В новом доме

В новом доме

Но в один прекрасный день пребывание мое в доме бабушки внезапно закончилось. Дом вдруг опять наполнился шумом: дядьки приехали упаковывать свои книги и некоторые вещи. С ними приехал и мой отец после долгого отсутствия. Приезд дядек официально мотивировался тем, что им надо было забрать свои вещи, все еще находившиеся в мелкобуржуазном сословии. Они пробыли всего два дня и под всхлипывания бабушки и Федоры быстро уехали — один в Москву, а другой — в Херсон. А после их отъезда моя мама подошла ко мне с большим платком, укутала меня и сказала: — Мы едем домой. У нас теперь есть свой дом.

При этом она посадила меня на подводу, ожидавшую во дворе, и все мы, отец, мать, маленькая сестричка Нина, извозчик и я, двинулись в путь. Оказалось, что отец окончил финансовое училище — после Октябрьской революции все шло быстрыми темпами — и его направили на работу в соседнее село. Все еще благодаря Ильичу, мелкая собственность стала опять в моде, и, таким образом, отец приобрел новый дом.

Расположение дома давало почувствовать полет фантазии новой эпохи. Дом был построен на холме и обнесен низкой каменной оградой. Внизу, как у подножья крепости, проходила главная дорога — она же была и единственная в деревне. Параллельно с дорогой шел крутой обрыв к берегу Днепра, который был в этом месте так широк, что за маленькими плавнями не было видно противоположной стороны. Отец недаром выбрал это место: он был страстным охотником и с детских лет слыл необыкновенным стрелком. А во время гражданской войны за то, что никогда не промахнулся, стреляя по врагу, получил почетное звание Красного партизана. Хотя по традиции и по службе он должен был презирать частную собственность, в новом дворе у него, как на псарне, вдруг появилось полдюжины собак и две лошади.

Сразу же за домом под горой находился сад. Фруктовые деревья были насажены ступенчато: один сорт следовал за другим — абрикосы, яблони, сливы, вишни, груши. По левую сторону дома были сараи для лошадей, коровы, овец, гусей и кур, а также домик для собак. Затем был расположен огромный ток, который служил нам площадкой для игр, потому что он весь зарос высокими кустами какой-то травы, из которой моя бабушка — мать моего отца — делала метлы. Дальше за током простирался большой огород, похожий на целое поле, где летом росли всевозможные овощи: свекла, капуста, фасоль, мак, лук, арбузы, дыни и прочее. А с правой стороны дома, сразу же за крыльцом, росла большая груша. Весной она чудесно цвела, и мы часто пили под ней чай. Дальше под окнами росли цветы. Перед домом во дворе была летняя кухня. Деревянный навес защищал ее от дождя. За садом, где кончался подъем, расстилалась широкая степь. И здесь, как везде на моей родине, она казалась бесконечной. Смотришь вдаль — и нигде ни горки, ни деревца, за что мог бы зацепиться взор. Только небольшие кругловатые бугры, поросшие сухой степной травой или низким кустарником, монотонно тянутся один за другим. Можно часами идти, и не встретишь ни одного человека. Если бы не случайно выскочивший из кустов заяц или степная крыса, или пение степных птичек и жужжание всяких козявок и жучков, то может показаться, что ты вместе с одинокими тучками плывешь в какую-то бесконечность. Но эти на первый взгляд незаметные зверьки со своими неясными звуками говорили о том, что и степь жила своей жизнью, так же разнообразной и богатой, как и всякая жизнь. Даже зимой, когда степь была покрыта снегом и казалась мертвой пустыней, вой голодных волков под снежную бурю напоминал об опасностях, притаившихся в ней.

