Забастовка

Забастовка

Вскоре мы заметили, что наше питание в лагере с каждым днем становится хуже. И без того тонкие ломтики хлеба делались еще тоньше. А суп из брюквы стал таким жидким, что напрасно мы старались поймать в нем кусочки картофеля или мяса. Мы всегда шли на работу полуголодными и голодными возвращались.

В один прекрасный день — этот день был действительно прекрасным — я получила посылку из Австрии — огромную буханку белого хлеба. Это была посылка от Нины, моей младшей сестры, которую немцы забрали на работы через полгода после меня и увезли в Австрию, в одну из маленьких деревушек недалеко от Инсбрука. Нина, конечно, не сама прислала мне хлеб. Она попросила свою хозяйку-австрийку, которая побеспокоилась о пересылке. Я была очень счастлива этим событием. Но так как пора было идти в ночную смену, я отломила ломоть на работу, а остальное спрятала под свой матрас. Но каково же было мое удивление, когда, вернувшись утром с ночной смены, я не нашла под матрасом хлеба. В оцепенении я стояла перед перерытым тюфяком и не могла понять, что случилось.

— Кто взял мой хлеб? — спрашиваю я дрожащим от волнения голосом.

Все в изумлении уставились на меня. Молчание.

— Ведь вы все знали, что я получила хлеб от сестры, — опять говорю я.

— Да это просто невероятно! — вдруг крикнула во весь голос Татьяна.

— Кто взял хлеб, признайся лучше.

— Иначе надо сделать обыск! — говорит Шура. — С этим воровством надо, наконец, покончить! Куда это годится!

— Сонька, п…., — кричит опять Татьяна, — ты взяла хлеб?!

Все подозревали Соню в воровстве. Говорили, что она иногда ворует у девушек вещи, главным образом, пищу. Один раз ее даже поймали на том, как она у кого-то стащила шоколад, полученный от французского военнопленного. Тогда ее так выругали и так ей пригрозили, что долгое время ничего в комнате не пропадало. И вот теперь все глаза были устремлены на нее. Она покраснела.

— Отдавай хлеб, проклятая воровка, — кричит ей Мотя.

— Ишь ты, — говорит Шура, — смотри, как покраснела!

— На воре шапка горит! — вмешивается и Тамара.

Я смотрю на Соню, и какое-то чувство говорит мне, что она взяла мой хлеб. Но я молчу. Какие у меня доказательства?

— Хоть бы мне половину оставила, — говорю я.

— А ты напиши сестре, — говорит Люба, — чтобы тебе больше хлеба не присылала. — Ведь он все равно так или иначе попадает в руки воров.

— Если я тебя поймаю хоть раз, засраная ты жопа, — продолжает Татьяна, — ей Богу, я убью тебя на месте!

Соня убеждает нас, что не она взяла. Но ее словам никто не верит. Нечего было делать. После ночной смены, измученные и голодные, выпив кружку черного, как помои, кофе и съев свою порцию хлеба, мы все повалились спать. А в обед, когда я проснулась, возле меня лежала половина буханки моего хлеба. Все же это был праздник: наесться досыта. Но хлеб, конечно, был съеден, и я должна была опять довольствоваться нашим скудным пайком.

Но однажды мы решили проверить наш паек. Запаковав порцию на фабрику, мы взвесили ее там, и все возмутились: вместо 250 граммов — того, что нам полагалось в день, — наш хлеб весил 150 граммов. В знак протеста мы все решили устроить забастовку. Мы провели небольшую агитацию в нашем бараке, затем в соседних, мужском и женском.

И вот забастовка началась. Рано утром, когда раздался свисток полицейского в коридоре, чтобы строиться, никто не двинулся с места. Из окна мы видели, что из соседних бараков тоже никто не выходил. Все сидели в комнатах. Минут пять спустя к нам в комнату влетели два полицейских и силой, хватая некоторых девушек за платья, начали выволакивать во двор. Многие девушки испугались и не знали, что делать. Жорж, один из самых противных надзирателей, с пеной у рта кричал:

— Выходите! Строиться!

— Мы не идем сегодня на работу, — ответила я ему спокойно, не двигаясь из-за стола, где я сидела. — Мы требуем улучшения питания.

