показалось мне, что наш Пимен рассказывал ничуть не хуже, когда находился не в сонном состоянии. Но лекция Александра Ивановича была важным событием, дав некоторое представление о профессорах-знатоках Островского. Правда, больше не приходилось мне слушать лекции в Сызрани, о чем и не сожалела.

Увлечение театром захватило меня летом вместе с Таней Костиной. В Сызрань в начале лета 42-го годы был эвакуирован театр оперетты из Сталинграда. А немногим раньше прибыл сюда же, но скоро уехал куда-то ещё театр оперетты из Житомира. Таня Костина, увлекавшаяся пением и музыкой, пригласила меня пойти с ней на спектакль «Сильва» сталинградской труппы. Спектакль шел в городском саду в летнем павильоне. Перед его началом в саду играл духовой оркестр, в антрактах тоже звучали трубы и били барабаны, но когда звенели звонки, созывающие в зрительный зал, духовая музыка замолкала. Артисты играли и пели очень хорошо, и костюмы казались нам прекрасными. А главная актриса, исполнявшая роль Сильвы, а также все главные партии и во всех других опереттах, сияла красотой и великолепием. Таня стала её заядлой поклонницей, посещала все спектакли до одного, просто разоряя свою мать, покупала и преподносила примадонне букеты, млела, дожидаясь её выхода из театра после окончания представления, потом стала провожать её вместе с несколькими другими поклонниками до гостиницы, где жили артисты, встречать перед спектаклем. Надо сказать, что поклонение переросло во влюбленность, и актриса заметила Таню, выделив её среди многих других. И вот, когда уже были прослушаны по нескольку раз и «Сильва», и «Принцесса цирка», Таня была приглашена на генеральную репетицию «Цыганского барона». После этого ходила она и просто на репетиции и брала с собой несколько раз меня. Оперетта не была моим жанром, но атмосфера театра, игра актёров привлекали к себе; так интересно было наблюдать за всем, что происходило на сцене не из зрительного зала, а откуда-нибудь из темного уголка близ занавеса, а иногда даже из-за кулис.

Мы следили за режиссером, за тем, что и как говорил он актёрам, а потом все это подробнейшим образом обсуждали с Таней. Гуляя по главной улице, мы часто встречали знакомые по театру лица, здоровались с актёрами и чувствовали себя приобщенными к их миру, казавшемуся красивым и ярким. Но скоро замеченным оказалось и другое: видели пьяных в дребезину некоторых из своих театральных знакомых возле пивной и на базаре, становились не раз свидетелями ссор и неприятных скандалов во время репетиций, а потом и главная Танина героиня разочаровала ее, когда выяснилась её склонность к склокам, непристойным выражениям и выпивкам.

Фильмы, которые показывали в кино, не производили особого впечатления: «Три танкиста», «Три бойца», «Трактористы», киножурналы с вкраплением кадров о бравом солдате Швейке на войне — все это и не могло нравиться, а документальная хроника появлялась очень редко. Больше ходить в Сызрани было некуда. К тому же часть лета оказалась занятой работой в пионерлагере для глухонемых ребят, куда меня взяла с собой на три недели мама, обучив предварительно самым необходимым навыкам знакового разговора с глухими ребятами. В лагере проводили игры, соревнования, но приходилось и на кухне работать, и посуду мыть.

Начался новый учебный год в последнем школьном десятом классе. Новым директором стал учитель труда, пожилой и спокойный человек Иван Иванович, при котором все шло организованно, и о выпускном классе он особенно заботился, стараясь помогать ребятам, у которых отцы находились на фронте или уже были убиты. Внимательный и добрый человек, он располагал к себе всех — и учителей, и учеников, и родителей. И тем не менее, наш класс был уже не таким, как в предшествующем году. Когда я пришла в девятый класс, мальчишек в нём было двадцать человек ив сорока двух учеников. Когда наступил новый учебный год, в нашем классе их осталось только четверо — Толя Архангельский и Борис Нестеров (оба они плохо видели), Борис Широков, который сильно хромал, и Миша Михайлов — самый младший из нас по возрасту, тихий мальчик маленького роста. Остальные или ушли, как Володя Юдин, в военные училища или пошли работать на нефтепромыслы, а несколько человек, которым было больше восемнадцати лет ушли добровольцами в армию. Сара Салант и Таня Костина из Сызрани, Осталось нас в классе двадцать четыре человека.