В новом доме нас встретила другая бабушка, мать моего отца, бабушка Мария. Эта бабушка совершенно отличалась от бабушки Марфы. Бабушка Марфа была среднего роста, с плавными медленными движениями. Она носила шелковые блузки с кружевами, а по воскресеньям и шляпы. Бабушка Мария поразила меня своей простотой и подвижностью. Она была стройной и высокой. Ее гибкое тело могло конкурировать с телом любой молодой девушки. А одевалась она по-крестьянски. С утра до вечера она хлопотала по хозяйству: ухаживала за скотом, варила пищу, нянчила нас, детей, выгоняла на пастбище корову и овец, давала приказы работнику, который приходил к нам днем. Лицо и руки ее были смуглые, загорелые от солнца и ветра. Серые глаза придавали ее спокойному, независимому выражению лица с прямым, красивым носом, теплоту и добродушие. До ее переселения к нам она жила в соседнем селе, в старой полуразрушенной хате. Ее муж, отец моего отца, безвестно пропал во время гражданской войны, а она осталась одна с двумя сыновьями, Сашкой, как она называла моего отца, и Федей, его младшим братом. Жили они так бедно, что даже крестьяне в деревне с каким-то снисхождением относились к ним. Хотя бабушку Марию не считали красавицей, все же несколько мужиков сватались к ней. Она же не хотела связываться ни с кем, и жила тем, что садила свой крошечный огород, делала таким образом запас на зиму, держала корову, гусей, полдюжины курей и пару овец. Летом она удила рыбу, сушила ее на зиму, и это был весь ее капитал в покосившейся избе. Но детей она настойчиво посылала в школу, хотя старший, мой отец, очень неохотно посещал ее. Позже она рассказывала нам, что ей не раз приходилось с палкой выгонять его. Он же нередко прятал свои книги где-нибудь во дворе, одевал коньки и шел кататься на Днепр. За это, конечно, ему приходилось не раз расплачиваться. Федор же, моложе отца на два года, учился прилежно, был послушным и тихим парнем. После прихода большевиков, когда их власть еще не установилась окончательно, оба брата попали в партизаны. Отец быстро выдвинулся в герои, благодаря своему таланту в стрельбе, искореняя таким образом врага. Но брат Федор такого геройства не проявил. Он был более склонен к рассудительности и осторожности.

Когда стало немного спокойнее в стране и надежды некоторых на падение большевиков рухнули окончательно, бабушка Мария первая явилась в сельсовет и заявила, что хочет вывести своих хлопцев в люди, но не знает, как это сделать. Председатель сельсовета приказал привести хлопцев ему на глаза, осмотрел их, как рассматривают молодых, брыкающихся жеребцов на ярмарке, — бабушка Мария с палкой стояла рядом же — и составил рапорт в райком. В этом рапорте он изложил незапятнанное пролетарское происхождение Александра и Федора Дмитриевичей Бабенко, подробно изложил их склонности и интересы, описал их внешность, приложил личную рекомендацию и, пожав крепко руку бабушке Марии, сказал, что из ее хлопцев советская власть сделает людей.

Решение райкома долго не задержалось. Через три недели пришло в сельсовет письмо с соответствующими указаниями когда и куда направить парней. Так как у моего отца не было никаких особенных желаний, а усовершенствовать свои стрелецкие способности он категорически отказался, то было решено отдать его в финансовую школу. Здесь, конечно, были приняты во внимание его отметки в школе. Все они были довольно незавидные, кроме математики. По математике отец имел всегда «отлично». Он с легкостью мог решать сложнейшие задачи даже без бумаги. Федор же, к большому удивлению всех, решил пойти в военное училище. Может, в этом решении таились более глубокие психологические причины, о которых, кроме моей мамы, никто не догадывался. Мама, тогда еще барышня, знала и Федора, и Сашку, — оба они за ней ухаживали. Когда же мать начала уделять больше внимания смелому и задиристому Сашке, то Федор решил, вероятно, доказать ей, что и он может стать таким же, и, таким образом, согласился поступить в военное училище, куда, в сущности, и было направление для обоих. Но, к сожалению, это ему не помогло. Через год отец приехал на каникулы. Весь он так изменился — стал еще выше ростом, крепче телосложением, а главное, вел себя так, как будто для него сам Бог открыл все двери рая. Все девки окружающих деревень были от него без ума. Тогда он сделал предложение маме и получил ее согласие. После женитьбы отец опять уехал в школу оканчивать учебу, а мать моя несколько лет жила у бабушки в Золотой Балке. Федор же, приехав позже в отпуск и узнав о таком исходе дела, дал маме слово большевика, что он никогда не женится на другой и этим докажет, что он только ее любит. Слово большевика оказалось твердым. Он действительно ни на ком не женился всю свою жизнь. После замужества мамы между братьями установился мир, уже без ревности. Дядя Федя, как мы стали его называть, всегда приезжал к нам во время своих каникул из разных военных школ, пока не окончил Военную академию имени Фрунзе в Москве.