— Что-о-о-о? — кричит он, и его глаза почти выкатываются из орбит. — Так вы бастуете?!

— Да, мы бастуем! — ответили ему все вместе.

Жорж вдруг замолчал и как пуля вылетел из комнаты. Через некоторое время в комнату вошел комендант в сопровождении нескольких полицейских. Мы все сидели посреди комнаты, за длинным столом, на котором стояло несколько тарелок с баландой, черный кофе в кружках, лежали тонкие ломтики хлеба с крохотными кусочками маргарина и мармелада.

— Почему вы не идете на работу? — спрашивает комендант.

— Потому что при такой жратве мы больше не в силах работать, — отвечаю я. — Мы хотим, чтобы нам дали лучшее питание.

Несколько мгновений комендант помолчал. Но я заметила, что его лицо налилось кровью, глаза загорелись, и вдруг как бешеный он закричал:

— Вы коммунисты! Вы бастуете! Я вас всех отправлю в концлагерь, тогда увидите, что там дают есть!

Внезапно на середину комнаты выходит Татьяна — в руках тарелка с баландой.

— Мы не коммунисты! Мы просто голодные! На этом супе мы не можем больше работать! Что это за суп? Это вода!

Она поставила тарелку на стол с такой силой, что вокруг полетели брызги.

— Посмотрите сами на этот суп! Разве можно на этом супе работать, как мы работаем на заводе. Мы хотим, чтобы нам дали то же, что получают немцы!

— Молчать! — кричит комендант. — Немцы получают то же, что и вы, и тоже должны работать.

— Вы нам этого не говорите, — поддерживаю я Татьяну, — немцы едят лучше, чем мы.

— На заводе с нас требуют, чтобы мы выполняли норму, а откуда нам взять силы? — говорит Мотя.

— Довольно! На работу! Пища достаточно хорошая! Выходите строиться, — продолжает кричать он.

— Мы не пойдем на работу, пока вы не пообещаете нам улучшить питание, — отвечаю я.

Когда я говорила, я стояла возле Татьяны. Теперь демонстративно опять села за стол. В это время в комнату вбегает еще один полицейский и что-то шепчет коменданту на ухо. Тот еще больше краснеет и еще громче кричит:

— Выходить! Все сейчас же на работу!

Сказав это, комендант вышел из комнаты, за ним последовали и несколько полицейских. Тогда Жорж подскочил к Татьяне, схватил ее за руку и выволок из комнаты. Другой полицейский схватил Шуру за платье и начал тащить ее тоже. Но Шура вырвалась и, как бы отряхивая с себя пыль, гордо подняла голову и на прекрасном немецком языке ясно сказала:

— Не тронь меня своими грязными руками!

— Выходите, свиньи! — кричит опять Жорж, возвращаясь в комнату.

— Мы не свиньи! Ты сам свинья, — кричу я ему в ответ. Он тоже хватает меня за руку и тащит к двери. Я толкаю его изо всей силы. Он падает. Когда он поднялся, он был страшен: лицо темно-красного цвета, большие водянистые глаза, казалось, вот-вот выскочат на лоб, и на лице выступили капли пота. Он бросил на нас угрожающий взгляд и выбежал из комнаты.

Через мгновение врывается в комнату Татьяна:

— Девки, жандармы!

Мы все насторожились. — Все же вызвали жандармов из города! А через пару минут они уже были в бараке. В своих фуражках с громадными кокардами они казались нам всесильными и страшными. Они входили в комнаты и, держа в руках свои резиновые дубинки, кричали металлическим голосом:

— Выходите все на работу!

Теперь уже никто не сопротивлялся. Их было много, и они были сильнее нас. Все начали выходить из комнат и строиться по четыре.

В соседних бараках происходило то же самое. Когда нас всех пересчитали, был дан приказ двигаться. С обеих сторон нас сопровождали жандармы. Как только мы вышли из лагеря, где-то в середине колонны запели «Интернационал». Песню сразу же подхватили все, и так мы пели всю дорогу. Полицейские и жандармы что-то кричали и размахивали своими дубинками, но «Интернационал» заглушал их голоса. Пение — это было единственное, чего нам не могли запретить.

