Путь домой

Путь домой

В нашем вагоне молчали. Каждый сидел на своей кучке сена и раздумывал о своем. Только часа через два мы начали разговаривать. Оказалось, что почти все мы ехали в одном направлении, — на юг Украины. Только военная сестра была из Курска. После того, как наш поезд развезет всех по южной части страны, она должна будет продолжать свой путь одна. Но теперь она лежала на спине, на свежепахнущем сене, и казалось, что мысли ее были далеко отсюда. Ее усталое, загорелое лицо, немного грубоватое, поразило меня своими классическими чертами. В молодости, вероятно, она была очень красивой. Даже под выцветшей военной формой видно было, что ее тело было гибкое и крепкое. И руки, которыми она время от времени подпирала голову, тоже были большие и крепкие. На воротничке ее блестела звездочка — она не была простой медсестрой. Она чем-то отличилась во время войны, и звездочка была знаком награды.

Молодой доктор и санитар были из деревни. Об этом свидетельствовал их провинциальный говор. Им обоим было не больше лет тридцати. Они сидели рядом и довольно живо разговаривали друг с другом. Санитар рассказывал врачу о своих любовных похождениях с немками после занятия Берлина. Его имя было Василий.

— Одно я должен сказать, — говорил Василий уже в третий раз, — немцы действительно знают толк в порядке. У них всегда и везде порядок. Не то, что у нас!

Очевидно, ему очень нравились немецкие квартиры и та чистота, которой славятся немки. Он особенно хвалил большую, чистую спальню, где он со своей любовницей — вдовой погибшего Фрица — провел много ночей. Совершенно открыто он сожалел о том, что должен был расстаться с ней. Теперь он едет в свою деревню, где в одной большой комнате живет вся его семья.

Меня интересовало положение в Советском Союзе, и я стала расспрашивать их об этом. Но, к сожалению, я не получила удовлетворительных ответов. Мне казалось, что они чего-то не договаривали, ибо каждый из них отделывался одними и теми же фразами:

— Много работы. Немцы все разрушили и разграбили.

— А есть немецкие военнопленные в Советском Союзе? — спрашивала я.

— И немецкие военнопленные должны у нас работать, — говорил врач. — Ведь они-то все и разрушили.

— Пусть работают, — поддакивал ему Василий.

Почти каждый день нашего медленного путешествия на восток приносил нам какой-нибудь сюрприз. Однажды поезд остановился на широкой равнине. Поодаль виднелась рощица. Все начали быстро выпрыгивать из вагонов, чтобы пройтись, размяться и, конечно, сходить туда, куда и царь пешком ходит. А по другую сторону транспорта я заметила костер, вокруг которого сидело несколько мужчин и женщин. Возле них стояли две брички, нагруженные разным барахлом, а немного подальше — паслось стадо коров.

— Что вы здесь делаете? — спросила я одну из женщин, сидевших у костра.

— Мы тоже, как и вы, репатрианты, — ответила она. — Разница только в том, что домой мы идем пешком и гоним это стадо коров.

— Пешком в Советский Союз? — удивилась я.

— А что нам делать? Это теперь наша работа.

— А кто распорядился насчет этого?

— Конечно, НКВД. Но мы тоже имеем некоторую выгоду от этого. Каждый день пьем свежее молоко.

— А где вы работали в Германии?

— В Лейпциге на заводе.

Наш поезд загудел — знак того, что надо садиться в вагоны. И мы поехали дальше. А еще через день, когда поезд остановился в степи, мы увидели большое стадо лошадей. Мужчины и женщины, сопровождавшие этих лошадей, тоже сидели у костра и варили обед. Я подошла к ним и узнала, что и эти, как и те люди с коровами, тоже гнали лошадей в Советский Союз по приказу НКВД. Может, этих лошадей когда-то угнали немцы к себе, а теперь их возвращают обратно? А может, это немецкие лошади, которых в процессе демонтажа забирали победители.

Наконец состав остановился в одной из деревень Галиции. Был дан приказ всем выгрузиться и идти в деревню, которую, как, городок в Венгрии, превратили в лагерь для репатриантов. Но, в отличие от венгерского городка, здешнее население не убежало. Все крестьяне были на месте, в своих домиках. Нам сообщили, что дальнейшее путешествие на родину будет продолжено через неделю.