Несколько лет спустя, как-то сидя за чайным столом во дворе под грушей, бабушка Мария рассказала нам забавную историю о своих сыновьях, когда те были еще совсем молодыми парнями и ухаживали за мамой.

Ни тому, ни другому не нравилось, когда мама назначала одному из них свидание. И вот однажды молчаливый Федя решил проучить своего брата. Мама жила в соседней деревне, и со свидания с ней надо было возвращаться домой поздно ночью через кладбище. Федя стащил дома простыню, построил себе ходули и притаился на кладбище, поджидая отца. Когда, наконец, он увидел вдали возвращающегося со свидания брата, он стал на ходули и в белой простыне, как вставший из гроба покойник, направился ему навстречу. Привидение так напугало моего отца, что он бросился бежать, издав какой-то приглушенный звук совсем изменившимся голосом. Федя же шествовал за братом, ускоряя шаг. Сначала отец бежал, не оглядываясь. Но когда он упал, споткнувшись о крест, и привидение почти настигло его, инстинкт самосохранения подсказал ему запустить в белого преследователя камнем. Так как и при этих обстоятельствах отцу помог его талант партизанского снайпера-наводчика, камень попал дяде прямо в голову, отчего тот вскрикнул, упал с ходулей, схватился за больное место и бросился бежать в обратную сторону. Отец же, постояв с минуту в недоумении, пока убегающее привидение не скрылось в кустах, направился домой. А на следующее утро у брата на лбу появилась громадная шишка. Братья молча посмотрели друг на друга. А бабушка Мария добилась все же признания от молчаливого Феди, — он рассказал ей всю историю ночного происшествия.

Но вот бабушка Мария в нашем доме, и ей предстояло жить под одной крышей с женщиной, которая стала судьбой ее сыновей. Ей, привыкшей к простой жизни, нелегко было терпеть в доме «белоручку». Так она называла мою маму даже в ее присутствии, давая ей этим понять, что она «несозвучна эпохе», в то время когда такие, как бабушка Мария и ее сыновья, — то есть те, «кто был ничем, тот станет всем», — строят новый мир. Исполнить желание отца — перебраться в наш новый дом — она согласилась только при условии, если возьмет с собой весь свой инвентарь, живой и мертвый. Несмотря на то, что о ее бедности в деревне рассказывали всякие басни, например, что у нее «и нитки нет» за душой, она притащила с собой больше, чем моя мама. Вместе со старыми сундуками и горшками во двор въехал целый зоологический сад: две овцы, корова, куры, гуси, утки, свинья, не считая отцовских собак. Только с пчелами — несколькими ульями — ей пришлось расстаться. Все это поместилось в амбарах и специально пристроенном к дому помещении. Привыкшая всю жизнь работать, бабушка Мария вставала еще до зари и хлопотала по хозяйству. Первое время совместной жизни с мамой она хотела ее перевоспитать, показывая ей своим поведением пример трудящегося человека. Но мама вставала позже, чем бабушка, завтракала с нами, детьми, — бабушка чаще всего предпочитала завтракать одна в кухне — и только после ухода отца в контору принималась за хозяйские дела. А по вечерам она садилась в кресло, брала гитару и под аккомпанемент пела нам песни. Мы, дети, с восторгом слушали ее и думали, какая красивая наша мама. Со временем наша семья увеличилась: кроме меня и Нины, родились еще брат Иван и сестра Клава. Бабушка, сидя в стороне и прислушиваясь к песенкам мелкобуржуазного пошиба, искоса посматривала на маму.

Однажды пришло известие, что к нам в гости приезжает дядя Федя. Никто не радовался так сильно этому событию, как бабушка Мария. Она как бы помолодела: лицо ее сияло радостью и счастьем, а ее стройное, гибкое тело не знало усталости. Она хлопотала по хозяйству, приготавливала всякие любимые блюда дяди, пекла печенье и пироги и чистила весь дом.