Для занятий выделили нам небольшое помещение на втором этаже — светлую комнату, предназначавшуюся прежде для библиотеки. Парты стояли в два ряда — шесть в одном и семь в другом ряду. Доска тоже была не длинной и узкой, как в других классах, а квадратной на ножках. В нашем классе всегда было солнце. Занимались здесь в первую смену. Учителя почти все, кроме уехавшего, к всеобщей радости, учителя истории Вергуна, остались прежние. Я сидела за партой с Ниной Левиной, а за нами — Широков и Архангельский. Володя Юдин прислал всем нам первое письмо из Оренбурга и с радостью сообщал, как нравится ему там учиться и как хорошо ему жить в общежитии. Потом он присылал письма мне, а я ему отвечала, и так переписывались мы весь год до самой весны. Начиная с мая писать он писал реже: у них проходила летная практика и военные учения в полевой обстановке. Их готовили к выпуску ускоренными темпами.

После того, как зимой 42-го года бои за Сталинград — эти жестокие сражения, в которых погибло так много людей, завершились поражением находившихся там немецких войск, дышать стало легче. Сняли затемнение. Усилились и укрепились надежды на то, что продвижение немцев на восток уже совсем остановлено. Произошел перелом в войне. Но как тяжело все это было. И жизнь наша сызранская стала труднее. Уже многие вещи пришлось продать на базаре — папины часы «Павел Буре» помогли купить обувь для мамы и для неё же — платье, брюки для отца, хотя он и сопротивлялся изо всех сил. Некоторые вещи сменяли на хлеб и на крупу. Несколько раз вместе со своей племянницей Зойкой тётя Маша весной 43-го года ездила в Раменки (недалеко от Сызрани, ехать на местном поезде), чтобы выменять там картошку на детские вещи Марины, на те, что стали ей уже малы. У меня были ленты, которые я заплетала в косы — самого разного цвета, разной ширины. Они пользовались на базаре большим спросом, и я тоже меняла их — на подсолнечное масло, на горох. Володька — наш сосед по дому, Зойкин муж — научился варить мыло. Как выяснилось — из собак. Где он их ловил и обдирал, мы не знали, а сам процесс варки происходил в сараюшке в углу двора. Никто близко не подпускался, но вонь шла густая. Мыло он потом продавал на базаре, возил менять в Раменки на продукты; нам продавал дешевле, чем другим, как бывшим соседям. К тому же всю зиму и весну я занималась с его дочкой — Иркой, отличавшейся чудовищной ленью и бестолковостью. К этому времени Ирка училась в пятом классе, хотя читала кое-как, писала с трудом, рассказывать о чем-либо географическом или историческом не могла вовсе и тупо смотрела на меня. Еле-еле удалось вывести её из состояния обалдения, ей свойственного, и пробудить некоторый интерес с её стороны тем, что мне пришлось брать её с собой в кино и к нам в школу на два школьных вечера, одев её при этом в свою (в мою) кофточку и украсив её рыжие кудри прекрасным зеленым бантом. Все это Ирка оценила по самому большому счету и стала считать меня своей подружкой, но границы особо не переступала, хотя от уроков со мной больше не старалась уклониться, погружаясь в свою обычную сонливость.

В апреле 43-го года мама получила письмо с Урала от своей приятельницы по институту, и та сообщала, что Институт дефектологии будет в конце апреля возвращаться в Москву. Если это произойдет, писала её знакомая, то из Москвы будут высылать вызовы сотрудникам института, живущим в разных местах в эвакуации. Мама стала ждать такой вызов. Все это было радостно, но и страшно было снова оставаться без нее. Но она во всех нас вселяла надежду, что все теперь пойдет к лучшему, а мне говорила, чтобы я спокойно кончала школу, а она будет ждать меня в Москве, когда я поеду поступать учиться в каком-нибудь институте. Однако пока это были только мечты, но они уже появились, уже жили во мне.

А Павел Иванович ранней весной решил разводить кур, чтобы к середине лета, в худшем случае к концу лета, как, он говорил, можно было нормально питаться своей птицей и варить нормальные куриные бульоны. Закуплены в колхозном инкубаторе были двадцать пять цыплят; поселили их сначала в сарайчике дровяном во дворе, поместив в большой ящик Потом, когда они несколько подросли и окрепли, перевели на жительство под примыкавшие к дому сени, а гулять выпускал он их в сооруженный около сеней загончик из досок и металлической сетки. Кормить кур было особенно нечем, но каким-то образом добывал он на базаре самый необходимый минимум корма, давая курам вареные картофельные очистки, остатки еды (но остатков почти никогда не было), тыквенные корки. Куры вырастали тощие и длинноногие. Раза три они вырывались из загона, с яростью набрасывались на растущие во дворе на грядках Филипповны овощи, раздирали зелёные помидоры, склевывали огуречные зародыши, клевали все, что попадалось на их пути. Возникали неприятные ситуации. И все же наступил день, когда была сварена первая курица — жалкий плод стараний Павла Ивановича, и жиденький прозрачный бульончик стал провозвестником последующих куриных блюд.