Грузинский доктор

Грузинский доктор

С мужчинами остовцами немцы обращались гораздо хуже, чем с женщинами. Их посылали на самые тяжелые работы — на транспорт, на погрузку и выгрузку тяжелых ящиков со снарядами. Но часто мужчины, особенно те, которые работали на станции при погрузке разного рода сырья и снарядов, могли легче войти в контакт с немецкими рабочими. Из этих контактов многим стало ясно, что далеко не все немцы были настроены против нас, остовцев. От немцев можно было также узнать кое-что о ходе войны. Пользуясь этой своего рода свободой, некоторые молодые люди решались даже бежать, хотя в большинстве случаев побеги заканчивались неудачно — пойманных отправляли в концлагеря. Но это не останавливало никого из молодых. Часто в свободное время молодые люди приходили в наш барак «вербовать» девушек на побег. С девушками побеги удавались чаще. Но девушки редко соглашались. Риск был слишком велик. Кроме того, многие надеялись, что война скоро кончится и можно будет ехать домой.

Осень 1943-го года была особенно тяжелой. Погода стояла серая, дождливая. Наши тонкие остовские костюмы не защищали нас от холода. Влажный, холодный ветер пронизывал до костей. По утрам густой туман окутывал всю Черную гору, лез в горло и легкие, когда мы шли на работу. В лагере многие болели гриппом, началась настоящая эпидемия. Я тоже простудилась и уже целую неделю чувствовала боль в груди. Простуда слишком затянулась. Наконец я решила сходить к немецкому врачу на заводе.

В приемной было несколько человек, но входили и выходили быстро. Когда подошла моя очередь, ассистент позвал меня в кабинет врача. Тот, не глядя на меня, спросил:

— Что у вас?

— У меня болит в груди.

— Разденьтесь до пояса.

Затем врач подошел ко мне. Рядом с ним стоял ассистент. Несколько минут они оба смотрели на меня. И вдруг раздался враждебный голос врача:

— С такой грудью и больна? Одевайтесь и уходите, и не приходите ко мне больше, иначе я отправлю вас в концлагерь!

Я почувствовала, как от возмущения у меня вдруг загорелись щеки, и не могла произнести ни слова. Я оделась и вышла. А за захлопнувшейся дверью доктор и его ассистент громко смеялись.

— Я сама себе помогу! — подумала я. — Увидите!

На заводе я разыскала Лиду:

— Что делать, чтобы поднялась температура?

— Ага! Саботаж хочешь устроить! — рассмеялась она. — Ну, выпей стакан горячей воды с солью, и сразу к врачу, а то позже ничего не выйдет. Я решила сделать так, как советовала Лида. Мне во что бы то ни стало нужно было освободиться от работы хоть на пару дней, чтобы отдохнуть и набраться сил. Я уже давно чувствовала себя усталой и изнуренной.

Вернувшись после работы в лагерь, я сразу же выпила стакан горячей воды с солью. Противный напиток! Но через несколько минут я уже почувствовала, как температура начала подниматься. Как советовала Лида, я направилась сразу же в противоположный барак в санитарную часть лагеря. Этот барак был также и лагерной больницей. Здесь было несколько комнат для больных, которые оставались по разрешению немецкого врача. Лагерный врач, обычно один из остовцев, санитар и медсестра составляли весь медицинский персонал.

Когда я вошла, врач сидел в своем кабинете за письменным столом. Как и немец, не глядя на меня, он спросил:

— Чем могу вам помочь?

Это был голос Сергея. Ошеломленная, я стояла у двери и молчала. Не услышав от меня ответа, — он быстро повернул голову к дверям. Теперь я могла ясно его видеть. Это был он. Но Сергей, вероятно, не узнавал меня и продолжал вопросительно смотреть. У меня подкосились ноги. Я чувствовала, что еще мгновение — и я упаду. Вероятно, я была бледной, как стенка, потому что Сергей вдруг быстро подскочил ко мне:

— Вам плохо?

— Температура, — сказала я еле слышно, наклоняя голову, чтобы он не увидел моего лица. Он подвел меня к стулу и усадил. Затем дал термометр и опять сел за свой стол.

— Какой ваш номер?

— 927.

В лагере редко спрашивали имена — все были только номера. Украдкой я наблюдала за Сергеем. Был ли это действительно тот Сергей, с которым меня когда-то связывала крепкая дружба? Он был очень худ. Лицо заострилось, и широкие скулы делали его каким-то жестким и холодным. Даже взгляд его синих глаз был не тот, — чужой и отвлеченный. «Как он сюда попал? — думала я. — Как он связался с уборщицей коменданта, которая, как говорили в лагере, была его любовницей? Что произошло в его жизни за это время?». Тысячи вопросов возникли в моей голове. Я уже готова была встать и громко сказать: «Сергей!». Но его голос остановил меня.

— Довольно, — сказал он. — Дайте термометр. Да… 38,8, нехорошо. Я вас освобожу на день от работы, но завтра вы должны опять явиться сюда.

В комнату вошла медсестра.

— Доктор, идите, пожалуйста, одному пациенту стало плохо.

Сергей встал.

— Я сейчас вернусь. Подождите минутку.

Он вышел.

«Так вот кто грузинский доктор, о котором так много говорят в лагере, — думала я. — Неужели я так изменилась, что он не узнает меня? А может, умышленно не хочет узнать?».

Над умывальником висело небольшое зеркало. Я подошла к нему и посмотрела на себя: нет, он не может узнать меня. Тогда у меня были длинные рыжие косы, а лицо — немного веснушчатое. Теперь у меня были короткие волосы. Их отрезали в транзитном лагере в Польше. А веснушки от мягкого немецкого климата почти исчезли. Лицо стало угловатым, широкие скулы были покрыты коричневой заводской пылью, на лбу висели пряди грязных волос. Худое тело стягивало темно-красное платье-халат, которое я иногда надевала вместо зеленой формы. Нет. Такой меня не узнал бы никто из моих прежних друзей.