И вот он приехал в новой, красивой военной форме, в блестящих мягких сапогах, в шинели, с чемоданом в руке. На воротничке шинели и гимнастерки блестели лейтенантские кубики, а через плечо, в кожаной кобуре, висел револьвер. Мы восторженными глазами смотрели на него и не понимали кто это: наш дядя, брат отца, сын бабушки, или сам осколочек красной звезды, вечно горящей на Кремлевской башне. Вот во что превращают большевики людей!

По деревне сразу же распространился слух о его приезде, и наш дом с утра до вечера наполнялся людьми. Все, кто знал его еще мальчишкой, хотел увидеть его своими глазами. А больше всех гордилась им бабушка Мария. Люди разговаривали между собой, наперебой расспрашивали его о далекой Москве, о новых царях в Кремле. А дядя всех поучал, что царей больше нет, что теперь все равны и что советская власть строит коммунизм. Некоторые наклоняли головы, слушая его, другие не обращали на все это внимания, они думали, что это просто так, пустые фразы, что дядя, мол, нахватался там всяких выражений и хочет немного похвастаться. Были и такие, что горячились и вступали с дядей в спор. А он, глядя на них с улыбкой, хлопал их по плечу и говорил:

— Поживем, увидим.

Из всех их разговоров я понимала очень мало, зато ясно чувствовала, что с приездом дяди к нам в дом вошло что-то новое, небывалое. Даже бабушка Мария, не переставая радоваться, заметно изменилась. Она вдруг перестала по вечерам с нами, детьми, молиться Богу перед иконами в углу. Раньше не было такого утра и вечера, чтобы она не брала нас, детей, за руки и не ставила перед иконами, заставляя нас повторять за ней молитвы. И мы послушно вставали на колени и вполголоса повторяли молитвы, которым она нас учила. Все это прекратилось с приездом дяди. Позже я узнала, что дядя как-то увидел нас перед иконами, молча стоял и смотрел, пока мы закончили, а потом ушел на кухню к бабушке и долго доказывал ей, что религия — опиум для народа и что она, бабушка, не должна отравлять нас. И пока дядя гостил у нас, молитвы прекратились, но я слышала, как бабушка одна молилась на кухне. Все это ее очень опечалило. Она не могла себе представить, как можно жить, не веря в Бога. А когда после отъезда дяди некоторые деревенские бабы, встречая бабушку, говорили ей, что ее сын сделался совсем красным и продал душу антихристу, то она только отмахивалась и говорила:

— Я день и ночь молюсь за него, чтобы Бог простил ему его грехи и взял его на том свете в Царство небесное.

С отъездом дяди Феди наша жизнь пошла по-прежнему. По субботам и воскресеньям отец с друзьями ездил на охоту и возвращался обыкновенно вечером весь увешанный дичью. Мама и бабушка не особенно были рады его возвращению в таком виде, — им предстояло много работы: ощипывать перья, варить и жарить мясо. Все это занимало много времени. Но иногда бывало и так, что отец уходил на охоту дня на два и возвращался без ничего.

— Плохой знак, — говорила бабушка. — Он прокутил все время с друзьями. Эти друзья, какие-то незнакомые мужчины, появлялись время от времени в нашем доме, и отец угощал их водкой и едой. Бабушка не любила их и называла дармоедами. Подавая им на стол еду, она почти швыряла им тарелки, отчего вздрагивали и подпрыгивали на столе стаканы, а мужчины косились на нее, но не говорили ни слова. Оказалось, что бабушка была права. Они действительно были дармоедами, так как никто из них не имел постоянной работы. Дома говорили, что это были партизаны еще с тех времен, когда в стране царило безобразие, громили Колчака, Деникина, Врангеля и других белогвардейцев. Мама и бабушка предполагали, что некоторые из них были то там, то сям, меняли окраску так часто, как менялся ветер. Когда же кончились романтические времена революции и гражданской войны, многие из них так никуда и не устроились. Они считали себя профессиональными революционерами и не понимали, что «профессии» этой пришел конец и надо перестраиваться. Они просчитались, и теперь хватались за старых друзей и по прежней привычке ожидали «дружеской помощи».

Отца ругала и мать, и бабушка за его излишнее великодушие и чрезмерную добросердечность, но отец не мог отказать бывшим соратникам, и когда они появлялись, давал им есть и пить. Иногда они останавливались у нас по нескольку ночей, хотя спали, правда, во дворе, на сене.