Мы неохотно начали выгружаться. Ругань и возмущение слышались на каждом шагу. Каждый тащил свои вещи — сундуки, чемоданы, мешки, узлы в сараи и дворы крестьянских домов, куда нам указали административные чиновники лагеря. Почти всех репатриантов разместили в сараях, так как в домиках жили сами крестьяне. Казалось, наша медицинская миссия здесь окончилась. Военные пошли в комендатуру, а нас с Ниной, вместе с другими, поместили в одном из сараев какого-то крестьянского двора.

Такую примитивность и страшное неудобство, как в этом лагере, трудно было себе представить. Отсутствовали самые элементарные условия для жизни. Сараи, в которые нас поместили, были непригодны не только для людей, но и для скота. Это были полуразвалившиеся остатки каких-то сооружений. Во многих не было ни крыши, ни сена, на котором мы могли бы разместиться, и когда шел дождь, негде было укрыться от него. Если и были где крыши в сараях, то они все протекали, и каждый жался на маленьком кусочке. А дождь моросил здесь каждый день. Было сыро, прохладно, и почти никогда не показывалось солнце. Теперь сухая, горячая венгерская степь казалась нам чуть ли не раем. Но главное неудобство было в нехватке сена или соломы, на которой человек мог бы хоть сесть или лечь. Каждый пучок сена или соломы был почти сокровищем для местных крестьян. Они выменивали за них у репатриантов одежду, мыло, щелок, сигареты. В то же время крестьяне плотно запирали от нас свои дома и никого не пускали даже на порог. Их неприязнь отражалась и в их глазах. Иногда казалось, что они просто убивали нас своими взглядами. Они ненавидели не только советское правительство, которое лишило их частной собственности и заклеймило «кулаками» и «пережитками буржуазии», но и невинных жертв этого правительства — всю эту возвращающуюся массу репатриантов. Они демонстративно не хотели и разговаривать с нами, и только если видели у кого-то сигареты, мыло, одежду, готовы были вступить в переговоры и пойти на сделку. За папиросы, мыло, одежду и прочие заграничные вещи можно было получить от них не только солому, но и кое-что съедобное, как сало или хлеб, и даже воспользоваться их кухней и сварить себе чай, бобы или картофель.

Относительно питания этот лагерь был хуже всех, которые нам пришлось пройти на нашем этапе на родину. В день прибытия в лагерь нам и здесь выдали сухой провиант: ломоть черного непропеченного хлеба, сухие бобы или горох, ячменный кофе и немного маргарина. Как и везде, каждый сам должен был беспокоиться, как и где готовить свою еду. Некоторые умудрялись соорудить небольшую плитку из двух брикетиков и, если у кого был котелок, варили суп из бобов или гороха. Для топлива собирали сучья и сухие ветки в роще. Но все это было нелегко. От непрекращающегося дождя огонь в плитке все время гас, вся процедура длилась пять-шесть часов, особенно если не было котелка и приходилось варить суп в консервной банке. Поэтому для многих единственным выходом из положения был опять-таки черный рынок, который процветал в конце деревни.

Иногда на пару часиков пробивалось солнце. Тогда все тянулись к речке, протекающей недалеко от наших стоянок. Там мы мылись, стирали белье и отогревались от сырости или просто лежали в бездействии, ожидая чуда. Из одной недели нашего пребывания в этой Богом забытой глуши стало две. И только в начале третьей недели нам приказали грузиться в вагоны. При этом объявили, что это была последняя остановка на пути домой и что поезд пройдет через всю среднеюжную часть Украины и, таким образом, каждому представится возможность как можно ближе приехать к месту назначения.

Во время погрузки я сразу же пустилась на поиски вагона Красного Креста и быстро нашла его. Один из красноармейцев, стоявший на страже у вагона, потребовал мои документы, затем указал нам с Ниной, куда грузиться. Вскоре пришли и военные коллеги: врач, сестра и санитар.

— А я думала, что вы уже на родине, — сказала я, обращаясь к ним.

— Куда там! — ответил Василий. — Путь на родину далек.

Перед отходом поезда пришел пожилой полковник в сопровождении офицеров и солдат. Это был начальник нашего транспорта. Он делал инспекцию. После этого вместе со своей свитой он скрылся в последнем вагоне, вокруг которого стояла толпа молодых красивых девушек.

— Это его поклонницы, — сказал, улыбаясь, Василий. — Я бы тоже не прочь иметь такой гарем.

На следующий день езды наш эшелон опять остановился в конце какого-то поселения.

— Опять выгружаться? — испугалась я.

