13

13

Впервые в театре я очутилась в шестилетнем возрасте. Вместе с родителями торжественно отправились в Большой на оперу «Снегурочка». Что такое опера, где находится Большой и почему этот театр называется Большой, мне объясняли в предшествующие дни. И вот наступил долгожданный выходной день и к двенадцати часам мы должны были прибыть в театр. Помню, что была осень, шел дождь, но платье на мне было летнее, самое нарядное из всех у меня имеющихся, — розовое с оборочками. В плащах и с зонтиком — одним на все наше семейство — долго ждали трамвай — пятнадцатый номер, который шел в Охотный ряд, потом долго на нём ехали вдоль Новинского бульвара к Кудринской площади, по улице Большой Никитской (ул. Герцена) к Манежу, затем налево по Охотному ряду. Вот огромные колонны, вот колесница и кони на крыше, вот мы уже входим, у нас проверяют билеты, и по лестнице поднимаемся куда-то высоко-высоко, входим в узкий изогнутый коридор и отдаем плащи и зонтик старику, а он взамен протягивает мне огромный бинокль. Отец вешает бинокль мне на шею, он на толстом шнуре, но смотреть в него пока, как говорят, ещё рано, да, по правде говоря, и некуда, так как продолжаем двигаться по узкому коридору. Надо найти свою ложу № 5. Находим дверь с этим номером и оказываемся среди красного бархата, а за красным бархатным барьером — красота неописуемая: сверху свисает огромная люстра, по потолку реют прекрасные женщины, развеваются их одежды, внизу — где-то далеко в глубине этого открывшегося вдруг пространства — ряды красных стульев, а по стенам — в несколько этажей размещаются длинные ящики, разделенные на отдельные загончики, и в каждом загончике — люди. Одни сидят и смотрят по сторонам, другие стоят и озираются. А левая стена вся завешана огромным бархатным красным занавесом, а перед ним в длинной и довольно глубокой яме — тоже люди. «Это оркестр», — сказала мама. А отец сообщал, заглядывая в купленную им книжечку, имена артистов. Заиграла музыка, погасла люстра, раздвинулся занавес и всё началось. Возникло опасение, что конца этому не будет. Внизу, на сцене передвигались поющие люди. Возникали разные видения — то лес дремучий, то какое-то селение. Кто о чем пел, было не совсем ясно, хотя сказку о Снегурочке я знала. Но вот занавес сдвинулся, оркестр замолк, все стали хлопать, тут я вспомнила о бинокле, стала смотреть вниз, ясно видя движущихся к дверям людей. Чувствуя, что конец всему близок, старалась изо всех сил рассмотреть и фигуры на потолке и лампы на ложах, но надо было и нам уходить со своих мест. Однако пошли мы не домой, а в буфет, где было интересно и оживленно. Расположились за столиком, принесли нам целый водное с тарелочкой пирожных, со стаканами чая, в каждой из которых плавало тоненькое колечко лимона, с большим апельсином. Эклер, бисквит, трубочка с кремом — что может быть лучше?

Вот зазвенел звонок, и есть пришлось торопливо, апельсин взяли с собой. Сами вернулись в ложу № 5. Сели, снова заиграл оркестр, раздвинулся занавес и спустившаяся откуда-то из-под небес. Весна долго пела, оповещая о своём появлении. Жители неведомого селения несли на длинном шесте изображение солнца, пастушок Лель заиграл на дудочке, а потом тоже начал петь. Апельсин лежав совсем рядом со мной с частично надорванной ещё в буфете кожурой. Отломила две дольки, засунула в рот. Они оказались с зернышками. Заглянула через бархатный барьер, сразу под ним— решеточка, через которую зернышки вполне могли проскочить. Взяв бинокль, ясно увидела внизу чью-то лысую голову и одним духом выпустила изо рта прямо в неё свои зернышки. На сцене уже начала таять Снегурочка. Больше ничего особенно важного не происходило. Очень хотелось узнать, достигли ли своей цели зернышки, но бинокль, как и остатки апельсина, у меня забрали. Когда мы вышли из театра, папа, как и всегда, когда мы оказывались с ним в каком-нибудь новом для меня месте, стал рассказывать о его достопримечательностях — вот Малый театр, вот гостиница «Метрополь» с фресками Врубеля, вот самый большой в Москве магазин — Мюр и Мерилиз (ЦУМ). Дождя уже не было. Кони на крыше Большого театра продолжали скакать, день ещё не кончился, и чувство свободы было прекрасно. Дома нас ждали испеченные тётей Машей пироги. Настоящее знакомство с театром и очарованность театром наступили для меня немного позднее — в тот день, когда раздвинулся занавес с Чайкой и зазвучала музыка «Синей птицы». И музыка каждой сцены, начиная с того момента, когда Тильтиль и Митиль поднимаются в своих кроватках, а потом длинной вереницей, вместе с Котом и Псом. вместе с Огнем и Водой, идут на поиски Синей птицы, не умолкала в моей душе долгие годы. Слышу и сейчас хруст пальцев Сахара, вздохи вылезающего из квашни Хлеба, звуки струящейся Воды. Вместе с ними, в состоянии полной очарованности, был пройден весь путь от начала и до конца. Было прожито всё происходившее на сцене. Хотелось вновь и вновь повторить все заново — оказаться в рождественскую ночь в удивительном доме, где оживает все окружающее, где Пес, Кот. Огонь начинают говорить, где все преображается и чудесный мир сказки заставляет забыть обо всем остальном. Из Художественного театра я вышла его пленницей, и счастливое пленение это продолжалось многие годы.