Мы опоздали на работу почти на два часа. У входа на завод стоял Гофман. Он был бледный, и неизменная, не то презрительная, не то насмешливая улыбка кривила его четко очерченные губы.

Через несколько минут, когда мы уже работали за станками, ко мне подошел Борис:

— Вас просит к себе майор. Я должен вас привести к нему.

Я в ужасе посмотрела на него.

— Не бойтесь, говорите все, как было. Он довольно справедлив. Я его давно знаю.

Когда Борис и я проходили по цеху, на нас были устремлены все взоры, не только иностранцев, но и немцев. Все уже знали о нашей забастовке, и весть о том, что меня вызвал к себе рыжий майор, как молния облетела весь завод.

У входа в кабинет майора нас встретила его секретарша. Она сразу же доложила о нас. Через минуту майор вышел, отпустил Бориса, и я осталась с ним с глазу на глаз в его кабинете. Несмотря на то, что Борис все время успокаивал меня, когда вел к майору через двор к противоположному зданию, где находилась его контора, — несмотря на это, я все еще очень боялась встречи с этим грозным человеком. Теперь, очутившись с ним лицом к лицу, я ничего не понимала: мой страх вдруг совершенно исчез. Более того, я чувствовала себя спокойно и хорошо.

Прихрамывая на одну ногу, майор сел за свой стол и указал мне на удобное кресло напротив себя.

— Я слыхал, вы говорите по-немецки, — начал он.

— Да, немного.

— Я узнал, что в лагере была забастовка.

— Да.

— Мне сказали также, что это вы устроили ее. Это правда?

— Мы все были едины в этом, — ответила я.

— Расскажите мне, зачем вы это сделали. — Майор говорил спокойно. На лице его не было никакого следа той жестокости, о которой рассказывали. Он смотрел на меня серьезно и внимательно. Мне даже казалось, что от него исходило что-то успокаивающее и располагающее к себе. Казалось, я забыла, кто он и где я, и начала говорить:

— Мы не хотели устраивать забастовки, не было умышленного плана, чтобы кому-то навредить. Мы хотели только одного: чтобы улучшили наше питание в лагере. Мы уже несколько раз жаловались на это коменданту, но ничего не помогло. Уже несколько месяцев, как питание ухудшается изо дня в день. Мы даже не получаем положенную нам порцию хлеба. Это мы вчера проверили на заводе. Нам дают всего 150 граммов.

— Расскажите мне все точно, что вы получаете в лагере.

Я начала рассказывать о нашей пище, начиная с завтрака.

Майор что-то записывал в своем блокноте. Затем он опять сказал:

— Вы поете коммунистические песни. Мне докладывали об этом.

— Да. Мы поем коммунистические песни, но не с тем, чтобы вести коммунистическую пропаганду. Ведь мы родились и выросли в коммунистической стране, где нас научили только этим песням.

— Известно ли вам, — продолжал спрашивать майор, — что забастовки наносят вред продуктивности нашего предприятия?

— Но ведь вам также известно, что мы все работаем очень много. И многие из нас приехали сюда добровольно. Мы надеялись зарабатывать здесь себе на хлеб, и что мы получаем за нашу тяжелую работу? Нас называют коммунистами, мы живем в лагере и только на два часа в воскресенье или в субботу нам разрешают выходить. Мы здесь, как в плену. Конечно, мы получаем некоторые деньги за нашу работу, но что нам делать с ними, если нам даже не разрешают заходить в немецкие магазины?

— Вы должны понимать, что теперь война.

— Да, мы знаем, что война. Но многие из нас убежали от коммунистов. Там, на родине, когда нас вербовали на работы, нам обещали, что нас будут защищать от коммунистов. Нам обещали работу в человеческих условиях жизни и, конечно, достаточно питания.

— Когда кончится война, ваше положение изменится. Сейчас в Германии слишком много иностранцев, поэтому нелегко устроить всех как следуёт. Кроме того, мы еще не знаем, кто из них наш друг, кто враг.