Когда он вернулся, он опять сел за стол и написал мне справку.

— Отнесите в комендатуру. А завтра вечером я увижу вас здесь. Вот таблетки. По две — три раза в день, — сказал он, протягивая мне справку и таблетки. — До свидания!

Я направилась к двери и остановилась. Уйти, так и не сказав ни слова? И вдруг я решительно повернулась. Какое-то мгновение я еще колебалась. Он привстал и удивленно смотрел на меня.

— До свидания, Сергей! — еле прошептала я.

Мой шепот произвел на него ошеломляющее впечатление: он как-то судорожно вздрогнул, его карандаш выпал из рук и покатился через всю комнату к моим ногам. Он стоял и в полном ужасе таращил на меня свои голубые глаза. Наконец, после долгого молчания, сделал несколько шагов ко мне. Он остановился на некотором расстоянии и начал смотреть на меня, как на привидение. Потом близко подошел ко мне, взял мое лицо в свои руки, и я почувствовала прежнюю их силу.

— Значит, это ты? — сказал он. — Ты?

Теперь он стоял совсем близко от меня, его тело почти касалось моего, а глаза искрились прежним знакомым мне светом. Он отнял руки от моего лица, и уголки его губ изогнулись в нежную, так знакомую мне улыбку. Теперь это был Сергей, которого я знала раньше. Он на минуту остановился посреди комнаты и прислушался. Убедившись, что никого вблизи нет, вдруг спохватился, забеспокоившись: начал бегать от стула к стулу, что-то убрал, переставил, выхватил справку из моих рук и бросил ее на стол.

— Садись… вот сюда, нет, сюда! — он показал на неуклюжий диван, стоявший у стены. В его движениях было что-то беспомощное и в то же время такое трогательное, что на мгновение я почувствовала себя невестой, вокруг которой суетился ее жених.

В дверь постучали. Сергей не слышал. Немного встревоженно я посмотрела на дверь. В это время она медленно открылась, и высокая красивая блондинка, уборщица коменданта, вошла в комнату. Сергей нахмурился.

— Я еще не готов. Подождите минутку, — сказал он ей.

— О, извините, — ответила девушка и вышла, бросив на меня быстрый, любопытный взгляд.

— Ты, конечно, слыхала, — сказал Сергей, когда мы остались одни.

— Да…

Сергей подошел к окну и несколько секунд стоял ко мне спиной. Не поворачиваясь, он сказал:

— Это судьба. Мы поженимся при первой же возможности.

— Ты и она? — почти лишаясь голоса, сказала я.

Он резко повернулся:

— Ты и я, конечно! Зайди ко мне сюда в десять часов вечера. Я все объясню. А сейчас мне надо идти. Но справку отнеси в комендатуру.

Еще одно мгновение я стояла опять ошеломленная. Затем, взяв из его дрожащих рук справку, вышла. «Ты и я!» — все время звенело в моих ушах. «Ты и я!» Через окошко я отдала справку в комендатуру и возвратилась в барак. У входа я столкнулась с Лидой.

— Ну, как ты себя чувствуешь? Освободил тебя доктор от работы? — засмеялась она своим саркастическим смехом.

— Да, — ответила я, запинаясь, все еще не очнувшись от происшедшего.

— Пойдем, пройдемся, — предложила Лида.

— Пойдем!

Я была рада, что на улице уже начало темнеть, иначе Лида заметила бы на моем лице замешательство и заподозрила бы меня в чем-то. Она всегда казалась мне тонким психологом. Но, к счастью, она ничего не заметила. Прохаживаясь вдоль забора, Лида все время говорила о каком-то мальчике, который бежал и попался, и теперь его посадят в тюрьму. За это время я немного успокоилась. Затем спросила ее, правда ли то, что говорят о грузинском враче и уборщице коменданта.

— Говорят, что она спит и с комендантом, и с врачом, — ответила Лида. — Я лично ничего не имею против. Пусть каждый делает, что хочет. А что ты думаешь? Он хорош? Да, такого и я бы полюбила…

— А что ты в нем видишь особенного? — спросила я.

— У меня слабость к синим глазам, — сказала Лида, не то шутя, не то серьезно. — Помнишь песенку о синих васильках? Он просто мой тип. Но не в этом дело. Дело, в сущности, в том, что он хороший человек, добрый. Это чувствуешь без слов — вот что. Ты думаешь, он не знает, что ты пила соль?

— Откуда он может знать?

— А он обследовал тебя? Нет? Ну, вот! Он просто не хотел ставить тебя в неприятное положение. А много он тебя спрашивал, что у тебя болит? Тоже нет. Ты думаешь, что он полагался бы только на термометр, если бы знал, что человек действительно болен? К нему многие приходят, чтобы освободиться на денек. Я тоже пила соль, когда пошла к нему. И знаешь, что он сказал мне?

— Не слишком часто. Соль очень вредит, если злоупотреблять. — Это он сказал как бы мимоходом, как если бы это не относилось к делу.

Я проводила Лиду к ее бараку, а сама осталась еще на дворе. Я думала о Сергее, о нашей странной встрече. Как это возможно, что мы до сих пор не встретились? Ведь мы столько уже здесь, в лагере! И опять тысячи вопросов завертелись в моей голове. Почему он «грузинский доктор»? Почему он здесь? Почему связался с уборщицей коменданта? Раньше это было бы против его моральных убеждений. Неужели он так изменился?

