Побег обратно
Побег обратно
За последние дни, после посещения Шуриной мамы, я очень серьезно начала думать о возвращении на Запад. Нина все же решила идти со мной, но мы об этом, кроме мамы, ни с кем не говорили. Перед самым отъездом я еще раз пошла с мамой на базар, чтобы продать пару платьев и взять с собой немного денег. Была уже осень, и воздух стал прохладнее. Надо было подумать и о теплой одежде, тем более, что мы не могли представить, что нам предстоит в пути.
Возвращаясь с мамой с базара, я с удивлением заметила, что встречные красноармейцы отдают мне салют. Мама тоже испугалась. Вначале я недоумевала, но потом поняла — на мне был красивый тирольский костюм с погонами и полосками по обеим сторонам юбки. И встречные красноармейцы принимали это за военную форму какого-то высшего чина. И мне ничего не оставалось делать, как тоже салютовать в ответ. А дома мы смеялись…
Итак, уже более трех месяцев мы пробыли дома, не регистрируясь в НКВД, никуда не уезжая на работу. Официально репатриантам разрешалось оставаться дома всего две недели. Нам всем стало ясно, что дальнейшее пребывание без разрешения могло быть опасным. Для нас с Ниной пришло время либо двигаться на Запад, либо попасть в лапы НКВД. Но мы уже решили…
Рано утром в день нашего отъезда я пошла на вокзал и купила два билета вплоть до польской границы. Наш поезд уходил около десяти часов вечера. Отцу мы сказали, что едем в гости к одной из теток. Иван провожал нас до вокзала.
— Не забудьте же писать, — сказал он, прощаясь.
Я удивленно посмотрела на него. Знал ли он о нашем намерении? Если да, то от кого? Или же он просто догадывался, что мы уходим туда… Но Иван только улыбался. Мы все еще раз обнялись и поцеловались. Я ничего ему не сказала…
На вид большинство пассажиров в поезде были спекулянтами. И почти все они ехали в том же направлении, что и мы, — вплоть до польской границы. Там за продукты они выменивали одежду, табак, сигареты и прочее. А возвратясь сюда, все продавали втридорога. Кроме них, в поезде было много красноармейцев. Эти возвращались из отпуска на службу в оккупированные страны.
Ночь в поезде прошла довольно спокойно. Нам с Ниной удалось даже немного вздремнуть. Но под утро, часа в четыре, в Полтаве, объявили контроль. В вагон вошел вооруженный красноармеец и стал проверять билеты и бумаги. Когда очередь дошла до нас, мы с Никой показали свои билеты.
— А ваше разрешение городской комендатуры на поездку? — спросил военный.
— У нас его нет, — ответила я.
Я совершенно забыла о том, что после войны запрещалось ездить из одного города в другой без разрешения городских властей.
— Мы только недавно приехали из Германии и ищем своих родителей, — отвечала я.
Такой ответ звучал довольно правдоподобно. В то время многие репатрианты, возвратясь на родину, не сразу находили своих родственников. Война разбросала людей во все концы. Тысячи погибли, другие эвакуировались, многих угнали немцы в последние дни отступления. Но красноармеец был невозмутим:
— Пойдемте со мной! — сказал он.
Мы сошли с поезда и поплелись за ним к его дежурке, тут же на вокзале. А там уже было человек пятнадцать таких же, как и мы, — без разрешения на поездку. У некоторых были даже билеты.
В дежурке нам объявили, что каждый должен заплатить сто рублей штрафа и может идти. Мы с Ниной были последними.
— Откройте, пожалуйста, чемодан, — сказал военный.
Я открыла чемодан, и он начал рыться в нашем барахле. С самого дна он вытащил немецко-английский и англо-немецкий словарь, который мне еще в Тироле оставил Роберт. Он начал перелистывать страницы.
— Что это? — спросил он.
— Это немецко-английский словарь, — ответила я.
