39

39

И потекла новая жизнь… Первая прогулка во дворе. Ребенок в новенькой желтой коляске, освещающей, подобно солнцу, все как будто бы знакомое и вместе с тем смотрящееся теперь совсем по-новому горбатковское окружение: садик с яблоней и кустами сирени, скамейка и врытый в землю деревянный стол, сараи, каменная стена, отделяющая наш двор от огурцовского. Из окон смотрят во двор соседи, приветствуют нас, выглядывая из форточки. Вот доктор Проскуряков, забежавший навестить одну из своих жен — Валентину Михайловну, помахал нам рукой из своего бывшего кабинета на втором этаже; вот Сергунькина мать смотрит из окна на первом этаже, наша квартирная соседка Наталья высунулась из широко распахнутого ею окошка и дает совет не задерживаться слишком долго на первый раз во дворе, а поскорее возвращаться домой. Она-то уж знает, как обращаться с детьми, вырастила пятерых, хотя сама с ними никогда не гуляла. Те, кто проходят мимо, поздравляют, желают здоровья новорожденной жительнице нашего дома.

На следующий день едем уже по переулку в сторону Горбатого моста, а через неделю гуляем в Шмитовском парке. Здесь большая клумба с отцветшими астрами. Вокруг неё объезжаем несколько раз и направляемся по липовой аллее к пруду. Торопиться некуда: гулять надо не меньше двух часов. Анечка открывает глаза, смотрит на небо, на облака. Я смотрю на нее. Очень тихо здесь под старыми деревьями. Спокойно. К двенадцати надо возвращаться домой. Весь день расписан по часам: когда ребенка надо кормить, когда должен он спать, когда следует его мыть и снова кормить и укладывать в кровать. Греть воду, кипятить пеленки приходится тёте Маше на двух керосинках. Газ будет в наших домах только через год Сушить белье в тесной кухне можно лишь ночью, а днем пеленки развешиваем на веревке во дворе, и они развеваются на ветру между волейбольной площадкой и сараями. Все налажено, и уже за первый месяц Аночка подросла, в весе прибавила, спит спокойно, ест охотно. Но только месяц нам пришлось пожить с ней спокойно, хотя послеродовый декретный отпуск давали на два месяца. На работу пришлось выйти раньше. Судебное разбирательство по вопросу об увольнении Демешкан завершилось победой администрации, и Елена Борисовна вынуждена была покинуть институт, а меня срочно призвали читать принадлежавшие ей раньше лекционные курсы. Самый главный из них — курс зарубежной литературы XX века, к чтению которого я и приступила, боясь потерять предоставляемую мне теперь должность ассистента на кафедре. К трем прежним факультетам прибавился четвертый, самый важный для филолога факультет русского языка и литературы — филологический факультет. К тому же читался этот курс старшекурсникам: начинался на четвертом и завершался на пятом году обучения Готовиться приходилось много. Теперь во время утренних прогулок я уже не смотрела на опадавшие с деревьев осенние листья, не созерцала отражение облаков в озере, а уткнувшись в книги, проводила положенное время возле коляски со спящим младенцем. Книги перед выездом на прогулку загружались в коляску, иногда приходилось захватывать необходимые словари и справочную литературу, и только после этого мы отправлялись в путь.

Но если в прошлом году все висело на волоске и меня все время отстраняли от любимого дела, и только фанатическая преданность ему заставляла меня снова и снова входить в аудиторию со своими лекциями на самые разные темы, то теперь меня просили читать лекции, и не только в пединституте, но и в МГУ на филфаке. В середине октября к нам домой прибыла небольшая делегация из трёх человек, сообщивших, что на славянской отделении филфака МГУ необходимо прочитать курс истории болгарской литературы, а в болгарской группе нужен спецкурс по той теме, которую я могу предложить сама, но спецкурс обязательно должен начаться в первом семестре, а завершиться в конце второго семестра. Спецкурс будет сочетаться со спецсеминаром, так как студентам нужно писать курсовые работы по болгарской литературе и готовиться к написанию дипломных работ. Кафедра просит меня согласиться на это и ждет моего появления в университете на следующей неделе, на своём заседании, где я и смогу узнать расписание занятий. Кафедра славянских литератур готова принять меня на полную ставку, так как нагрузки хватает, а вскоре её будет ещё больше.