Мне не хотелось возвращаться в барак. Через окна без занавесок я могла видеть, что делалось в комнатах. Яркий свет от голых электрических лампочек освещал полуобнаженные человеческие тела. Большинство сидело вокруг печки, неуклюже стоявшей посреди комнаты. Некоторые сидели у длинного стола и играли в карты, другие расположились на скамейках или на койках и тянули заунывные русские песни.

Стало довольно прохладно, и я вернулась в барак, взяла мыло и полотенце и пошла в умывальник. Я мыла лицо, руки, ноги так тщательно, будто готовилась к балу. Вода была холодная, но мне все же удалось вымыть голову. Мне казалось, что сегодня вечером случится что-то необыкновенное.

Помывшись, я вернулась в барак. Некоторые девушки уже спали. Я немного напудрила лицо, взъерошила мои короткие волосы на европейский лад, надела платье и, набросив на плечи элегантный французский дождевик, который мне дала моя французская подруга Эжени, пошла к Сергею. Я тихонько постучала в комнату Сергея и тотчас же услышала его шаги.

В комнате было темно. Сергей только на минутку зажег свет и сразу же опять потушил его.

— Мы идем в город, — сказал он шепотом.

Я хотела возразить, что у меня нет пропуска, но Сергей только махнул рукой:

— Я все устроил. Не разговаривай, пока не выйдем из лагеря.

Мы молча подошли к выходу. Сергей показал полицейскому свой пропуск и положил ему что-то в руку. Тот пропустил нас, тоже молча. Через несколько минут лагерь скрылся в ночной мгле. Сергей свернул в маленькую улочку, в стороне от главной дороги в лагерь.

— Теперь мы свободны, — сказал он и положил руку на мое плечо.

— Большинство лагерных полицейских знают меня, — сказала я.

— Меня тоже, — засмеялся он.

— Ты что, подкупил его?

— А почему бы и нет?

— Я думала, что все немецкие полицейские — преданные нацисты.

— Деньги могут их тоже сделать преданными коммунистами…

Минут через десять мы очутились в центре городка. Здесь было шумно и светло от электрических огней. Из разных ресторанчиков доносилась музыка. Мы остановились перед небольшим кафе.

— Пойдем? — сказал Сергей и уже потянул меня внутрь. — Это наша первая остановка.

Сергей снял мой дождевик, и мы сели в углу у маленького стола. Посреди кафе, на до блеска начищенной паркетной площадке танцевало несколько пар — мужчины были в военной форме. Оркестр негромко играл популярную мелодию.

Я оглянулась вокруг в нерешительности. Сергей заметил это. Он взял мою руку, лежавшую на столе, и крепко сжал ее. Тотчас же к нам подошел официант, и Сергей на прекрасном немецком языке сделал заказ:

— Два бокала шампанского.

Мы подождали еще пару минут. Официант возвратился с шампанским и опять исчез. Тогда мы подняли бокалы и чокнулись:

— За встречу! — сказал Сергей. — За необыкновенную встречу! Теперь расскажи ты сначала, как ты сюда попала.

— Я только не понимаю одного: почему мы до сих пор не встретились? Ведь мы почти соседи по бараку! — сказала я.

— Возможно, что мы и виделись, но я не узнал бы тебя. Кроме того, я часто не бываю в лагере. Но об этом позже. Говори, начинай свою историю.

Моя история была несложная. Я рассказала ему, как меня забрали в Германию, затем, как я работала на мебельной фабрике и, наконец, попала сюда. Он все время внимательно смотрел на меня и, когда я закончила, сказал:

— У меня есть комната, недалеко отсюда. Пойдем?

Я смотрела на Сергея и не переставала удивляться. Комната? Здесь, в немецком городке? Правильно ли я расслышала? Но Сергей уже встал и подозвал официанта, чтобы расплатиться. Мы шли недолго и вскоре очутились на втором этаже, в маленькой, уютной комнатке. В ней было только одно небольшое окно. В углу стояла печка, рядом — несколько бревен и брикет. У окошка стоял столик, на котором лежали книги и бумаги. Несколько чашек валялось в беспорядке на полу. На железной кровати возле стены лежало два теплых одеяла. Сергей тщательно закрыл дверь и запер на засов. Он прикрыл лампу газетой и задернул занавеску на окне.

— Тебе холодно? — спросил он. — Иди, сядь на постель, я сейчас затоплю печь. Он усадил меня на кровать и набросил теплое одеяло. Затем остановился на минутку и поглядел на меня. Мы молча смотрели друг на друга. Несмотря на то, что у меня было столько вопросов, я не могла говорить. Странное напряжение, вдруг возникшее между нами, лишило меня речи. Я откинулась к стенке и молча наблюдала, как Сергей хлопотал у печки.

Тепло быстро распространилось по комнате. Сергей вымыл руки и выключил свет. Но от горящих в печке бревен в комнате было светло. Иногда маленькие искры от горящего дерева выскакивали через отверстия в печке и разлетались в разные стороны. Я не спускала с Сергея глаз. Хотя он был худ телом, он казался сильным, мужественным и красивым.

— Если бы я была Богом, — сказала я, — я бы только для тебя сотворила новую планету. Там бы ты в поте лица трудился на поле, а я смотрела бы из-за облаков и любовалась своим творением.

Сергей подошел ко мне и сел на кровать.

— А если бы я, как первый человек, в поте лица трудился на этой планете, тогда я бы этому Богу за тучами помолился: «Боже, чтобы я не был один, пошли мне жену, такую, как ты».

Мы рассмеялись.

— Рассказывай теперь о себе. Я сгораю от нетерпения! Мне все еще не верится, что я встретила тебя. Может, в самом деле, это только сон, и завтра я проснусь в моем бараке, усталая и измученная, с покрытым сажей лицом.