— А зачем он вам? Вы говорите по-английски?
— Нет, но я хочу изучать английский язык.
Он опять начал перелистывать страницы, потом показал пальцем на слово.
— Что это значит?
Я нагнулась над словарем и прочла.
— Это «плэт», то есть по-английски это — тарелка.
— А это? — продолжал показывать он и на другое слово.
— Это значит «ту го», то есть — идти.
Через несколько минут он, вероятно, убедился в том, что книга не какая-то запретная литература и возвратил ее мне.
— А что это у вас так мало вещей из Германии? — спросил он.
— Мы оставили некоторые вещи у бабушки, — продолжала я так же невозмутимо врать.
— А как там в Германии? — опять спросил он.
— Плохо, — ответила я.
— А как там живут люди?
— Некоторые хорошо, другие хуже.
— Где, вы говорите, ваши родители? — спросил он.
Я не помнила, сказала ли я ему, где наши родители. Может, он хочет поймать на удочку, подумала я.
— Мы не знаем, где наши родители. Нам сказали, что они уехали в Галицию, на запад Украины. Поэтому мы и едем в этом направлении.
— С каждой из вас по сто рублей, — сказал он и захлопнул наш чемодан.
— У нас нет денег, — ответила я.
— Тогда я должен вас запереть.
Мы с Ниной переглянулись.
— Тогда запирайте, — ответила я.
Красноармеец молча повел нас в комнату рядом с его дежуркой и запер ее снаружи.
— И не думай отдать ему наши последние деньги, — сказала Нина, когда мы остались одни. — Подождем немного, он все равно нас выпустит.
Так и вышло. Красноармеец вернулся через полчаса, открыл дверь и отдал нам наш чемодан:
— Убирайтесь вон, чтоб я вас здесь на станции больше не видел, — сказал он. — Иначе, если попадетесь, я должен буду отвести вас в главную комендатуру.
Взяв наш чемодан, мы с Ниной ушли подальше от дежурки военного, но остались на территории вокзала. Скоро мы опять увидели кучку спекулянтов и направились к ним. Эти всегда знали, когда и куда шел поезд. Через каких-то полчаса пришел товарный, и нам сказали, что он едет прямо во Львов, к польской границе.
С группой мешочников мы влезли в пустой вагон. Когда все уселись и, задвинув дверь, начали ждать отхода поезда, дверь вдруг отворилась и красноармеец с монгольскими чертами лица и винтовкой в руках крикнул:
— Выходите! Все выходите! Ехать здесь запрещается!
Но никто из сидевших не двигался. Тогда, вскочив в вагон, он начал нас выталкивать:
— Выходите, стрелять буду!
Своей винтовкой он толкал в спины сидевших, и мы, ругаясь, неохотно полезли из вагона. Но как только он ушел, все опять забрались в тот же вагон. Красноармеец вернулся и снова стал всех выгонять. На его крик к вагону подошел еще один красноармеец. Некоторое время он стоял и смотрел, как монгол выталкивал нас, затем приблизился к нему и сказал:
— Чего орешь?! Оставь их в покое. Пусть себе едут!
— Запрещено. Закон, — ответил монгол.
— Закон! Закон! — передразнил его красноармеец. — Иди себе дальше! Пусть едут!
Монгол замолчал и нехотя ушел.
— Монгольская морда! — сказал красноармеец и, махнув нам рукой, тоже ушел.