Никаких колебаний у меня не было: конечно, я останусь в пединституте, но и от сделанного предложения не отказываюсь, прочитаю лекции, проведу спецкурс и семинар. Зачислили меня на полставки. По субботам я ходила на Моховую в университет, в остальные дни — на Малую Пироговскую в институт. Конечно, не на целые дни ходила, а только на часы занятий, но часов этих было много, и ходить надо было ещё в Гавриков переулок у Красносельской, и к Киевскому вокзалу, в в библиотеку. Ни на что другое времени не хватало. С ребенком гулял теперь Павел Иванович, вышедший на пенсию по инвалидности. Он же добывал продукты. Мария Андреевна делала все остальное с раннего утра до ночи. Нина Фёдоровна тоже работала в двух местах и писала бесконечные учебники и методические пособия в основном в ночное время, когда все остальные ложились спать и подход к письменному столу оказывался свободным. Иногда дело доходило до того, что среди дня у меня не было времени забежать домой, чтобы покормить Аночку, хотя молока у меня как у кормящей матери было вдоволь и просто грешно было прерывать кормление ребенка Не хватало времени чаще всего по субботам, когда к девяти утра я шла в Ленинку готовиться к лекциям и занятиям в болгарской группе (в субботу они начинались полвторого и кончались полвосьмого), а домой возвращалась после девяти.

В эти дни Павел Иванович и лежащая в желтой коляске Аночка совершали длинный путь по Большому Новинскому, потом Кречетниковскому переулкам, пересекали Арбатскую площадь и по Воздвиженке спускались к Ленинской библиотеке, где я в назначенное время ждала их возле входа. Отсюда мы все вместе ехали на Моховую, где в укромном уголке гардероба хорошо знавшая меня гардеробщица выделяла местечко и старенький устойчивый стул для кормления ребенка. Павел Иванович поджидал нас во дворе, совершая прогулку вокруг памятника основателя Московского университета. Я снимала пальто, брала в руки своё сокровище и нежно прижимала его к своей груди. Нам никто не мешал, и минут двадцать-двадцать пять мы оставались с глазу на глаз. Аночка никогда не плакала, она высыпалась за время долгой дороги, хотела есть и высасывала все, что могла, с наслаждением, а потом снова засыпала. Гардеробщица Марья Васильевна открывала дверь закутка и провожала нас до выхода. жёлтый четырёхколесный экипаж ждал нас у входа. Кучер и он же и конь был на месте. Он протягивал мне, ничего не говоря, заготовленную заранее шоколадку, булочку или большой маковый бублик, купленный на Арбатской плошали в кондитерской, и мы расходились в разные стороны Я шла в основной корпус филфака здесь же, в соседнем здании на Моховой, а Павел Иванович проделывал прежний путь в обратном направлении. Провожая глазами удаляющуюся кавалькаду, я иногда не могла сдержать слезы, но плакать времени не было.

Спецкурс и спецсеминар проходили в самой маленькой аудитории на четвертом этаже. Из девяти студентов болгарской группы пять человек специализировались в лингвистике, четверо — в литературе. С этими четверыми я встречалась каждую субботу в течение целого учебного года. Они всегда были на месте, никогда никто из них не пропустил ни одного занятия, хотя, казалось бы, субботний вечер можно было провести совсем по-иному. А на лекциях по болгарской литературе собирались студенты всего славянского отделения, и читались они в той самой круглой аудитории, где совсем недавно слушал наш курс лекции Пинского. Это вдохновляло и обязывало, хотя, чем глубже я погружалась в изучение литературы братского славянского народа, чем основательнее знакомилась с наследием Паисия Хилендарского, Софрония Врачанского, Раковского, Каравелова, Славейкова, Ботева, современных болгарских писателей, тем больше хотелось мне вырваться за пределы творений соотечественников Ивана Вазова. Мне гораздо больше нравились широкие европейские просторы, где сосуществовали литературы Западной и Восточной Европы, меня манили и другие материки и страны. Я сделала правильный выбор и после двух лет пребывания в университете полностью сосредоточилась на работе в пединституте. Но мне приятно и теперь встречать своих бывших студентов славянского отделения, многие из которых стали видными учеными-славистами. Мы весело вспоминаем и Ивана Вазова, и нелепый роман Гуляшки «Машинно-тракторная станция» и, конечно, основателей славянской письменности Кирилла и Мефодия. Осталась и отредактированная мною книга по истории болгарской литературы XIX–XX веков, вышедшая в издательстве «Наука», и написанная в читальном зале университетской библиотеки программа по болгарской литературе, в которую без всякого согласования с её автором вписали слова о роли товарища Сталина в развитии культуры братского нам народа, и некоторые статьи, ряд из них — в Большой Советской Энциклопедии. Но я даже не помню, какие именно.