— Хорошо. Я тебе все объясню. Моя история не так сложна, она даже очень простая, похожая на твою, — начал Сергей. — После твоего ухода, недели через две, наша ферма разлетелась в пух и прах. Кто-то нас выдал. Майора — ты помнишь его? — арестовали. Я убежал в одну из соседних деревень и выдал там себя за грузина. В то, что я врач, поверили, хотя бумаг у; меня не было.

— Грузин с синими глазами?

— В сущности, я назвал себя грузином, потому что — так я и сказал им — я там родился. Я точно описал один грузинский городок, к счастью, там был немец, который знал его. И мне сразу поверили. Мне также устроили и медицинский экзамен, но это было для меня совсем легко. Через несколько дней шел транспорт в Германию. Меня тоже захватили. И это, наверное, спасло меня от возможного расстрела.

Сергей задумался на минуту, потом добавил:

— Остальное тебе известно: поездка в переполненных вагонах, дезинфекция, и, наконец, нас привезли в Дрезден. Оттуда меня направили в маленькую больницу в окрестности Фрейтала. Это была больница для иностранцев. Оттуда меня перевели сюда, но я служу и там раз или два в неделю, замещаю одного чешского коллегу. Эта комната, между прочим, его. Но у меня есть ключ.

— В лагере говорят об интересном грузине, враче…

— У которого есть любовница, — перебил меня Сергей. — Это хорошо. А ты, веришь ли этому?

— Я?.. Не знаю.

— Она подруга этого чешского врача. А я между ними только так… для связи. Кроме того… здесь есть еще одно дело…

Сергей встал.

— Ты, наверное, голодная. Подожди, у меня есть много еды: хлеб, сыр, колбаса. Сейчас заварю чай.

Сергей положил на стол белый платок и все, что было. Затем он добавил дров в печку и поставил чайник. В комнате было довольно тепло, и я отбросила одеяло. Сергей снял свой жакет и придвинул стол к кровати. Только теперь я заметила, как я слаба. — Я ничего не ела с самого обеда, но голода не чувствовала. Я с наслаждением пила горячий вкусный чай с сахаром. Хотя мне много хотелось узнать о Сергее, я молчала. Он тоже молчал. И это молчание рассказывало нам друг о друге больше, чем слова.

— Но ведь ты больна, — вдруг воскликнул он. — У тебя температура!

— Я выпила соль, когда пришла к тебе. Меня научила одна девушка.

— Я догадался. Но сейчас у тебя настоящая температура. Слушай, было бы хорошо, если бы ты на две недельки легла в больницу. Там бы ты отдохнула. А за это время я постараюсь вырвать тебя из этого ада. В понедельник придет немецкий врач к нам в лагерь. Я поговорю с ним.

— Как ты меня вырвешь отсюда? — спросила я.

— Надо поговорить с рыжим майором. Возможно, это удастся. Ведь ты же окончила курсы сестер? Их везде не хватает.

— У меня нет диплома, он остался дома.

— Это не важно, — сказал он, — никто об этом не спросит, если какой-нибудь немецкий врач одобрит. — Как хорошо, что тебе завтра не надо на работу! Ты отдохнешь, а потом мы посмотрим.

Он взял мою руку. И чувство уюта и какой-то непонятной беспечности волной охватило меня. Если бы это продолжалось целую вечность! Он медленно наклонился и прижал свои губы к моим горячим от температуры губам. Было тихо и темно. Только на потолке отражался свет от тлеющих в печке углей.

— Так вот где я тебя нашел, — сказал шепотом Сергей. — Теперь нам не надо терять друг друга. Нам предстоит еще много впереди. Ведь ты — часть меня. Если ты — Бог за облаками, а я первый человек на планете… взмолившийся к нему, чтобы он послал мне жену…

Около четырех часов утра мы возвратились в лагерь. Заспанный полицейский, которому Сергей опять показал пропуск, без слов впустил нас в ворота.

А в понедельник после обеда я зашла к Сергею. Там сидел немецкий доктор и проверял больных. Он смерил температуру, заглянул в горло и распорядился, чтобы меня забрали в больницу. В тот же день всех нас, пять человек, лагерный полицейский отвез в больницу на две недели. Обыкновенно администрация не очень протестовала, если немецкий врач отправлял некоторых рабочих в больницу. Они боялись, что возможная эпидемия болезни выведет многих рабочих из строя и от этого пострадает продуктивность завода.

Вернувшись в комнату, чтобы взять необходимые вещи, я написала записку Шуре, что ухожу в больницу. Все девушки работали днем. Я знала, что никто не может меня навестить, потому что никто не знает даже адреса этой больницы. Я написала Шуре, чтобы не беспокоились, и что я вернусь. Уход в больницу часто значил — без возврата. Потому это могло напугать девушек.

Больница состояла из пяти бараков. Они были окружены соснами и стояли немного в стороне от частных домиков немцев. Небольшие комнатки были скудно обставлены, но везде было чисто и уютно. На постелях лежали белые простыни, и перед каждой кроватью стоял ночной столик. На окнах даже висели занавески из марли. Везде был безупречный немецкий порядок!

В каждой комнате лежало по шесть человек. Две девушки в нашей комнате болели бронхитом, как, вероятно, и я. Другие страдали от дизентерии, которой у нас в лагере болели почти все. Перед вечером пришел чешский доктор по фамилии Ковальчик. Это был друг Сергея. С ним зашла и сестра. Так как я была новая, он подошел ко мне, прослушал мне грудь и задал несколько обычных вопросов.

— Я думаю, вы скоро поправитесь, — сказал он. — Если у вас не будет больше температуры, выходите в сад, еще не очень холодно. Свежий воздух всегда помогает.

