4

4

Когда впервые мы оказались здесь, и в нашей квартире, и в других жили люди самые разные, но близкие по своим профессиональным интересам и образу жизни. Потому и возможно было существовавшее в доме сообщество, которое впоследствии, по мере того, как состав жителей изменялся, рассеивалось и исчезало. Достойным и в каком-то смысле патриархальным было семейство доктора Варшавского. Правда, прожил он рядом с нами недолго, но в памяти остался как очень видный и вместе с тем скромный человек, появлявшийся в общественной кухне чрезвычайно редко, но неизменно в темной пижаме по утрам, а днем — в костюме с жилетом, галстуком, вычищенных башмаках. Пенсне блестело, белые манжеты сорочки отглажены, воротничок плотно прилегает к розовой шее. На работу он уходил в элегантном пальто, с портфелем и зонтиком. Часто уезжал на извозчике, поджидавшем его в переулке, возвращался домой точно к пяти часам, и прислуга, приходившая ежедневно, была уже готова с обедом. И жена Ильи Ивановича Варшавского была красива, спокойна, двигалась плавно, говорила приятным голосом. А уж дочь вовсе была красавицей, на которую все на Горбатке любовались, когда она вместе со своей девочкой отправлялась на прогулку. Зять Варшавских часто куда-то уезжал, и чем он занимался, известно не было. Вскоре это семейство покинуло принадлежавшие им комнаты, и на их место переселилась наша семья, что опять-таки было событием существенным. Теперь у нас было уже две комнаты — площадь их составляла 23 кв.м. Первая комната побольше, она была проходной, вторая — маленькая. Окно первой выходило в проход между двумя флигелями, и света в ней было маловато, окно второй смотрело в переулок, виден был Чурмазовский дом, дровяной склад (потом на его месте появился фабричный цех, а, вернее, просто двор, где изготовлялись краски, увозившиеся в больших железных бочках), а за ними — берег реки.

Агнесса Иосифовна Штейнер семьи не имела, жила одна, о родственниках её известно было лишь то, что их почти и не было, за исключением одной жившей в Москве племянницы, очень редко навещавшей свою тетушку, но отношения между ними были тёплые. У Агнессы, как звали её соседи, был лишь один, регулярно появлявшийся у нее, друг — Владимир Александрович Гандер, именовавшийся «профессором». Приходил он каждую неделю, но не со двора через «чёрный» ход, как все остальные, а через парадную лестницу. Для этого был проведен специальный электрический звоночек в виде почти незаметной кнопки у парадной двери. Заслышав его, Агнесса спускалась вниз, отпирала парадную дверь и вместе со своим гостем поднималась в переднюю. На кухне звонка слышно не было. Владимир Александрович Гандер, как уразумела я позднее, был редактором в издательстве, в Учпедгизе. Редактировал он учебники для специальных школ, в которых учились слепые, глухие и умственно отсталые дети. А поскольку и мама моя, окончившая в начале 30-х годов дефектологический факультет Московского пединститута, работавшая учительницей во вспомогательной школе (школа была в Волковом переулке на Красной Пресне), а затем ставшая сотрудником Института дефектологии и преподавателем деф-фака Московского пединститута, — поскольку мама моя тоже писала учебники и всякого рода учебные пособия и для школьников, и для студентов, то с редактором Гандером она была хорошо знакома. Агнесса нередко приглашала ее, когда приходил Владимир Александрович. Они ужинали, пили чай с пирожными, память об удивительном вкусе которых сохранилась и у меня. Велись разговоры, обсуждались новости издательской жизни, рассматривались вышедшие новые книги. Было всегда приятно сидеть в комнате Агнессы. Здесь все было просто, но красиво: большое прямоугольное зеркало в золотой раме над широким диваном, изящный письменный столик на несколько изогнутых ножах и с загородочкой, идущей вдоль противоположной по отношению к его передней части стороны, с маленьким двухэтажным ящичком, прикрепленным у левого уголка, а на этом ящичке — красивая хрустальная ваза с цветами, приносимыми профессором (теперь этот столик стоите комнате у моей сестры Марины); большой ковёр на полу; картина в простенке между двумя окнами — лесной пейзаж при закате солнца; два кресла на изогнутых деревянных ножках; небольшой обеденный стол и гардероб. Скромная железная кровать, покрытая белым покрывалом. Книг нет. Красивый абажур, свисающий в центре комнаты. Все это запомнилось чётко, вплоть до некоторых мелочей, потому что казалось мне тогда торжественно красивым. Помню, например, стеклянный кубик, стоявший на письменном столике, костяной нож для разрезания книжных страниц, тюлевые занавески на окнах и очень тонкие, почти прозрачные чайные чашки и блюдечки с изображением сельских видов — избушки, садики, козочки, а ещё маленькие хрустальные розеточки для варенья.