После исчезновения Елены Борисовны, а вслед за ней и Колумбековой, дышать на кафедре, на факультете и даже в институте стало всем гораздо легче Теперь Мария Евгеньевна чувствовала себя свободнее, Борис Иванович вздохнул с облегчением, Тимофеева искала контактов и заметно притихла. Аспиранты оживились.

Мария Евгеньевна пригласила меня участвовать в написании учебника по зарубежной литературе XIX века. Это было сделано главным образом потому, что нужны были главы о литературе Болгарии. Польши, Чехословакии, Венгрии. Они-то и были поручены мне. Но достались разделы и об английской литературе. Правда, совсем небольшие раздельчики. Этому была я страшно рада.

Мария Евгеньевна и Борис Иванович были добры ко мне и неизменно внимательны. После пережитого на партийном собрании они опекали меня, следили за моими успехами в работе, обращались со иной как с равным во всех отношениях коллегой.

Мария Евгеньевна ещё во времена аспирантуры приглашала меня к себе домой дня обсуждения написанных разделов диссертация, а теперь она приглашала меня в гостя, и мы вели разговоры о кафедральных делах, об учебнике, который писали, о новых темах, которые могли бы разрабатывать новые аспиранты. Я всегда с радостью отправлялась в Большой Власьевский переулок. Поднималась на четвертый этаж по крутой лестнице, нажимала кнопку звонка, рядом с которых на белой табличке были написаны фамилии жильцов коммунальной квартиры. Приходящие к М.Е. Елизаровой, согласно обозначенному на табличке, должны были нажимать кнопку два раза. Мария Евгеньевна открывала дверь, минуя кухню, мы попадали в маленький коридорчик, первая дверь налево вела в её комнату. Это была совсем маленькая комнатка с одним окном, отделенная от коридора тонкой перегородкой. Следующая дверь вела в комнату её соседки. Были и другие соседи, но уже в другой части квартиры — где-то за кухней.

Поеме смерти матери, вместе с которой Мария Евгеньевна жила в этой двенадцатиметровой комнатке, она осталась одна. Правда, был у неё большой чёрный кот Мишка, которого она обожала, кормила до отвала специально для него покупаемыми в арбатском диетическом магазине свежайшими мясными продуктами, поила молоком и позволяла выделывать все, что было ему угодно — рвать обивку дивана, царапать и сдирать со стены обои, выгребать землю из стоявших на подоконнике цветочных горшков. Только одного нельзя было Мишке делать — выходить за пределы комнаты, так как опасалась Мария Евгеньевна недоброжелательного отношения к её любимцу соседей.

Обстановка комнатки предельно проста. Диван, стол, четыре стула, этажерка и полка с книгами, маленький письменный столик перед окном и шкаф для одежды. Угощать своих гостей Мария Евгеньевна любила. Никого близких ей людей, кроме одной племянницы, у неё не было, а гостями её были аспиранты. Для них и держала она на полке крохотного узенького буфетика самые вкусные конфеты, печенье, сыр и варенье. Покупала все в том же диетическом магазине ветчину и пирожные, и мы, оказавшись за её столом, поедали все эти яства с удовольствием. А один из наших аспирантов — Владик Пронин — любил повторять, что ему хотелось бы быть на месте кота Мишки, чтобы каждый день получать добротную отбивную котлету. В те годы Владик жил в общежитии, довольствуясь стипендией и изредка получаемыми от мамы посылками.

Мария Евгеньевна всю себя отдавала работе. Студенты её почитали и почему-то страшно боялись, перед экзаменами трепетали, на экзамене от страха у некоторых пропадал голос, билеты брали дрожащими руками, прочитывали всю рекомендованную литературу от корки до корки, но смелости им это не прибавляло. Оканчивались экзамены вполне благополучно, да ведь и готовились к ним основательно. Но, трепеща перед строгим профессором Елизаровой, многие поколения студентов, не догадывались, сколь отзывчивой и доброй к людям была Мария Евгеньевна. Аспиранты, знавшие её лучше, не сомневались в этом. А в моей жизни Мария Евгеньевна и в последующие годы до самой своей смерти была всегда надежной опорой. Иногда, возвращаясь домой из библиотеки, я сворачивала с Арбата в Калошин, а потом Большой Власьевский переулок для того, чтобы пройти мимо дома, в котором жила Мария Евгеньевна и взглянуть на её окна. Вечерами там всегда горел свет, и это успокаивало. Ощущалось её присутствие, близость к ней согревала.