По-русски он говорил свободно. И хотя его отношение ко мне было таким же, как и к другим, я знала, что Сергей говорил обо мне. Уже на третий день моя температура спала. Но почти целую неделю я провела в постели. Я рада была наконец выспаться. Через четыре дня вечером зашел Сергей. Он пришел специально, чтобы увидеться со мной. Увидев его, я покраснела. Мы не виделись с той последней встречи в городке. А в понедельник, когда я зашла к нему, мы не могли разговаривать — там был немецкий доктор и другие люди. Теперь он опять взял обе мои руки и крепко сжал их, я опять почувствовала себя, как с родным. Мы не были одни. Другие девушки, увидев Сергея, удивленно посмотрели на меня. Они знали его как доктора и не скрывали любопытства, почему он навестил именно меня. Его визит придал мне больше сил и бодрости. Он сказал, что в воскресенье будет замещать своего коллегу и что тогда у нас будет больше времени. Сергей ушел. Дни до воскресенья показались мне целой вечностью. Но вот оно наступило. Сергей уже рано утром сделал обход в нашей палате, потом пошел в другие бараки. Его долго не было. Только после обеда, перед вечером, он позвал меня к себе. Он сказал, что у него было много работы, но что после ужина он свободен и мы увидимся в кабинете доктора Ковальчика.

Я ушла к себе. Нам скоро принесли ужин. Через час я сказала девушкам, что иду навестить знакомых. Не знаю, поверили они мне или нет. Мне было все равно.

Это воскресенье запомнилось мне навсегда. Может быть, было бы лучше, если бы его вообще не было. То, что случилось, я не ошибусь, если скажу, что это изменило мою дальнейшую жизнь. К лучшему или к худшему, я не могла об этом судить. И теперь, спустя многие годы, я не в состоянии решить, что было лучше: то, что изменило мою жизнь, или то, что не состоялось? Во всяком случае, я не желала всех тех потерь, которые мне пришлось вскоре испытать. Потерь, которые и до сих пор терзают мою душу.

Почти всю ночь мы провели в кабинете врача. В эту ночь я узнала, что Сергей вовсе не изменился: то, что он делал в Советском Союзе во время немецкой оккупации, продолжалось и здесь. Этой ночью Сергей посвятил меня в свою тайну — он принадлежал к группе заговорщиков, целью которых было свергнуть или хотя бы подорвать немецкий режим, или, по крайней мере, вредить везде, где можно. Затем войти в контакт с Советами.

К этой группе принадлежали, главным образом, иностранцы, немного русских, чехи, бельгийцы, французы, голландцы и несколько русских военнопленных, которые позже вступили в армию Власова. Таким образом, мне стало ясно, что почти все мои знакомые и друзья на заводе — Геня, Карло, Нильс, Константин, Беня и другие — были участниками подполья. Единственная из остовцев — я не верила своим ушам — была Лида! Теперь я поняла, откуда ее насмешливая беспечность. Вероятно, тайное общение с этими людьми давало ей какую-то душевную силу.

Летом 1943-го года к нам в лагерь приходило довольно много власовцев. Немецкая администрация их свободно пускала везде, так как они старались вербовать в свои ряды молодых парней среди остовцев и русских военнопленных. Они рассказывали нам о целях и планах генерала Власова: избавиться от коммунистов! На наши вопросы: «А как с немцами?» они открыто говорили, что после победы над коммунистами Власов думает о создании свободной России. По их словам, в план Власова не входило отделение национальностей от России. Всю страну он хотел сделать огромной федеративной республикой, то есть, система оставалась такой же, как и при Советах, только без коммунистов. Несмотря на идеальную будущность, большинство молодых оставалось только слушателями. К тому же власовцы носили немецкую форму. Может, это была одна из причин, почему многие не решались вступать в его армию. Одна немецкая форма вызывала у нас у всех недоверие, напоминала о высокомерном и жестоком отношении немцев к иностранцам. Они считали себя высшей расой, а всех других — «унтерменшен»! Поэтому многие просто не верили высоким идеалам Власова. Борис был одним из немногих, примкнувших к власовцам. Это случилось после его разлуки с Катей. Вскоре он стал угрюмым и замкнутым. Только когда он говорил о будущем, его речь звучала бодро и уверенно. В сущности, в нем проскальзывало что-то фанатичное, почти нереальное. Тем не менее, Борис теперь жил именно этим. Может, это было лучше, чем вовсе без идеала. Конечно, и среди власовцев были политические разногласия. Но в одном они все соглашались: борьба против фашизма — после победы над коммунизмом! Но борьба против фашизма была первой целью Сергея.

— А откуда вы получаете задания, как и что делать? — спросила я.

— Мы сами даем себе разные задания, — ответил Сергей. — Мы знаем, как вредить врагу. Кроме того, среди немцев есть тоже коммунисты.

— Но власовцы ведь не с вами!

— Да, они с нами только в будущем. Но они нам нужны сейчас, очень нужны.

— Ты не думаешь, Сергей, что такая работа здесь, в Германии, более опасна, чем на родине?

— Мы действуем очень осторожно. Некоторые даже не знают, кто с нами.

— Стратегию и тактику коммунистов ты, кажется, изучил очень хорошо. Но что, если вас поймают?

— Надеемся, что нет. Тогда, конечно, от немцев ждать пощады не придется. В этом они преуспели.

— Но как ты связался с ними?

— Через одного друга. Ты можешь себе представить.

Да. Я это даже очень хорошо представила. Мне стало ясно, что никто иной как доктор Ковальчик втянул Сергея в это опасное дело. Находясь на Черной горе, не имея ничего общего с внешним миром, я еще больше удивилась, когда Сергей рассказал мне о радиопередачах из Англии, которые регулярно слушают иностранцы, особенно французские военнопленные.