Мне пять лет. Моя фамилия — еще Кузьмина, 1930 г

Перед самой войной в этой самой комнате Владимир Александрович внезапно умер. Отсюда увозили его в гробу, окруженном членами его семьи и родственниками: жена, уже взрослые дети, один сын был ещё школьником, и лицо его помню. Агнесса тяжело перенесла утрату. И вся её дальнейшая жизнь шла совсем по-иному, впрочем, и у всех в связи с военными бедствиями и утратами — тоже.

Сразу же после нашего переселения в помещение, занимавшееся прежде Варшавскими, в нашу прежнюю комнату вселились новые люди: это был работавший в приюте для девиц дворник Фёдор Иванович Харитонов, который совсем незадолго до этого сделал своей избранницей одну из воспитанниц приюта — уже весьма великовозрастную Наталью Злобину. У них уже был сын Виктор, ждали второго ребенка, который вскоре появился на свет, оглашая все вокруг своими воплями. Назвали его Борисом. Из деревни Рязанской области, откуда родом был Фёдор, приехала его сестра Онька, и все впятером они стали осваивать своё новое жилище. Дети рождались один за другим. Наталья была неутомима в своём ожидании девочки, но прежде чем она появилась, рождены были ещё два мальчишки — Анатолий и Юрий. В семье, а потом и на дворе звали их так: Витян, Борян, Толян и Юрян. Толян и Юрян имели прозвища — Хрюня и Помирай. Хрюня— потому что было нечто с поросенком в его белобрысом облике схожее, а Помирай — по причине хилости и невзрачности, что вовсе не помешало именно ему и стать самым удачливым из всех своих братьев (именно Помирай и стал работать в нашем торгпредстве на Британских островах, окончив сначала авиационный техникум, а потом некие курсы, сориентированные на подготовку нужных специалистов). За Помираем появилась, наконец, долгожданная девочка, всеми с любовью называвшаяся Танечка. На подмогу по её вынянчиванию в этот раз вызвана была все из той же Рязанской области мать Фёдора — бабка Дарья Степановна.

В квартире жизнь покатилась по иному руслу; по утрам уже без всякого подобия пижамы, в одном исподнем появлялся на кухне возле водопроводной раковины, Фёдор, выходивший очень рано мести тротуары и приютский двор. За ним вылезала к керосинке Наталья вынужденная целый день готовить пищу для многочисленного семейства (никого из детей в детский сад или ясли отдавать она и не думала, натерпевшись приютской жизни и нахлебавшись казенных щей). Бабка Дарья простирывала бельишко и кипятила его всё на тех же керосинках, рассказывая истории из жизни рязанских земель. Онька посылалась в магазин с бесконечными наказами не терять деньги и карточки, по которым отпускались продукты. Но беда её состояла в том, что, сохраняя деньги, она теряла дорогу и возвращалась из своих походов намного позднее того времени, когда её ожидали. Проборки устраивались здесь же на кухне, тем более обоснованные, что почти всегда треть хлебной буханки, а то и целая половина ею во время странствий по московским улицам была съедена. Онька особо не переживала и приступала к сбору ребят для гуляния во дворе.

Фёдор все чаще приходил выпивши, а вскоре и вовсе запил, за что из приюта для девиц был уволен и поступил на фабрику краски, где дела его и в смысле заработка и в смысле компании по выпивке пошли много лучше. Время от времени, не злоупотребляя добрым к нему отношением моих родителей, Фёдор даже в очень поздние, а иногда и в очень ранние часы, выстукивал дробь в нашу дверь, сообщая о срочной необходимости снабдить его нужной суммой, точно соответствовавшей цене пол-литра, и, получив желаемое, удалялся. Но настал момент, когда раз и навсегда ему было отказано. Он не роптал, не ругался, что во дворах любил делать, а переключился на других добрых людей в округе.