Мои родители сами любили театр, и уже годам к десяти я была знакома со многими спектаклями на самых разных московских сценах. Любимым театром стал Малый, пробудивший и укрепивший любовь к Островскому. Спектакли с Турчаниновой. Яблочкиной, Рыжовой, Пашенной, Садовским, Климовым — были всегда праздником. А сцены пьесы «На бойком месте» с Верой Николаевной Пашенной помню в деталях. Но не только Островский, а и другие спектакли стали как бы второй моей жизнью, в их мир погружалась, засыпая по вечерам, жила воспоминаниями об увиденном месяцами, вновь и вновь прокручивая в памяти увиденное и услышанное «Недоросль», «Ревизор», «Горе от ума» — какие уроки, какие лекции могли заменить это чудо? Музыка речи, интонаций, смех, обличительные монологи, стенания, вздохи, рыдания, шумная радость — все это сливалось в музыку жизни. Потрясение, пережитое на «Детях Ванюшина» было особенно сильным. Спектакль давали на сцене филиала Малого, на Большой Ордынке. Как и на многие другие спектакли в школьные годы, отправилась я в театр одна. Мама покупала театральные билеты сразу на две недели вперед. Ходить часто на спектакли у родителей времени не было. Мои школьные подруги жили далеко, и в раннем возрасте на вечерние спектакли родители их не пускали. Ребята с нашего двора театром не интересовались. Так что из закупленной кипы билетов большая половина принадлежала мне одной. Одна я и ходила, боясь темноты при возвращении, но преодолевая страх.

В филиал Малого надо было ехать на трамвае, пересекая Крымский мост и доезжая почти прямо до театра. О пьесе «Дети Ванюшина» я ничего не знаю, о чем она, известно мне не было. И когда семейная драма предстала во всей её правдивости, в проникновенной игре актёров, впечатление оказалось столь сильным, что все антракты я продолжала плакать, скрываясь в уборной. И не натуралистические детали содействовали этому, не живая кошка, ходившая по сцене, умывающаяся своей лапой на виду всего зрительного зала, а та предельная правдивость во всем происходившем перед глазами.

Но были и другие спектакли и в других театрах, которые также становились событием. «Принцесса Турандот» в театре Вахтангова со Щукиным и Мансуровой, веселая «Соломенная шляпка» на той же сцене, драматические роли, исполнявшиеся Орочко, игра Горюнова в комедии Шекспира — все это запомнилось своей яркостью, энергией, блеском. Три спектакля в Камерном театре, которые смогла я увидеть с участием Алисы Коонен, открывали иной мир. Это были «Мадам Бовари», «Адриенна Лекуврер» и «Оптимистическая трагедия». И три эти пьесы, очень разные, и роли, одна от другой далёкие, и время, эпоха изображаемых событий — разные, но всегда покоряет и захватывает сила страсти, присущая героиням.