Подобное среди нас, остовцев, было бы немыслимо. Никто из нас не имел ни радио, ни какого-нибудь контакта с нормальной жизнью вне лагеря. Два часа по воскресеньям недостаточно для этого. К тому же немцы считают нас «унтерменшенами» и запрещают любое культурное занятие. Помимо этого, большинство людей в лагере были простые рабочие или крестьяне с небольшим образованием. А чтобы организовать массы, нужна интеллигенция. Были, конечно, и у нас попытки протеста, вроде наших забастовок. Но все они кончались ничем.

Многие из нас не верили больше никому: ни коммунистам, ни фашистам. А Власов? Кто он? Он хочет свободную Россию! А как с другими национальностями? Среди остовцев были не только русские и украинцы. Под категорию «ОСТ» попадали и латыши, и литовцы, татары и многие другие, хотя нагрудный знак «ОСТ» не все носили.

— Что ты думаешь о Власове? — спросила я Сергея.

— Я не верю, что ему удастся добиться того, что он задумал, — ответил он. — Ведь немцы совсем не доверяют ему. И правильно делают. Иногда мне кажется, — продолжал Сергей, — что вся эта затея просто фантазия — свободная Россия с демократическим режимом! Подумай только! Это сейчас не так легко сделать. Что же будет со всеми национальностями: украинцами, белорусами, азиатскими и кавказскими народами? А казаки, у которых свое представление о свободе и независимости? Власов хочет объединить все национальности в свободную Россию! Нет, Советский Союз будет существовать и после войны. Ты увидишь. Но я верю в то, что после войны у нас на родине будет лучше и свободнее.

Мы еще долго говорили об этом с Сергеем. И в одном мы сходились во мнениях, что после войны в Советском Союзе будут большие перемены. Так мы думали тогда. Таковы были наши надежды.

Через неделю после этого меня выписали из больницы. За мной пришел высокий, сильный парень из лагеря. Это был белорус, санитар Сергея. Кроме меня, никто из тех, кто пришел со мной, не возвратился. Один тихий молодой парень умер от дизентерии, другие были по-прежнему тяжело больны.

Санитар отвел меня к Сергею, а сам пошел в комендатуру заявить о моем прибытии. В понедельник я должна была выйти на работу.

— Сегодня в девять приходи ко мне. Пойдем туда, — сказал Сергей. — Завтра воскресенье, и я свободен. Между прочим, я подал рыжему, чтобы тебя устроили сестрой или здесь, или там, в больнице. Возможно, что на следующей неделе он позовет тебя к себе.

Вошел санитар и сказал, чтобы я шла в комендатуру получать талоны на питание. Потом я направилась в свой барак. Как только я появилась в дверях, все хором закричали:

— Витька здесь! А мы думали, что тебе уже не бывать с нами.

— Как тебе удалось увильнуть на целых две недельки от работы? — кричала громко Татьяна.

— Ну, я заболела. Температура, — сказала я.

— Это, конечно, ерунда! Не верю! Здесь чем-то пахнет, — продолжала она.

— Чем же здесь может пахнуть? Ты что, хочешь, чтобы все в комнате слегли? — ответила я.

— А между тем, я слышала, как однажды ты пришла в пять часов ночи домой. Это тоже по болезни? — ехидничала Мотя.

— Может, и по болезни. Я была у Эжени. Там меня угощали вином, и я уснула, — отделывалась я от нажима девушек.

— У тебя, наверное, есть кавалер? — спросил опять кто-то.

— Да отстаньте вы от нее, — заступилась за меня Шура. — Не видите, что у нее кожа да кости? Кавалеры не любят таких!

Расспросы кончились, но девушки все еще продолжали спорить между собой о возможных причинах моего отсутствия. Я больше не вмешивалась. Пусть лучше они подозревают меня в свиданиях с каким-нибудь чехом или французом, чем узнают невероятную правду. Но когда любопытство и споры утихли, Люба и Шура подсели ко мне на постель. За время моего отсутствия они ближе сдружились.

— Девки страшно сплетничали о тебе. Никто не верил, что ты больна, — сказала Шура. — Многие думают, что у тебя связь с каким-то немцем.

По любопытным глазам Шуры и Любы я поняла, что они тоже не совсем верят в мою болезнь. Может, и верят, но тот факт, что мне удалось «отдохнуть» от работы целых две недели, вызывал у них подозрение. Тогда я решила признаться в моем «преступлении», что, в сущности, и случилось. Спокойным голосом, не допускавшим никаких сомнений, я объяснила:

— Да. Сначала я хотела заболеть. Я выпила стакан горячей воды с солью и пошла к врачу. Но потом температура не упала. У меня начался жар. Признали инфекцию и решили изолировать меня.

Хорошо, что было воскресенье. Большинство девушек ушли в городок, а мы с Шурой и Любой долго говорили о работе, о войне, о нашем будущем. Люба была большим пессимистом. Она не верила в хороший конец на Черной горе. А Шура, наоборот, верила, что война кончится и мы возвратимся домой. Мы верили и в то, что после войны и нашей победы над фашистами у нас произойдут большие перемены.

После ужина я объявила, что иду к моим французским подругам. На самом же деле я пошла в больничный барак. Сергей уже ждал меня. Не теряя времени, мы пошли к воротам, где полицейский, кивнув Сергею, пропустил нас. Это был тот же полицейский, который пропускал нас и раньше. Минут через десять мы уже сидели в «подполье» Сергея. В комнате было тепло, в печке тлел уже огонь, а на столе было вино, стаканы и еда.

Сергей налил в стаканы вина, и мы сразу же начали есть с большим аппетитом. Потом он поднял стакан и затянул известную песню Вертинского:

Пей, моя девочка,

Пей, моя милая,

Это плохое вино…

И хотя в песне говорилось о несчастной любви, я чувствовала себя очень счастливой. Но в то же время на мгновение меня пронзило странное чувство — что я никогда больше не буду так счастлива, как теперь, в этой маленькой тайной комнатушке, окруженной враждебным миром.