Но мы от этого не беднели. В последние времена ленинского НЭПа пищи еще было достаточно. Может, этот НЭП и был самым лучшим периодом в советском коммунизме. По крайней мере, мне, тогда еще ребенку, этот период запомнился как один из лучших за все существование советской системы. Во всем, что меня окружало, я видела источник радости и веселья — в доме, во дворе, в саду, на реке, в обилии пищи, в поведении людей. Позже, конечно, гораздо позже, все изменилось. Но и теперь не забыть мне наших поездок в плавни, когда мы всей семьей и с друзьями выходили из лодки на берег и на белом как снег песке, в тени деревьев раскладывали на большом одеяле всевозможные яства, устраивая пикник. Взрослые шли на прогулку, а мы, дети, под присмотром часами купались в Днепре.

Одно время нас на прогулки всегда сопровождал какой-то знакомый родителей, музыкант. Мы его называли «дядя Василий». Он почти каждый день после обеда приходил к нам домой, усаживался в кресле против мамы и играл ей на скрипке. Мы, дети, в это время терпеть его не могли, — нам запрещалось шуметь. По комнате мы должны были ходить только на цыпочках и громко не разговаривать. Кроме мамы, он нам всем страшно надоел, так что мы очень обрадовались, когда он, наконец, уехал. Позже я узнала, что он был прислан в нашу деревню из Пролеткульта, чтобы организовать кружки самодеятельности красной молодежи. Он упорно хотел сагитировать мою маму руководить хором, так как она с детских лет пела в церкви. Но мама не хотела. Ей почему-то совсем не по вкусу приходились новые коммунистические интернационалы и гимны. Вероятно, она не могла отделаться от своего «мещанского» вкуса, все еще увлекаясь песнями прошедшего века, и, таким образом, не попадала в шаг с современностью.

После отъезда дяди Василия у нас остался маленький чемоданчик, к которому привинчивалась кривая труба и — о чудо! — из нее выходила музыка.

— А кто делает музыку? — спрашивали мы маму, обступив чемоданчик со всех сторон.

— Это дядя Василий спрятался в трубе и играет, — отвечала она. И мы наперебой заглядывали в трубу в надежде, что оттуда выйдет дядя Василий. То, что он не мог поместиться в трубе, нам не приходило в голову. Только бабушка Мария относилась к чемоданчику скептически. Она утверждала, что чемоданчик, из которого выходит музыка, — дьявольское дело, и что это ничего хорошего не принесет. А мы смеялись над ней. Мы уже тогда начали чувствовать отсталость бабушки от времени.

Так протекала наша жизнь в Бажановке, как называлась наша деревня. Игры во дворе с собаками, кошками, со свиньей; прогулки по лесу, в плавни, купанье в Днепре. Нередко мы вместе с бабушкой выгоняли на пастбище корову, овец, гусей, уток. Все это осталось в памяти на всю жизнь, как живое, и сейчас, когда я думаю об этом, мне становится радостно, как будто мне кто-то дал драгоценный подарок, наполняющий мою душу счастьем.

Еще я помню очаровательные вечера, когда мы всей семьей сидели у крыльца на ступеньках и в бинокль следили за далеко на той стороне Днепра проплывающими пароходами. Иногда мы ожидали отца, который после командировки по службе должен был возвратиться на одном из них. Тогда мы неустанно следили за пароходами, а отец обязательно выходил из каюты и махал нам платочком. Все радовались его возвращению, и жизнь шла таким же путем дальше.

В это время нас еще не тревожили всякие слухи о новых планах большевиков. Всякие семилетки, пятилетки, рационализации и электрификации были для нас пустыми фразами. Разве «советская власть плюс электрификация всей страны» может изменить нашу жизнь? Мы думали, что все это пойдет своим путем, а наша жизнь своим. Какое нам дело до того, что задумали большевики? Разве кто мог тогда допустить, что программы и схемы нового режима могут перестроить политику, экономику и весь уклад жизни, даже самого человека? Но — «вначале было слово», а пока наша жизнь текла своим чередом среди простора, солнца и чудесного синего, бесконечного неба. Мы жили полнотой этой уравновешенной, устроившейся жизни, не подозревая, что со стороны этого же нового правительства — «советская власть — индустриализация плюс электрификация» — нам грозит опасность.