53

53

Деловой центр Ливерпуля, его Сити, примыкает к гавани. У причала, откуда через каждые двадцать минут отходит небольшой пароходик, перевозящий через широкое устье реки Мерсей пассажиров из города в его предместье Беркенхед, всегда многолюдно. По субботам и воскресеньям здесь, прямо на набережной возле самой пристани, как и в лондонском Гайд-парке, выступают ораторы. Сюда приходит гулять молодежь, дети бросают хлеб жирным чайкам; идет бойкая торговля леденцами, мороженым и бутылочками с кока-колой. Мостовая покрыта обрывками газет, обертками от конфет и побывшими в употреблении бумажными стаканчиками. В будни у причала людей ещё больше. С раннего утра и до вечера жители Беркенхеда устремляются в Ливерпуль; в ранние часы — рабочие, сразу же после восьми — студенты, а вслед за ними служащие, торопящиеся ровно в десять занять места в своих офисах. Днем поток пассажиров убывает с тем, чтобы к пяти часам вновь нахлынуть на широкий тяжёлый трап, перекинутый с набережной на почерневшую от времени и копоти пристань. Пароходик захлебывается свистками, но исправно справляется со своими обязанностями и ровно за десять минут пересекает реку.

Фасад Ливерпуля во всем своём величии предстает перед глазами каждого, кто приближается к нему по волнам Мерсея. Громадные почерневшие от копоти здания, в которых заключаются торговые сделки и располагаются конторы бесчисленных фирм, возвышаются на правом берегу реки. Их видно издалека со всех судов, входящих из моря в устье Мерсея и направляющихся к ливерпульской гавани. Громадный чёрный орел распростер свои крылья на башне, венчающей силуэт одного их этих тяжеловесных сооружений. Серая громада соседнего здания производит не менее мрачное, зловещее и вместе с тем, по-своему величественное впечатление. Все продумано в архитектуре прибрежной гряды построек — это не только фасад крупнейшего порта Англии, это фасад Британской империи, былое величие и мощь которой воплощены в глыбах серого камня, давящих и подавляющих.

Дважды в день — в девять тридцать утра и около восьми вечера — в толпе пассажиров, устремляющихся по набережной к городу и обратно к Беркенхеду, семенит миссис Пирс. В утренние часы волна людей увлекает её по направлению к Принс-стрит — одной из самых шумных и деловых улиц прибрежной части города. Здесь, в многоэтажных унылых в своём мрачном однообразии зданиях, тесной стеной смыкающихся друг с другом, не оставляя никакой надежды солнечным лучам проникнуть между тесно сросшимися каменными плитами, с теснотой, подобной сотам в пчелином улье, размещены конторы и агентства торговых фирм, приемные стряпчих, всевозможные посреднические бюро. Здесь снуют клерки в темных костюмах, традиционных чёрных круглых шляпах и с неизменным зонтиком-тростью в руках, торопливо бегут мальчишки-рассыльные; погруженные в свои размышления, в подъезды контор входят бизнесмены; небольшими пестрыми стайками мелькают молоденькие машинистки. Этот людской поток заполняет тротуары неширокой и сумрачной Принс-стрит, становясь все многолюдней с каждой минутой, приближающейся к десяти. В его волнах с достойной восхищения энергией барахтается миссис Пирс, вот уже много лет совершающая свой путь от причала до школы Берлица, вход в которую расположен в самой мрачной подворотне самого черного из всех закопченных до безнадежности зданий. И прежде чем войти в зияющую пасть до отчаяния безрадостной и грязной подворотни, миссис Пирс неизменно останавливается на минутку под зеленой вывеской с изображенным на ней розовым перстом, указующим путь, по которому должен следовать всякий, кто проникся желанием изучить любой иностранный язык по ускоренному и оправдавшему себя в веках методу Берлица. Тяжело вздыхает, с трудом переводя дух, после продолжительной быстрой ходьбы, и близорукими глазами оглядывает до мелочей знакомый квартал. Потом её маленькая, ничем не примечательная фигурка исчезает за тяжелой дверью, со страшным скрежетом захлопывающейся за ней, с тем, чтобы уже до самого вечера не выпускать миссис Пирс из уготованной ей судьбой темницы. Полутемная кабина лифта поднимает на третий этаж, она идет по бесконечно длинному коридору, мимо бесчисленных дверей, украшенных давно примелькавшимися ей вывесками и сворачивает вправо, следуя указанию все того же розового перста, четкий силуэт которого вновь возникает во мраке едва освещаемых тусклой электрической лампой переходов. Однако теперь на зеленом фоне вывески совсем рядом со всезнающим и указующим перстом написаны слова, возвещающие о том, что владелицей ливерпульской ветви всемирно известной школы Берлица является не кто иной, как — сама миссис Пирс.