Как бы угадывая мои мысли, Сергей сказал:

— Мы будем счастливы. Когда кончится война и мы вернемся домой…

Весь вечер Сергей посвящал меня в подпольную работу против немцев. Она заключалась, главным образом, в широко развернутом вредительстве на заводах военного снаряжения. Делались снаряды, которые не разрывались. Ящики с гранатами отправлялись не туда, куда нужно. В эту диверсию были вовлечены и немцы. Может, такие, как Макс, на мебельной фабрике? Вероятно, их было достаточно в нацистской Германии.

А когда я опять выразила сомнение в успешном исходе дела, он ответил:

— Если нас поймают, если поймают! — тогда, конечно, всему конец. Но и здесь можно избежать наихудшего. Есть разные возможности.

Я внимательно следила за его лицом. В нем было так много веры в лучшее, что и я поневоле начала верить в это. Его глаза искрились, как всегда, когда он говорил о том, в чем был убежден. И нельзя было не восхищаться им — откуда у него столько веры в борьбу, столько мужества и силы духа в такие тревожные времена?! Ведь и он, как все мы, был унижен немцами. А может, его свободные друзья вдохновляли его на это? Я встала, подошла к нему и обняла за плечи:

— Сергей! Ты такой невероятный человек! Теперь я всегда и везде хочу быть с тобой! Я не хочу больше терять тебя!

Нам было тепло и уютно. Наши руки сплетались и щеки горели и от вина, и от прикосновений. Казалось, я задохнусь от счастья. В печке тлел огонек, и его отблеск рисовал разные фигуры на потолке. Теперь и я была частью этого тайного огонька, тихо потрескивающего в темноте.

Но все сложилось иначе. Я даже не успела принять активное участие в подпольной работе. Разные неожиданные события завертелись одно за другим, изменяя наши планы, чувства и мысли.

В понедельник я вышла опять на работу. То, что я нашла Сергея и была уже не одинока, сделало меня спокойной, наполнило мою душу радостью. Что теперь Геня, Константин, Беня? Они отошли в сторону. Сергей вытеснил их всех. Конечно, я ни с кем не говорила о нем, даже с Лидой. Да! Даже с Лидой, которая, в сущности, была причиной всего, что произошло. Ведь она послала меня к Сергею, к «грузинскому врачу». Но все же мое тайное счастье прорывалось, вероятно, сквозь мое лицо наружу.

Войдя в огромный цех, я оглянулась вокруг и почувствовала, что теперь я не та. Сегодня я вошла в эти ворота с определенной целью, а не как заклейменный скот, который насильно тащат на работу. Меня сопровождали ночные речи Сергея, его любовь, восторг, борьба с нацистами. В наше последнее свидание он объяснил мне — это было мое первое задание, — как связаться с одним из подпольщиков. Но все произошло совсем неожиданно, когда один из них первым подошел к моей машине.

Это был Карло, наш чешский рабочий и друг Гени. Он пришел поздравить меня с возвращением.

— Ты чудно выглядишь, Виктория. Что с тобой? Ты была в отпуске?

— В больнице. Грипп.

Разговаривая, он рассказал мне о разных событиях, случившихся во время моего отсутствия, — кто с кем встречался, кто кого бросил. Кого выругал мастер и прочее. Он мерил мои снаряды, которые я только что просверлила. Незаметно я вынула из кармана моего темно-красного халатика советскую звездочку и начала перекладывать ее из одной руки в другую. Это был знак подпольщиков. Звездочку мне дал Сергей, так что я уже знала, что Карло был одним из них.

Но Карло сначала ничего не заметил. Только через секунду его глаза расширились, и он, не отрываясь, начал смотреть на звездочку. Тогда я опустила ее в карман. Карло все еще молчал. Только его глаза мерили теперь не снаряды, а меня с ног до головы. Я улыбнулась. Тогда он вынул свою такую же звездочку и показал мне.

— Видно, ты была в хороших руках в больнице, — сказал он.

— Да. В очень хороших, — ответила я.

Он взял мои снаряды в руки и сказал:

— Смотри! Если просверленное отверстие будет слишком велико, ты должна сразу же, пока металл еще горячий, ударить по отверстию молотком. Тогда оно опять примет нормальный размер… на время… А это для нас важно. Это начало. Только делай так, чтобы этого никто из немцев не заметил.

Он удалился. С тех пор, когда отверстия в моих снарядах не подходили под контрольные инструменты, я ударяла по ним молотком, и они отвечали стандарту. Не знаю, помогало ли это в действительности портить снаряды, или это было начало чего-то более сложного… В то утро, около десяти часов, все заметили, как в цех вошла группа немецких военных. Их было человек пятнадцать. Они шли ровно, как на триумфальном марше. Их каменные лица ничего не выражали. Только глаза некоторых косились в сторону машин, где по обеим сторонам работали мы, их рабы. Судя по их форме, это были высшие армейские офицеры. Сначала я не обратила на них особого внимания. Здесь часто появлялись всякие военные, которых Гофман водил по цеху. Но когда через несколько минут они вошли к Гофману, в его стеклянный домик, затем вместе с ним вылетели оттуда и рассыпались по всему цеху, я начала беспокоиться. В это время я заметила Аиду. Она быстро куда-то бежала. Я подозвала ее к себе:

— Что случилось?

— Здесь пахнет концлагерем. Раскрыт саботаж. — Она отошла.

После нее Карло подошел ко мне и еле слышно прошептал:

— Мы ничего не знаем, — и он тоже сразу же скрылся.

Отверстия в моих снарядах все время становились почему-то большими. И каждый раз я брала молоток и ударяла по ним. Вдруг из-за моей спины вырос Гофман. Он ждал, пока я кончу сверлить снаряд, затем взял его и начал мерить отверстие. Оно, как и прежние, было немножко велико. Он взял еще несколько снарядов и молча отложил их в сторону.