Было у меня и ещё одно увлечение, продолжавшееся года два и тоже связанное с театром. На Большой Дмитровке открылся театр-студия имени Ермоловой. Руководил студией артист Художественного театра Хмелев. Первый спектакль, который пришлось мне там увидеть — «Дети солнца» Горького. Потом пересмотрела и все остальные в их репертуаре существовавшие. Ходила туда из-за актрисы Тополевой. В пьесе Горького играла она роль Мелании, и очень захотелось мне её нарисовать. Нарисовать декорации, костюмы Мелании прочитать эту пьесу по книге, что я и сделала. С этого времени, после этого спектакля, началось моё увлечение, продолжавшееся долго — придумывание декораций и костюмов для пьес. Рисовала я много. Вначале это было так. По выходным дням по радио была передача под названием «Театр у микрофона». Передавали какую-нибудь пьесу в исполнении артистов того или другого театра. Передача продолжалась около двух часов. Я слушала внимательно, а потом, а иногда и во время передачи, рисовала костюмы, как они мне представлялись, декорации, какими я их видела. Занятие это меня поглощало, привело в музей Бахрушина, в музей Художественного театра, открыло какую-то новую сферу деятельности. Рисунками все не кончилось. Ведь спектакли мы ставили и в группе у Марии Николаевны, и в нашем кукольном театре. Стали ставить их и в школе. И в нашем классе сделали драмкружок. Первой выпавший мне ролью оказалась роль Кота, который «ходит по цепи златой». Ставили сцены из сказок Пушкина, в глубине сцены стоял дуб, вокруг него и должен был ходить Кот ученый, потому что по стволу дуба двигаться ему было просто невозможно. Я и ходила, одетая в голубые шаровары до колен, белые чулки, чёрные туфли с бантами, в чёрный бархатный камзол с голубыми отворотами и широкополую шляпу со страусовым пером. Главной частью костюма, конечно, был хвост — длинное и пушистое черное боа из легких перышек. Хвост я держала перевешенным через руку, а на руке надета перчатка с когтями. Все выглядело замечательно, но просто молча ходить никак не хотелось, и с большим трудом удалось убедить пионервожатую, руководившую кружком, что именно Кот должен читать текст сказок. Так и сделали. Спектакль играли не только в школе, но и на сцене Дома кино во время общешкольного утренника, посвященного столетию гибели Пушкина, а потом ещё и в клубе им. Серафимовича.

За Котом последовали и другие роли — Анны Андреевны в сценах из «Ревизора» (Марию Антоновну играла Таня Саламатова), Аграфены Кондратьевны в «Своих людях» Островского («Свои люди — сочтемся»). И здесь моей партнёршей была Таня, исполнявшая роль Липочки. Потом мне поручили смешную роль Маркиза в пьесе Гольдони «Хозяйка гостиницы». После Кота это была вторая мужская роль, и я смело за неё взялась (никто другой не хотел). Помню, что на голове у меня надета была шляпа из грелки на чайник. Шляпа — в форме большой птицы, обогревающей своими крыльями содержимое чайника. Эту шляпу надо было снимать, приветствуя кого-либо. Все смеялись.

И вот наступило время, когда участие в спектаклях начало выходить для некоторых моих одноклассников (и для меня в том числе) за школьные пределы. Витя Лемберг поступил в театральную студию, а следом за ним — и я. Студией руководил настоящий артист Зускин, работавший в Еврейском театре. Студия располагалась возле Планетария, ходить туда от нашего дома было недалеко, и очень хотелось. Из нашей школы было там несколько человек. При первой встрече руководитель студии спросил, был ли кто-нибудь из нас в театре Михоэлса. Я была. Родители брали меня с собой на «Тевье-молочника», в котором как раз играл Михоэлс.

Потом они дали мне книжку Шолома Алейхема, а потом ходили смотреть мы и спектакль «Блуждающие звезды». Зускин был даже удивлен такой осведомленностью, как мне показалось. Начались занятия. Ставить решено было какую-то современную пьесу (не помню ничего о ней). Роли для меня в ней не оказалось, зато было поручено мне ознакомиться с «Грозой» Островского и подумать о Катерине. Ставить по «Грозы» начали только некоторые сцены, вернее, их репетировать. Но тут кончился учебный год и все прекратилось. Но руководитель сказал, чтобы летом я внимательно читала пьесу Островского «Воспитанница», потому что её-то мы, вернее всего, и будем ставить, а у меня там будет главная роль. Состояться этому было не суждено.