Почти тридцать лет прожила Мария Евгеньевна в Большом Власьевском в коммунальной квартире, с трудом поднимаясь по крутой лестнице на четвертый этаж. Только в самом конце пятидесятых годов была выделена ей однокомнатная квартира в институтской доме, выстроенном на улице Королева, невдалеке от ВДНХ и Останкина. Вот тогда-то и смогли мы приходить к ней не вдвоем, не поодиночке, а собираться у неё всей кафедрой, отмечая у неё свои кафедральные праздники. Мария Евгеньевна, посетив раза два комиссионных мебельных магазина, приобрела то, о чем давно мечтала: маленький антикварный столик, два удобных старинных кресла, купила новый диван, красивый абажур, большой ковер и книжные полки. В её новом доме было уютно, а главное, не было больше соседей, в присутствии которых она не любила и избегала появляться на кухне, мыться в общей ванной, прятать от их глаз и неодобрительного шипения кота Мишку. Теперь она была полной хозяйкой у себя в доме. Впервые в жизни. А было ей в то время под шестьдесят. Правда, ездить на работу приходилось далеко. Район Останкино находился по отношению к пединституту совсем в другом конце Москвы. Ехать надо было с несколькими пересадками на троллейбусах и на метро. Мария Евгеньевна уже не имела для этого сил, она всегда ездила на такси, а продукты, как и прежде, покупала в диетическом магазине на Арбате.

Отдельную квартиру, но только в другом доме — возле метро «Сокол» на улице Усиевича получил и Борис Иванович. В семье Пуришевых это было событием грандиозным. До него профессорская семья из трёх человек ютилась в одной небольшой комнате в старом московском доме в районе Таганки. Жена Бориса Ивановича — Клавдия Николаевна преподавала французский язык, сын окончил Архитектурный институт, стал известным реставратором. Москва была родным городом каждого из них. Старым москвичом называл себя Борис Иванович, бесконечно любивший и прекрасно знавший Москву. Сюда в конце XIX века перебрался с Дона дед Бориса Ивановича, ставший домовладельцем и основавший в 1895 году фирму «Торговый дон И.Л. Пуришев и сыновья». Здание фирмы находилось в Лубянском проезде, торговля велась разнообразными товарами, среди которых было все необходимое для выпечки хлеба и производства кондитерских изделий; торговали елочными украшениями и пасхальными яйцами, механическими фигурами для выставления их в витринах магазинов с целью привлечения покупателей. У купца Пуришева было четверо сыновей. Один из них ушел в политику, став революционером, другой — Иван Пуришев — обратился к торговле, продолжив дело отца. Он был образованным человеком, окончившим немецкую Петропавловскую школу в Москве, владевшим свободно немецким языком, бывавшим по торговым делам в Германии. И сыну своему, Борису, как и другим детям, стремился дать хорошее образование, воспитывая их в требовательной скромности, в почитании патриархальных традиций. Как и его отец, Борис Иванович учился в немецкой школе (Реформатское училище при кальвинистской церкви), что ни в коей мере не повлияло на семейное воспитание его в русле православия. В своей книге «Записки старого москвича» Б.И. Пуришев писал о своей школе: «Редкое училище опиралось на швейцарские, т. е. республиканские традиции. И нужно сказать, что дух либерализма действительно витал над нашим учебным заведением, в то время, как «дух муштры», казенщины, столь типичный для большинства гимназий, был из него изгнан» (Б.И. Пуришев Записки старого москвича. М., «Флинта-Наука», 1998.). После революции Б.И. Пуришев окончил Брюсовский институт и стал преподавать зарубежную литературу во Втором МГУ, как назывался в 20-х годах наш пединститут. Он пришел сюда в 1929 году и с тех пор до конца дней своих связан был с этим институтом, хотя работал в Институте мировой литературы Академии наук и преподавал в Московском университете. Но именно пединститут всегда оставался для него основным местом его преподавательской просветительской деятельности. Мы все любили, бесконечно уважали, ценили Бориса Ивановича, называли его Учителем, Человеком эпохи Возрождения — в том смысле, что общение с ним для каждого становилось приобщением к гуманитарным знаниям и идеалам гуманизма. И ещё называли его «последним русским гуманистом».