— Кто вам сказал, чтобы вы били молотком по отверстию?

— Никто. Я видела, как это делают все другие, — сказала я. — А разве что-нибудь не так?

Он как-то странно посмотрел на меня, что-то буркнул себе под нос и отошел, скривив лицо в своей особенной улыбке.

В сущности, я не верила тому, что удары молотком по отверстию портили снаряды. Но, может, процесс их изготовления замедляется? Не знаю. Я ничего не понимаю в технологии военного снаряжения. Вероятно, там были люди, которые разбирались в этом деле. Но присутствие военных офицеров, бегающих по цеху с серьезными, озабоченными лицами, и то, как Гофман посмотрел на меня, ко всему странное поведение Лиды и Карло, — все это насторожило меня.

После обеденного перерыва все узнали причину такого внезапного посещения военных офицеров. Оказалось, что раскрыли крупный саботаж. Некоторых чехов, бельгийцев, французов и четырех русских (с ними Лиду) увели на допрос.

— Вот теперь начнется театр, — сказал Борис, остановившись на минуту возле меня.

Он еще уцелел. Но, по сведениям оставшихся, дело было не в предательстве. Военные на фронте обнаружили снаряды, которые не взрывались. И немецкое руководство начало проверку всех муниционных заводов. Офицеры, инженеры в форме метались теперь по всему цеху, без конца измеряя снаряды. Они заглядывали в станки, вытаскивали уже запакованные ящики и опять проверяли их. Весь этот день стояла какая-то напряженная, угнетенная атмосфера. С беспокойством в душе и неизвестностью мы ушли вечером с завода.

У входа в барак ко мне подошел Беня:

— Я должен с тобой поговорить.

Мы пошли за барак к забору. Там он вынул из кармана конверт и вручил мне:

— От Гени.

Я сразу же вскрыла его и начала читать: «Убегай сейчас же! Здесь адрес друга в Чехословакии. Там ты можешь остаться, пока я не объявлюсь. Сергей». Внизу был адрес родителей Гени. Дрожащими руками я спрятала письмо и, вероятно, побледнела так, что Беня забеспокоился.

— Ты себя плохо чувствуешь?

— Нет. Спасибо тебе, Беня. А как ты и Константин?

— На нашем фронте тихо, — сказал он.

— А Геня?

— Он пока в безопасности… Если я тебе буду нужен, пиши сюда. Нас, бельгийцев, не так преследуют, как вас, — сказал он.

Я удивилась. Знал ли Беня о смысле письма? Но не хотелось тратить время на вопросы. Он подал руку и на какое-то мгновение заколебался. Затем обнял и поцеловал меня.

Спустя некоторое время я разыскала Любу и потянула ее на прогулку — я уже давно знала, что Люба искала случая бежать. Теперь такой случай ей представился:

— Люба, я сегодня же вечером бегу. У меня есть адрес, где можно будет переждать. Если хочешь со мной — пойдем вместе.

Люба сразу же, не задавая вопросов, согласилась идти со мной. Я решила забрать с нами и Шуру, но Люба отсоветовала:

— Она не пойдет. За время твоего отсутствия она узнала, что ее отца забрали в Германию и он находится здесь где-то, недалеко от нашего лагеря. Она надеется скоро встретиться с ним.

Мы с Любой начали обсуждать план побега: сегодня вечером, около одиннадцати часов, когда все уже будут спать или сидеть в комнатах, мы пролезем через дыру в заборе и по Черной горе спустимся вниз, в город. Там сядем на трамвай и поедем в Дрезден на главную станцию. Возьмем билеты до чешской границы. А дальше — посмотрим. Я ничего не сказала Любе о Сергее, а только то, что один чешский друг приютит нас, когда мы до него доберемся. А сейчас мы должны возвратиться в комнату поодиночке и, чтобы не вызвать подозрения, начать медленно паковать маленькие сумочки.

Паковать наши вещи было нетрудно — у нас почти ничего не было, кроме смены одежды, немного денег и по куску хлеба. Правда, у меня было элегантное французское пальто, принадлежащее Эжени. Но теперь у меня не было времени возвращать его. Кроме того, именно теперь оно мне очень и очень пригодится.

Когда я закончила укладываться, я позвала Шуру пройтись со мной погулять. За бараками я ей рассказала о нашем с Любой плане.

— Пойдешь с нами?

Шура посмотрела на меня, и на ее лучистых глазах появились слезы.

— Ты же знаешь, я не могу. Мой папочка где-то здесь, недалеко. Я его разыскиваю. Если я уйду, кто знает, увидимся ли мы опять.

— Я понимаю, Шура… Тогда возьми мои оставшиеся вещи и делай с ними, что хочешь. Но никому не говори о нашем побеге, даже после того, как мы уйдем. Как только станет возможно, я дам тебе знать о себе через Беню.

Мы обнялись.

— Теперь у меня не будет подруги, — сказала печально Шура. — Но дом моих родителей в Никополе всегда будет открыт для тебя. Ты должна обязательно навестить нас после войны.

Мы возвратились в комнату. Люба лежала на кровати и что-то читала. Около одиннадцати, как мы условились, она первая выскочила со своим узелком. Мы встретились в умывальнике. Несколько минут мы слушали, нет ли вблизи полицейских, но все было тихо. Мы осторожно прошмыгнули через дыру в заборе и, пригнувшись, пробежали гору черного шлака. Внизу, уже почти у аллейки, возле того места, где мы когда-то крали яблоки, мы сбросили свои зеленые костюмы и совсем стали похожи на немок. Еще через несколько минут, с громко бьющимися сердцами, мы, крадучись, пробрались к более людной части города и смело зашагали к остановке трамвая.