Последние слова майора сразу же напомнили мне наше комсомольское собрание в Запорожье, когда на вопрос Потапова о том, почему в процессе чистки страдает так много невинных, ответом было: «Лес рубят — щепки летят! — Мы строим коммунизм». Конечно, как представитель нацистского режима, майор отстаивал его позиции и старался успокоить нас, как мог. Знал ли он о больших планах Гитлера истребить всех славян? Если не знал, то, может, он действительно верил в то, что наше положение после войны улучшится. А если знал, то значит он врал, чтобы на время присмирить нас для своей же выгоды: чтобы мы неустанно, день и ночь, работали на них.

Наконец майор встал:

— Я побеспокоюсь о том, чтобы ваше питание в лагере улучшилось. Но не устраивайте больше забастовок. Приходите прямо ко мне и рассказывайте о ваших проблемах.

Он подал мне руку:

— Вы найдете дорогу обратно в цех?

— Да.

Прощаясь еще раз со мной в приемной, он сказал секретарше:

— Бориса ко мне и мою машину.

— Витя идет! — слышу я голос Карло, который, возвращаясь из «мужской», увидел меня у входа. Но первым увидел меня Гофман из своего стеклянного домика. Он тут же вылетел из него и, улыбаясь, пошел мне навстречу. Поравнявшись со мной, он повернулся и повел меня к моему станку, где он, на всякий случай, уже поставил другую девушку работать. Искоса поглядывая на меня, он, как бы шутя, сказал:

— Ну, не съел вас рыжий майор?

«Откуда он знает, что мы называем майора рыжим?» — подумала я удивляясь.

— Как видите, нет!

Как только я принялась за работу, один за другим начали подходить ко мне коллеги, сначала иностранцы. Они поздравляли меня с возвращением.

— Мы думали, что ты больше не вернешься, — сказал бельгиец Беня, который уже давно пытался назначить мне свидание. За ним подошел и его друг Константин, тоже бельгиец:

— Такого еще ни с кем не случалось, Витя, — сказал он. — Ты должна подарить нам на память свою фотографию.

После обеденного перерыва подошел Геня. Он сначала молча мерил отверстия в снарядах, а затем, глядя на меня, сказал:

— Я должен с тобой поговорить. Выйди в воскресенье. Я буду ждать тебя возле вашего лагеря. — На этот раз я согласилась. А перед концом рабочего дня подкралась ко мне и Лида. Тоже, как бы проверяя снаряды, она шепнула:

— Ты только представь себе: рыжий поехал к нам в лагерь и совсем неожиданно сделал инспекцию на кухне. Комендант получил от него такой нагоняй, что теперь у тебя там есть настоящие «друзья», поздравляю! — Так что смотри в оба!

— Да как ты узнала все это?

— Я все знаю, — засмеялась она и удалилась.

— Ага, баланда стала лучше! — крикнула Татьяна на следующий день, когда мы пошли за супом. — Витька, что же ты говорила этому рыжему?

— Да я ему все рассказала, как есть, — отвечала я, гордая и довольная.

— Тебя, крикливая, он бы не слушал, — начала подстрекать ее Мотя.

— Обозвалась, тихоня! — отвечала ей Татьяна.

— А вы видели, как Жорж шлепнулся на пол от Витькиного толчка? — сказала Тамара.

— Так ему и надо, — поддержала Тамару ее мать.

— Ему надо было бы просто плюнуть в рожу, — подала свой голос и Шура.

— Придет время, он еще получит по заслугам, — опять сказала мать Тамары.

— А на заводе все иностранцы ликовали, узнав о нашей забастовке, — говорит Люба.

— Но без рыжего тебя бы отправили куда-нибудь в иное местечко, — сказала вдруг Лида, входя в комнату. — Это я узнала от уборщицы коменданта. Он на тебя теперь так зол, что ты лучше не попадайся ему на глаза. Да и вообще, вся лагерная администрация против тебя. И, конечно, они все сделают, чтобы при первой же возможности отделаться от тебя. Ты лучше имей это в виду!

Это я заметила сразу же в воскресенье, когда пошла в комендатуру за пропуском. Все полицейские общались со мной так приветливо и мило, что мне это показалось подозрительным. Когда я вечером возвратилась в лагерь, полицейский у ворот посмотрел на часы и сказал:

— Вы опоздали на десять минут. Я должен доложить об этом коменданту.