Дети между тем подрастали. Старший Витян был любознателен. Он лишь на два года был моложе меня и потому наши отношения с ним легко устанавливались на основе общей любви к книгам Читать я его обучила быстро: был он понятлив и трудолюбив; книгами тоже его снабжала, замечая, правда, с некоторым недоумением, что скорость прочтения их все возрастала и возрастала. Так, толстенную «Пошехонскую старину» проглотил он за полтора дня, что побудило меня, очевидно, с прорезавшимися уже в раннем детском возрасте педагогическими наклонностями, просить Витяна пересказывать содержание прочитанного. Он делал это легко и даже с удовольствием, тратя на пересказы гораздо больше времени, чем на прочитывание. И это тоже казалось странным. Ну, уж такая у него была особенность. Шмыгая носом, подтирая сопли кулаком, с упоением рассказывал Витян о поисках клада на необитаемом острове, о жизни Робинзона Крузо на острове, о полете на Луну. Особенно любил он былины и сказки; Тяга к фольклору дала себя знать позднее. Став рабочим на одном из заводов (сразу же после окончания школы), отслужив в армии, снова работая, решил Витян поступить в университет на вечернее отделение филологического факультета, который я к тому времени уже лет пять как кончила. Обсудили мы с ним все это, и он двинулся. Поступил. Хорошо учился и под наблюдением зам. декана по вечернему отделению доцента Зозули защитил диплом по русским былинам. Жизнь его это событие внешне не изменило, он по-прежнему работал на заводе, где потерял глаз, в который попала металлическая стружка, и в связи с этим был переведен на другую работу в заводскую малотиражку. Писал статьи, содержание которых пересказывал с прежним энтузиазмом. Лет в сорок он женился и переселился к жене. Детей не имел. Писал время от времени мне письма. Умер рано, лет в пятьдесят. Так было с Витяном.

Борян являл собой нечто иное. Он был здоров, как бык. В школе учиться не смог, унаследовав многое от матери своей Натальи. Стал шофером, потом жуликом. Однако эта часть его жизни лишь начиналась на Горбатке, а завершилась пребыванием в тюрьме и дальнейшей жизнью уже с приобретенной им по выходе из заключения супругой, от которой родился у него сын. Борян, как стало известно знавшим его в зрелом возрасте, спился годам к тридцати пяти. Примерно то же произошло и с Толяном-Хрюней, только он не покидал свой родной дом, жил рядом с матерью и сестрой Танечкой, страдавшей от его пагубного пристрастия. Танечка, в отличие, от двух незадачливых своих братьев Боряна и Хрюни, подобно старшему брату Витян, тянулась к знаниям. Окончила сначала техникум, а потом полиграфический институт по вечернему отделению, работала по книгоиздательству, замуж не выходила, жила замкнуто, одевалась хорошо. Находясь всю жизнь в одной комнате с матерью, почти с ней не разговаривала. Что же касается отца всего этого семейства Фёдора, то наступил день, когда он сообщил Наталье о своей новой жене, к которой он и удалился. Посещал Горбатку лишь изредка, но все же приходил, и они вместе с Натальей пили чай с любимыми ею конфетами «коровками», и он рассказывал ей о себе. Это было уже тогда, когда бабка Дарья умерла, а Онька скончалась в больнице.

В детстве на кухне все мы играли в фантики, а то и в расшибалочку, на деньги. Здесь же, на кухне под Новый год, устраивали нам ёлку, когда в Москве, да и повсюду в стране устраивать рождественские ёлки было запрещено. Все получали гостинцы и подарки. Витян всегда ждал книги, маленькая Танечка — красивую ленту, остальные что-нибудь ещё. Случались и не очень приятные события. Иногда прямо со стоящей на керосинке сковороды исчезали две-три котлеты, похищаемые, очевидно, направляющимися в туалет Натальиными отпрысками. Иногда Фёдор в нетрезвом состоянии поносил свою благоверную и других своих родичей, но все как-то утрясалось. К старости Наталья озлобилась. Из дома по причине больных ног не выходила. Агнессу, которая с годами ослабела, она обижала: то кран завернет так туго, что та не могла умыться, то шипит всякие нехорошие слова ей вслед. И если бы не защита с нашей стороны, особенно со стороны тети Маши, то дело было бы совсем плохо.

Но моими настоящими друзьями на Горбатке были не Натальины дети, а два мальчика, жившие во втором флигеле нашего дома, — Бокин и Сергунька, а ещё ребята с Чурмазовского двора, а среди них — Ваня Чурмазов. Эти три мальчика были старше меня и все трое погибли на войне. О каждом пришла похоронка. Тем дороже воспоминания о наших общих детских днях.