Такой поворот дела даже не очень удивил меня. Монголов в России не любили. За их фанатичное повиновение закону их ненавидели даже в армии. Кроме закона, они не признавали никакого авторитета. Они все выполняли слепо по предписанию. А русский человек вообще законы недолюбливает. Каждому русскому присуща своего рода внутренняя анархия. Он предпочитает простор и свободу. Закон стесняет его. Его душевные силы так же необъятны, как необъятны привольные, широкие степи его родины. Может быть, эта недисциплинированность русского человека — причина того, что в России всегда господствовал тоталитарный режим, — будь то царь или диктатура пролетариата. Это неподчинение закону было, вероятно, одной из причин, почему Сталин в тридцатых годах ввел драконовские меры насчет работы — когда за пятиминутное опоздание судили и ссылали на принудительные работы. Удалось ли коммунистам привить русскому человеку повиновение закону, в этом я и теперь очень сомневаюсь. Поговорка, которую употребляли еще при царе, — «До Бога высоко, а до царя далеко» — и на сегодняшний день в силе в отдаленных регионах Сибири, Севера и на Кавказе. Мне кажется, нет в мире более анархичного человека, чем русский. Бесконечность просторов и кочевой образ жизни древних славян должны были создать человека с душой свободолюбивой и независимой. Вероятно, только из таких предпосылок могла возникнуть анархия Бакунина. Эту черту независимости и анархичности можно наблюдать даже среди русских эмигрантов за границей. В то время, как другие национальности более или менее сплачиваются и живут колониями, русские часто живут разбросано, среди них нет единства, нет взаимопонимания. Иностранцы нередко замечали, что русские сварливы, часто ссорятся между собой, не терпят друг друга. Все это, по-моему, из-за чрезмерно выраженной индивидуальности человека. Русская литература почти не создала типов. Все персонажи художественных произведений отличаются если не крайней, то какой-то сверхъестественной индивидуальностью, так тонко отображенной в творчестве Достоевского. А если считать пушкинского Онегина и тургеневского «лишнего человека» типами, то эта их типичность, отпадая от общего течения, только сильнее подчеркивает стремление русского человека быть самостоятельным, т. е. «самим по себе». А персонажи Гоголя и Гончарова, хотя и имеют много типичных черт русского человека, являются извращенными типами, вернее, карикатурами.
Неуважение к закону среди советских граждан еще больше усилилось после Второй мировой войны. В свою очередь, правительство испугалось, что советский человек, побывав за границей, начнет требовать больше свободы. Да. Оно испугалось. И реакцией на требование свободы была ждановщина, возобновление террора. Иначе коммунизм мог бы легко превратиться во что-то совершенно иное…
Помню, как несколько лет спустя, когда я была уже на Западе и работала в Германии, меня навестил отец. Ему, как инвалиду Отечественной войны, разрешили съездить за границу. Он удивлялся западноевропейскому порядку, особенно урегулированному уличному движению с учтивой полицией. Он рассказывал мне, как все это разительно отличается от условий в Советском Союзе. За нарушение правил уличного движения их милиция применяет драконовские меры. Когда я возмутилась, он сказал:
— Нет, это правильно. С нашими людьми иначе нельзя. Будет хаос.
Но я отвлеклась…
Наш товарный наконец двинулся, и под вечер мы приехали во Львов, находившийся недалеко от польской границы. По выходе из вагона нам представилось невероятное зрелище: на станции, вдоль железнодорожной линии, сидели сотни и сотни людей в ожидании поезда. По их внешнему виду можно было заключить, что они сидели там уже много дней. Почти все они ехали на родину. А на вокзале даже не было билетной кассы — все места уже заранее были забронированы, главным образом для военных, которые ехали домой в отпуск или из отпуска на службу в оккупированные страны.
Ожидающие пассажиры сидели группами. Всюду шныряли воры. Не успевал человек оглянуться, как тут же, на глазах, тащили все, что попадется под руку. Поэтому, чтобы спасаться от воров, люди ютились кучками.
Сразу же за вокзалом находился базар, где на продукты и одежду были невероятные цены. Мы с Ниной не могли себе позволить купить хотя бы кусок хлеба. И нас тоже здесь постигла участь ожидающих: мы примкнули к группе сидевших, чтобы спастись, особенно ночью, от воров. А в группе кто-нибудь всегда сторожил, и если нападал вор, то сторож сразу же будил остальных и тогда удавалось отбить нападение. Но иногда это и не удавалось, и у кого-нибудь утаскивали узел или чемодан. Милиция была совершенно беспомощна в борьбе с ними. Их было слишком много.