Б.И. Пуришев и Н.П. Михальская в аудитории

В первый раз в дом Пуришевых я пришла, выполняя данное мне Марией Евгеньевной поручение. Нужно было срочно передать какие-то её распоряжения и кафедральные бумаги, а так как телефона в то время у большинства наших преподавателей не было, то отправлялись посыльные — то лаборанты, то аспиранты. От Таганской площади поднялась по уходившему куда-то вверх переулку, вошла в темный подъезд, поднялась по лестнице и позвонила в звонок, рядом с которым, как это и было принято в московских коммуналках, обозначены были фамилии жильцов и количество звонков, по которому проживающие в квартире могли ориентироваться, кому именно они предназначены, кто должен откликнуться на них и открыть дверь. Открыла Клавдия Николаевна, и вслед за ней я пошла по коридору, заставленному предметами разного рода домашней утвари — шкаф, ящики, полки, стоящая почему-то прямо в коридоре ванна. Как мне показалось, может быть, только показалось, в ней кто-то спал, закутавшись с головой в одеяло. Комната Пуришевых была заполнена книгами. Они были всюду. На письменном столе едва нашлось место, чтобы положить принесенные бумаги. Бориса Ивановича дома не было, но Клавдия Николаевна сказала, что все передаст ему, как только он вернется, а это будет скоро, а потому завтра он обязательно будет в институте в назначенное Марией Евгеньевной время. Клавдия Николаевна, сетуя на тесноту, ловко двигалась в малом пространстве между столом, диванчиком, креслом, стульями, хотя казалось, что и повернуться среди заполнивших комнату самых необходимых вещей просто невозможно. Когда мы пробирались по коридору к выходу, ванна оказалась пустой, а моя догадка о спящем в ней человеке подтвердилась. Клавдия Николаевна сообщила, что многодетный сосед вынужден иногда отсыпаться в ванной, так как в принадлежащей его семье комнате в дневное время сделать это просто невозможно, а работает он часто в ночную смену.

И вот в конце 50-х годов Пуришевы получили отдельную двухкомнатную квартиру на третьем этаже нового дома близ метро «Сокол». Впервые у Бориса Ивановича появился свой кабинет. В маленькой комнате разместились новые книжные полки вдоль всей стены. Редчайшие книги стояли на них, книги на русском и немецком языках, которые собирал Борис Иванович в течение многих лет. Здесь — ценные раритеты XVII–XVIII веков, книги и альбомы по истории живописи, архитектуры, скульптуры, сочинения немецких классиков. Впервые получил Борис Иванович возможность разместить должным образом свои любимые коллекции игрушек, большинство которых — изделия вологодских мастеров, коллекции марок, собиравшиеся десятилетиями, коллекции значков. В доме Бориса Ивановича Пуришева мы приобщались к миру культуры, в атмосфере которой он жил. Он познакомил многие поколения аспирантов и преподавателей, связанных с нашей кафедрой, с историей Москвы, с достопримечательностями её архитектуры, с её музеями, выставками, храмами, старыми переулочками, подворьями, парками, городскими и загородными усадьбами. Он водил своих учеников на концерты, ездил с ними в Ростов Великий, в Ярославль и Владимир, в Калугу, Оптину пустынь, в Коломну, возил их в любимый им Коктебель. Мы все читали написанную им и его другом профессором Московского университета Михайловским Б.В. книгу о русской деревянной архитектуре. Она вышла перед самой войной, в 1941 году, и тираж её почти полностью был утрачен, сгорел во время пожара книгохранилища, но сохранились отосланные в некоторые библиотеки экземпляры. Есть эта книга и в Ленинской библиотеке. Написана она на основании знакомства её авторов с архитектурой старинных деревянных церковных сооружений, сохранившихся в основной в северных областях Европейской России. Пуришев и Михайловский пешком обошли многие из тех мест, описали интересовавшие их памятники, представили их на фотографиях и имевшихся в их распоряжении старинных гравюрах и репродукциях. Книга эта включена в выходившие репрезентативные библиографии истории культуры.