3

3

Я появилась на свет 26 сентября 1925 года на Арбате в доме 33, расположенном на углу Калошина переулка. В этом доме находился тогда родильный дом для малообеспеченных рожениц, как было написано недавно в одной из московских газет. Прежде такое наименование этого заведения было мне не известно, и сам факт вступления в жизнь на одной из самых известных улиц Москвы всегда как-то радовал. Дом 33, мимо которого так часто приходилось проходить, дорог и потому, что здесь в годы второй мировой войны поселился Алексей Фёдорович Лосев, чья квартира на Арбатской площади была разрушена фугасной бомбой, после чего в Моссовете ему и была выделена квартира на втором этаже в доме на Арбате. В квартире этой, выходящей окнами во двор, в 70-е годы и мне с мужем, и дочери моей приходилось бывать, и всякий раз казалось, что иду в родной дом, что, впрочем, так и было. Случилось так, что отцу моему в родильном доме было сообщено в рождении у его жены мальчика, а потому, услышав на следующий день о девочке, произведенной на свет его супругой Ниной Фёдоровной Кузьминой-Сыромятниковой, как записано было в бумагах, он отказывался верить этому. Когда же через окно жена показывала ему младенца, он всматривался в него с некоторым подозрением, а получив его в свои руки через несколько дней, начал с напряжением выискивать подтверждающее сходство с родителями — казалось ему, что знакомые хоть сколько-нибудь черты не находились, хотя всем остальным фамильная близость была очевидна: ребенок походил на мать. Но Павлу Ивановичу понадобилось время для признания этого. Тогда и было решено дать новорожденной имя Нина. Он успокоился: подмена вряд ли могла произойти, девочка была их родной дочерью. В дальнейшие годы все с большей очевидностью выявлялись фамильные черты.

Моей первой колыбелью стал большой чемодан. В нём и прошли самые ранние месяцы жизни в комнате дома шесть по Горбатому переулку. Но, разумеется, об этом в памяти ничего не сохранилось. Вскоре мы переселились в дом номер четыре, где в квартире № 1 на втором этаже одного из флигелей была выделена воспитательнице Н.Ф. Кузьминой комната. Была она почти вдвое больше прежней, и размещение в ней стало для родителей истинным праздником.

Квартира была коммунальной. Состояла она на четырёх комнат, кухни и небольшой темной передней. В квартире было два входа: один со двора, другой с улицы (он назывался парадным входом). Но дверь с улицы всегда была закрыта, все входили только со двора как в нашу, так и в другие квартиры. Поднявшись по двум лестничным пролетам с деревянными перилами на второй этаж, жилец оказывался перед обитой чёрным дерматином дверью с висящим на ней деревянным почтовым ящиком. Такая же дверь была напротив и вела в квартиру № 2. Но мы войдем в квартиру первую. Открывалась она по звону колокольчика, висевшего в кухне и начинавшего звенеть, когда на лестничной площадке дергали за свисавшую там на проволоке ручку. Открывалась дверь, а за ней была вторая, отстоявшая от первой примерно на полметра. Между дверями пристроены сбоку полки: на них в зимние месяцы ставили кастрюли с едой. Минуя этот проход, оказываешься в кухне. Направо — окно, прямо — дверь в нашу комнату, налево — кухонное пространство — умывальник, два столика, напротив второго из них дверь в туалет. Владеют квартирой три семьи; третий кухонный столик стоит перед окном, что удобно. Была в этой кухне прежде (очевидно тогда, когда жила здесь одна семья) и ванна, стоявшая за перегородкой, но на моей памяти ни перегородки, ни ванной уже не было. На её месте была сложена плита. Топили дровами, готовили на примусах и керосинках. Возле туалета — дверь в переднюю, а в ней, в свою очередь, ещё три двери — одна на «парадную» лестницу, выходящую на улицу, т. е. на Горбатку, другие — в комнаты. В одной из этих комнат с двумя выходящими на улицу окнами жила Агнесса Иосифовна Штейнер, работавшая, как уже упоминалось, воспитательницей в школе-приюте для слепых, в двух других смежных комнатах жила семья доктора Варшавского (жена его, дочь, зять и внучка).

Получение приличной по тем временам комнаты стало для родителей большой радостью. Во-первых, они смогли пригласить няню для своего ребенка с тем, чтобы мама могла продолжать работать. Няней стала двоюродная сестра отца — Катя, дочь его дяди Якова, выписанная из Лебедяни и с радостью в Москву приехавшая. Было ей тогда лет девятнадцать, наверное. Во-вторых, можно было обзавестись хотя бы самой необходимой мебелью. Она была куплена. По сохранившимся от тех времен фотографиям, а вернее, по сохранявшимся долгое время предметам меблировки, можно все это восстановить в памяти.

Кроме кровати с пружинным матрацем и металлическими шишечками, на которой спали родители, появился диван, письменный стол, обеденный столик и стулья, детская кроватка, предоставленная мне сразу же после чемодана. В комнате было два окна, выходившие во двор, и довольно широкая голландская печь, занимавшая треть одной из стен, отделявшей комнату от кухни. Белые изразцы голландской печки казались очень красивыми. Один из изразцов позволили мне определить как свою собственность для сводных картинок. Картинки с изображением петуха, кур, цыплят, индюка и павлина были старательно переведены на гладкую печную поверхность и радовали глаз всякого, кто мог их рассмотреть. Посуда стояла на полке. На стене висел ковёр. На этажерке размещены были книги. В окна можно было сколько угодно смотреть на двор. Видны были сараи, их крыши, садик.