— Нет, — ответила сестра. — Здесь должны прицепить еще несколько вагонов с репатриантами. Вероятно, все это продлится пару часов.

— Значит, за это время мы смогли бы пройтись погулять? — предложила я.

— Давайте сначала состряпаем поесть, — сказал Василий.

Все согласились. Василий вынул небольшой примус и поставил чайник. Заварив чай, он начала жарить на сковородке яичницу. Яйца он, конечно, выменял у галичан за какую-нибудь тряпицу. Мы разделили на всех хлеб, яйца и чай и хорошо подкрепились. Что бы мы делали без этого практичного крестьянского парня?

Поев, мы вышли на воздух. Доктор подозвал одного из красноармейцев:

— Товарищ красноармеец, присмотрите за нашим вагоном Красного Креста. А мы пройдемся в деревеньку.

— Есть, товарищ лейтенант, — ответил тот и стал на страже.

Все направились к зеленому леску, который был недалеко от состава. После медленной и долгой езды под знойным венгерским солнцем и после угрюмых двух недель у галичан этот лесок молодых сосен показался нам настоящим оазисом в пустыне.

— Смотрите! — показала военная сестра на деревья. — Какая красота!

— Пойдемте туда, — сказала я, и все двинулись в направлении рощи.

Мы шли под душистыми, прохладными соснами и вдруг очутились среди большой поляны, на которой стояло множество палаток. Все остановились в удивлении.

— Это транзитный лагерь для репатриантов, — пояснил врач. — Отсюда разные эшелоны подбирают их на родину.

Посреди поляны стоял длинный деревянный барак. На одной из его стен висел большой экран, а рядом на столбе — громкоговоритель. Как только мы подошли поближе, раздалась громкая, почти оглушительная музыка патриотических советских песен. Я, невольно взглянула на лицо военной сестры: оно скривилось в мучительной гримасе — нельзя было понять, улыбалась она или сожалела о грубом нарушении лесной тишины.

Когда смолкла музыка, из громкоговорителя посыпались целые тирады избитых советских лозунгов о непобедимой Красной армии, о мудром вожде и учителе Сталине и о достижениях во время войны с врагом. «Все это было уже раньше, все эти фразы мы слышали и прежде. Неужели там ничего не изменилось теперь?» — так думала я, слушая поток этого напыщенного пустословия, и странное подозрение, что там все то же, что и было до войны, заставило меня погрузиться в уныние и даже сожаление о том, что мы с Ниной едем на родину. Хотя бы скорее кончился этот кошмар!

Внутри барака, куда мы вошли, был Ленинский уголок. На столах лежал пропагандистский материал, — брошюры и газеты. Заглавия статей большими буквами так и пестрели перед глазами: «Домой на Родину!», «Родина знает о ваших мучениях на чужбине!» «Факты о достижениях Красной армии», «Руководство партии во время военных действий» и прочее, и прочее. В одной из статей ТАСС (Телеграфное Агентство Советского Союза) я прочла следующее: «Репатрианты получили 800 000 экземпляров политической и творческой литературы, больше 600 000 брошюр, 90 000 плакатов, 300 000 листовок…» Я пробежала глазами некоторые статейки — безличным, полным пафоса языком говорилось о достижениях рабочих в труде, о героях Великой Отечественной войны и об особых заслугах Коммунистической партии.

«Кто все это читает? — подумала я. — Кому все это нужно именно теперь, во время этой мучительной Одиссеи домой?»

Я огляделась вокруг: комната была пустой. Только огромные портреты Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина вытаращились на меня со всех сторон. Даже здесь, на чужбине, среди такой нужды и лишений, они как бы преследовали человека, стараясь загнать его в этот Ленинский уголок.

Итак, ничего не изменилось! Мне стало почти дурно. Нагнув голову, я поскорее вышла на свежий воздух.

После захода солнца наш состав двинулся дальше. В пути и днем и ночью были короткие остановки на маленьких станциях, где нас сразу же окружали высохшие, седые старушки в лохмотьях. Они приносили к станции теплые пирожки с картофелем или капустой и старались выменять у нас за них что-нибудь из одежды. Долгие годы войны лишили их самого необходимого. Почти все они были одеты в толстые, грубые юбки, в основном из немецких защитных палаток. Все на них было какое-то серое, вылинявшее, и, казалось, что и они ничем не отличались от этой опустошенной, выгоревшей степи. Только их добрые, простые улыбки своей теплотой и сердечностью смягчали эту жуткую картину, оставленную войной.