Ее школа занимает три крохотных комнатушки в самом дальнем закоулке полутемного коридора. В две из них сквозь небольшие оконца, расположенные под самым потолком и выходящие в глубокий колодец двора, едва проникает дневной свет, а третья целый день освещена светом электрической лампы Здесь, в этой навсегда лишенной солнечного света комнате, размещены и приемная, и контора владелицы школы миссис Пирс. Здесь по утрам она разбирает ежедневную скудную почту и принимает лиц, желающих в кратчайший срок научиться изъясняться и составлять деловые письма на немецком, французском, испанском или русском языке. Их имена миссис Пирс с готовностью заносит в толстую и весьма потрепанную конторскую книгу в некогда блестящем черном клеенчатом переплете, хранящуюся в почти пустом ящике её старой конторки. Она выписывает квитанции, согласно которым посещающий уроки в школе Берлица должен внести вперед (обязательно вперед) причитающуюся с него плату за шесть, двенадцать или двадцать уроков. Тот же, кто хочет овладеть тайнами иностранного языка с виртуозностью, может посетить цикл из тридцати занятий, внося плату последовательно за каждый десяток уроков. Все продумано, рассчитано и проверено временем. Редко кто из учеников школы Берлица проявляет желание и выдержку, необходимые для усвоения полного курса. Обычно они довольствуются малым и, едва овладев самыми необходимыми в их повседневной служебной практике навыками, навсегда расстаются с ободранными стенами классных комнат школы миссис Пирс. её клиентура почти полностью состоит из молодых клерков, которым по долгу службы необходимо вести деловую корреспонденцию и переговоры с агентами иностранных торговых фирм. Они появляются и исчезают, почти не оставляя следа в памяти миссис Пирс, да вряд ли и её облик хотя бы и не надолго сохранится в их сознании. Ни сама миссис Пирс, ни три её приспешницы, практикующие в классах ливерпульского филиала школы Берлица, не представляют никакого интереса для поглощенных устройством своей карьеры предприимчивых молодых людей, без особого энтузиазма платящих по два шиллинга за каждый урок.

Выйдя из мрачной подворотни и прослушав в последний раз зловещий скрежет захлопнувшейся за ними тяжелой двери, они уже никогда не вспомнят о миссис Пирс, точно так же, как и она, обремененная повседневными заботами, вряд ли подумает о ком-нибудь из них. Жизнь не оставляет для этого времени.

Но в моей памяти встреча с миссис Пирс сохранится надолго, хотя бы уже потому, что в школе Берлица она преподавала русский язык, который был для неё родным.

Внешняя непримечательность миссис Пирс составляла одну из характерных её особенностей. Но было в её облике нечто такое, что привлекало к ней внимание и выделяло из многоликой людской толпы, заполняющей Принс-стрит. Может быть, это было связано с тем, что, несмотря на многие годы жизни в Англии, миссис Пирс была не в силах подавить живущее в её душе чувство отрешенности от окружающего. И если внешне механизм её существования действовал исправно, то внутренне она так и не смогла уподобиться среде, в которой жила. Уже давно перестав быть русской, она не смогла стать англичанкой.