И все-таки самые ранние мои воспоминания связаны не с Москвой, а с жизнью в Сызрани, куда отвезли меня уже весной 1926 года, в восьмимесячном возрасте, и где с тех пор я проводила в доме дедушки и бабушки каждый год месяцев по пять-шесть. И так происходило в течение первых двенадцати лет моем жизни, которая чётко делилась на жизнь московскую и сызранскую. Но была и ещё одна жизнь, связанная с поездками по тем местам, где работал отец. Туда мы отправлялись вместе с мамой, а позднее с появившейся в нашей семье домработницей тетей Машей (Марией Андреевной Губановой, о которой речь пойдет несколько позднее). Все эти три аспекта моей детской жизни наполнены своими воспоминаниями, каждый из них значим по-своему; сливаясь в единое целое, они, как мне кажется, важны именно своим триединством.

Возможно, моя самая первая фотография. С бабушкой Екатериной Ильиничной Сыромятниковой.

Сызрань, 1926 г.

В самых общих чертах об этом можно сказать так. Жизнь в Москве определялась нашим семейным укладом, интересами родителей и их постоянным стремлением содействовать моему образованию, приобщению ко всему тому, что могла дать Москва с её музеями, театрами, с её интересными улицами, памятниками, старыми и новыми зданиями. И хотя времени у родителей почти никогда не было, они всегда старались использовать каждую возможность что-то увидеть, куда-то пойти. Покупали книги, хотя отнюдь не все успевали прочитывать. Выписывали несколько газет и журналов, хотя о политике при мне не говорили. Отец по радио изучал французский и немецкий язык, выписывал и исправно получал тома энциклопедии, собрания сочинений классиков. Мама целыми пачками приносила домой театральные билеты на самые разные спектакли, клала их на полочку и потом в течение каждого месяца они с отцом, а позднее и со мной ходили и в Большой, и в Малый театры, и во МХАТ, и в Камерный, и в другие. Любили Вахтанговский театр. А какие разные книги появлялись у нас! И Диккенс, и Фрейд, и пьесы Островского, и «Фальшивомонетчик» Андре Жида, и множество других книг, выходивших в то время.

Учиться на первых порах меня отдали в частную группу известного методиста Марии Николаевны Матвеевой. Отдали сюда потому, что из Сызрани брали меня не раньше ноября, и в первый класс школы записать не успели. Во второй тоже. В школу я попала лишь в 10-летнем возрасте, сдав экзамен в третий класс. Группа М.Н. Матвеевой, в которой была я обучена тому, что положено знать в раннем возрасте, находилась на Большой Молчановке, куда и отводили меня по утрам и где дети (их было здесь шестеро) оставались до 2-х часов, а потом уже с другой наставницей — Маргаритой Кондратьевной (она была немка) — после завтрака шли на Новинский бульвар, где, прогуливаясь, изучали немецкий разговорный язык. Раз в неделю были занятия по рисованию. Они проходили в большой квартире одного из арбатских домов (шестиэтажный дом на углу Арбата и Староконюшенного переулка) под руководством художницы Ольги Александровны. Квартира, куда мы приходили, принадлежала (частично, не вся) старикам Марии Ивановне и Фёдору Фёдоровичу Кошке, а также семье их дочери Маргариты Фёдоровны и её мужу инженеру Шадрину. У Шадриных была дочь Марина и сын Игорь. Марина обучалась в группе Марии Николаевны. Старики Кошке, немцы по происхождению, занимались изготовлением бандажей и бюстгальтеров, о чем сообщалось в скромной вывеске-табличке, висевшей у подъезда.

Московские зимы с их наполненностью всякими образовательными мероприятиями чередовались с вольной сызранской жизнью, гулянием в приволжских лугах, купанием в озерах и в Волге, играми в лапту прямо на широкой Почтовой улице, но также и чтением, от которого никогда не отступалась бабушка.

Жизнь вместе с отцом в глухих деревушках или небольших селениях, окружённых лесами, отстоящими далеко от городов, приносила много интересного и подчас удивительного. Новые впечатления, новые лица. Поездки на лошадях, посещение базаров, присутствие на деревенских праздниках, сборы грибов и ягод, золотой и душистый мёд, игры с деревенскими ребятами. Вокруг нас всегда были люди, и где бы мы ни были, всюду чувствовали их расположение.

Здесь мне 6 лет. С родителями. 1931 г

После всего этого — снова Москва. Но с годами — уже в восемь-девять лет — границы знакомства с ней расширялись, раздвигаясь не только по желанию родителей, но и по нашим — ребяческим — интересам. Мои приятели по Горбатке познакомили меня с той Москвой, которая не ограничивалась музейными и архитектурными достопримечательностями. Об этом — ниже, а пока хотелось бы сказать о тех, кто населял квартиры дома № 4, нашего дома.