В 1914 году за несколько месяцев до войны, сразу же после окончания высших женских курсов Герье, Вера Николаевна Любимова вышла замуж за англичанина Питера Пирса. Пирс преподавал английский язык в школе Берлица в Москве, потом в самом начале двадцатых годов уже вместе с женой и двумя детьми перебрался в Киев, а оттуда в двадцать втором году, когда многие районы России и Украины переживали голод, он вместе с семьей отплыл из Одессы в Англию. С тех самых пор миссис Пирс уже никогда не видела родины. И судьба её сложилась так, что семья, ради которой она рассталась со всем дорогим и близким в России, перестала существовать. Одна за другой умеряя её девочки, а через несколько лет скончался и Питер Пирс, оставив жене скудное состояние, скромный коттедж в Беркенхеде и мрачные классы возглавляемой им в течение восьми лет школы на Принс-стрит. В их стенах, не покладая рук, трудится миссис Пирс. её безрадостную судьбу разделяют три старые девы — француженка, испанка и немка. Этот унылый квартет реализует на практике систему Берлица, основанную на разговорном методе, обеспечивающем, как гласят проспекты этой школы, самое быстрое овладение навыками устной речи Но с годами дела идут все хуже. Достоинства «системы» уже давно взяты под сомнение. В Ливерпуле все больше и больше становится вечерних классов заочного обучения иностранным языкам, открываются все новые и новые курсы. Конкурировать с ними уже не под силу. Миссис Пирс под семьдесят, вся её жизнь в прошлом И если не считать прекрасных лет ранней молодости, о которых она и сейчас вспоминает с благоговением, то большая часть её прошла в лишенной дневного света конторе на Принс-стрит. Даже в час ланча, когда поток служащих устремляется в закусочные Лайонса, в обширные столовые, расположенные на втором этаже магазинов Вулворса или просто в небольшие кафе и скромные закусочные, миссис Пирс старается не покидать помещение школы. Ведь именно в эти часы дневного перерыва в работе обычно и заходят в её контору немногочисленные клиенты. И пропустить блестящую возможность пополнить состав своих учеников миссис Пирс не может себе позволить. Она ограничивается обычно сэндвичем и чашкой кофе из термоса. Зато в пять часов, оставляя в конторе кого-нибудь из своих коллег, она совсем ненадолго заходит в соседнее кафе, чтобы выпить чашку чая. Но засиживаться некогда: после пяти начинаются вечерние классы, продолжающиеся до вечера. И так каждый день, кроме субботы и воскресенья. Уик-энды миссис Пирс всецело посвящает отдыху в своём коттедже на одной из тихих улиц Беркенхеда. Наводит порядок в садике, готовит воскресный обед, по утрам слушает торжественный звон колоколов, возвещающий начало церковной службы И через каждые пятнадцать минут тишину её безлюдного обиталища нарушает бой часов, доносящийся с соседней колокольни. Миссис Пирс давно сжилась с одиночеством, и оно перестало её тяготить. Она любит предаваться воспоминаниям. А поговорить о том, о чем бы ей хотелось, все равно не с кем. И может быть потому, что она так долго молчала, теперь, когда мы сидим с ней в маленьком кафе на Принс-стрит, миссис Пирс рассказывает о своём прошлом без остановки. Какое совпадение, что я так хорошо знаю Садовую-Кудринскую, на которой прошла её юность и даже могу представить себе тот самый дом, где она жила. Он совсем рядом с двухэтажным домиком-комодом Чехова. Значит, там музей? Как удивительно, что вот теперь, когда она уже и не надеялась встретить кого бы то ни было, с кем можно было бы поговорить по-русски и о Москве, она видит перед собой человека, который каждый день бывает в том самом здании, где помещались курсы Герье, на которых она, Верочка Любимова, училась почти пятьдесят лет назад и где теперь, как она только что узнала, находится Московский Педагогический Институт. И вместе с миссис Пирс мы вспоминаем красивый зал со стеклянным потолком и великолепными колоннами. И вдруг выясняется, что свою первую лекцию я читала в той самой аудитории, где некогда состоялся торжественный акт выпуска слушательниц курсов Герье, и на нём в числе других была и Вера Николаевна. Это тот самый круглый актовый зал, с которым для каждой из нас связаны свои воспоминания. И я рассказываю ей о студентах и профессорах своего факультета, и о лекциях, и о своей работе. А она вспоминает имена своих учителей. Ведь она имела счастье слушать лекции Шахматова, Реформатского и Селищева.

А потом мы вместе с миссис Пирс мысленно совершаем прогулку от Новодевичьего монастыря, по Большой Пироговской, через Зубовскую, по Садовой до самого её дома на Садовой-Кудринской, и я говорю ей обо всем том новом, что появилось в этих местах за последние годы, уже на моих глазах. Миссис Пирс слушает, не сводя с меня глаз. А я и рада, потому что сама истомилась по Москве и мечтаю о её улицах, бульварах, театрах. Мы идем по набережной Москва-реки, спустившись туда от библиотеки Ленина — от Румянцевской библиотеки. Стены Кремля. Мимо Спасской башни и Василия Блаженного поднимаемся на Красную площадь, а потом Вера Николаевна хочет взглянуть на стены Китай-города, и я веду её туда, где они были когда-то. Я не помню всех старых названий улиц. Мы идем по улице Разина, потом на Солянку, по Устьинскому мосту выходим к Котельнической набережной и останавливаемся перед громадой высотного здания. Что было здесь прежде? И не успев уточнить, Вера Николаевна уже просто умоляет пройтись вместе с ней по её любимым арбатским переулкам. И мы переносимся туда быстрее, чем это можно было бы сделать на метро, и идем по Сивцеву Вражку, к Смоленской площади, раздираемые желанием заглянуть и налево, в Большой и Малый Власьевский, и направо — в Калошин переулок Мы ходим долго, очень долго, и совершенно замученные оказываемся вдруг на Собачьей площадке. Здесь бы надо было немного передохнуть, но ведь так много надо ещё успеть вспомнить и посмотреть, прежде чем познакомиться с Новым Арбатом. Мы все успеваем. Но вдруг я замечаю, что за широким окном кафе уже совсем темно. Случилось непоправимое: миссис Пирс забыла о вечерних классах, забыла совершенно, впервые за все годы существования ливерпульской ветви школы Берлица.

Блуждая по Москве, мы опоздали вернуться в положенный час в полутемный коридор на третьем этаже почерневшего от копоти здания на Принс-стрит. Но к моей радости миссис Пирс не высказывает по этому поводу никакого сожаления. Она просто задумчиво улыбается и говорит, что следующий раз с большим удовольствием отправилась бы на Тверскую — к памятнику Пушкину, а потом по бульвару — к Никитским воротам. Но мы обе знаем, что следующего раза не будет. Сегодня двадцать первое марта, и через день я уезжаю из Ливерпуля в Лондон. И когда я говорю об этом, то не могу скрыть радость, потому что никогда и нигде мне не было так тоскливо, как в Ливерпуле, а Лондон — уже гораздо ближе к Москве. Скоро и домой.

Мы выходим на Принс-стрит. Девять часов. Улица почти пуста. Спускаемся к набережной и, минуя громаду здания с чёрным орлом на крыше, проходим к пристани. Здесь я прощаюсь с миссис Пирс, но ещё долго смотрю, как её маленькая фигурка торопливо пересекает трап и темным силуэтом вырисовывается на палубе пароходика. Свисток, и миссис Пирс уже увлекают волны Мерсея в сторону светящегося немногочисленными огнями ночного Беркенхеда. Как хорошо, что уже послезавтра я уезжаю из Ливерпуля.

Но ещё несколько слов скажу о встрече с дочкой Шаляпина. Она произошла в женском клубе Ливерпульского университета, заседания которого проходили раз в месяц. На одно из них я и была приглашена. На эти вечера собираются жены преподавателей, дамы-преподавательницы, дамы-патронессы — супруги влиятельных бизнесменов города, принимающие активное участие в его процветании. Народу почти всегда много. Во-первых, потому что быть членом клуба почетно, во-вторых, потому что избранное дамское общество — самая благоприятная среда для ознакомления с самыми свежими городскими новостями и сплетнями, а в-третьих, вполне достойная арена для демонстрации новых туалетов.

В течение получаса собравшиеся слушают доклад на какую-нибудь животрепещущую тему: о хоровом пении в городе и его окрестностях, об учреждении пансионатов для собачек на период рождественских и пасхальных каникул, потом дружно аплодируют спикеру, затем те из слушательниц, которые бодрствовали во время доклада, задают вопросы, свидетельствующие о горячей заинтересованности в освещавшейся проблеме, после чего все идут в соседнюю комнату, где уже все готово для чаепития. Стоя вокруг стола, дамы пьют чай, улыбаясь друг другу, перебрасываются любезными фразами, звучащими на разные лады — от крика попугая до шипения змеи, и натренированными взглядами оценивают туалеты друг друга. Потом расходятся и разъезжаются, чтобы через месяц встретиться вновь и продемонстрировать свою немеркнущую заинтересованность в судьбе университета, города, Объединенного Королевства. На торжественные ланчи принято являться в нарядных шляпках. А так как давно известно, что нарядная шляпка английской леди украшена цветами, количество и яркость которых прямо пропорциональны возрасту её обладательницы, то легко представить, как выглядит в этот день зал заседаний женского клуба: он похож на пышный цветник, на роскошную клумбу или просто на прилавок самого шикарного магазина, где продаются дамские головные уборы, А когда дамы беседуют, то кажется, что цветник наводнен жужжащими пчелами, и тогда сходство с цветущим садом становится поразительным. На один из таких ланчей я пришли вместе с женой профессора Мюира, решившей, что мне будет интересно послушать воспоминания о Шаляпине. Это действительно было очень интересно, поскольку своими воспоминаниями об отце делилась его дочь Марфа Фёдоровна, ставшая миссис Томпсон. Дамы разглядывали туалет миссис Томпсон, безукоризненно сидящий на её стройной фигуре темно синий костюм в чуть заметную белую полоску и в ярко-красную шляпку с небольшими полями, украшенными веточкой искусственного жасмина. Жасмин выглядел совсем настоящим, чего, к сожалению, нельзя было сказать о румянце докладчицы. Миссис Томпсон выглядела английской леди. Сходство с отцом обнаруживалось в широте скул и смелом размахе бровей. По море того как супруга профессора-физика читала свои воспоминания о знаменитом отце, это сходство ускользало, испарялось и исчезало, Возникало впечатление, что дочь мало знала своего отца. Как и многим детям известных родителей, ей не удавалось передать что-то новое и значимое. Очевидно, семейный аспект и родственный подход к освещению жизни и деяний больших людей, выдающихся личностей здесь был непригоден.

Воспоминания оказались скудными, если не считать нескольких деталей, проливающих свет на манеру Шаляпина носить костюм и разговаривать с домашними. Минут через двадцать пять воспоминания были исчерпаны. Члены клуба аплодировали и мило улыбались, а потом вереницей потянулись к столам, где был сервирован ланч. За столом миссис Томпсон проявила себя как очень милая и приветливая дама. Она рассказывала о своих, уже ставших взрослыми, дочках, о том, что совсем скоро будет сорок лет, как она не видела России, которую не забывает. И как бы в подтверждение своих слов Марфа Фёдоровна заговорила по-русски. Она строила фразы с трудом, медленно подбирая слова, произнося многие из них на английский лад. Совсем скоро она вновь перешла на английский.

Энергичная дама-председатель объявила тему следующего заседания. Это было что-то связанное с отчетом благотворительного общества. Поток цветных шляпок потянулся к выходу. Где-то среди них затерялась белая веточка жасмина на изящном головном уборе миссис Томпсон.