Львов нагнал на меня страх. Уже три дня мы с Ниной сидели на вокзале без малейшего представления, чем кончится наше предприятие «пролезть» на Запад. Запас еды кончился, и мне пришлось отдать последние рубли за полбуханки хлеба. Уже три ночи мы почти не спали. Только иногда на пару минут кому-нибудь удавалось вздремнуть. Не было где ни помыться, ни сварить горячего чаю. И я уже начала сомневаться в том, что мы пройдем советскую границу. Помимо всего, это было самым опасным. Переход границы считался предательством родины, и по закону преступника могли расстрелять на месте. За себя я не очень беспокоилась. Но о Нине я думала со страхом. Ведь если что-нибудь случится, родители скажут, что это была моя вина, что я уговорила ее идти со мной.
С каждым днем становилось все хуже и хуже. Уже не было чего и продать. Кое-какие вещи, которые мы захватили с собой, были нам самим очень нужны: два полотенца, кусок мыла, две простыни, по паре белья и одно тонкое шерстяное одеяло. Был еще мой тирольский костюм и Нинино осеннее, тоже тирольского покроя, пальто. А уже приближалась зима. Стоял ноябрь. Ночью и по утрам было холодно. Только чудо могло спасти нас из этого безвыходного положения.
На пятый день нашего пребывания в этом львовском аду рано утром я увидела, как на станцию медленно въезжал странный состав. Большинство вагонов были открыты и нагружены соломой, сеном и разным барахлом. В других, тоже открытых вагонах, стояли коровы и лошади. Только несколько вагонов были закрыты. Через несколько минут, когда состав остановился, из этих закрытых вагонов начали выходить люди: женщины в белых платочках, мужчины — в поношенной одежде. Детей нигде не было видно. А если они и были, то, вероятно, еще спали.
Эти люди не были похожи на репатриантов. Они также не были военными. Не долго раздумывая, я направилась прямо к ним и спросила одну из женщин, кто они.
— Мы поляки, — ответила она. — Мы возвращаемся из Сибири домой, в Польшу.
Теперь мне стало ясно. Это были польские крестьяне, которых в 1939 году, после раздела Польши между Советским Союзом и Германией, мобилизовали на работы в Сибирь. Теперь этих поляков советское правительство обменивало на проживающих в Польше украинцев.
Поняв все это, я тотчас подумала, что этот транспорт может быть нашим единственным шансом пробраться дальше, и сразу загорелась этой идеей.
— А вы могли бы спрятать мою сестру и меня в вашем транспорте? — спросила я женщину дрожащим от волнения голосом. — Мы хотим переехать через границу.
Я знала, что поляки не любят Советский Союз и не выдадут нас. Видя, что женщина колеблется с ответом, я добавила:
— У нас нет денег, чтобы заплатить вам. Но у меня есть две простыни, которые я могу оставить вам. Спрячьте нас в сено. Нам бы только через границу, а дальше мы пойдем сами.
Женщина оглянулась. Вблизи нас никого не было. Затем она сказала шепотом:
— Приходите, когда стемнеет. Поезд будет стоять здесь до вечера.
— Хорошо! — ответила я и побежала к Нине.
Когда начало темнеть, мы с Ниной пошли к составу поляков.
— Вот наш чемодан. Поставьте его вместе с вашими вещами, — сказала я той польке, с которой договаривалась. Тут же я вынула две простыни из чемодана и отдала ей. После этого мы с Ниной залезли в соседний вагон и зарылись в нем в сено.
Но состав не отходил еще довольно долго. Наконец поздно ночью он двинулся. Однако на границе, которая была всего в нескольких километрах от Львова, поезд опять остановился. Здесь был пограничный контроль. Минуты решали нашу судьбу.
Мы с Ниной лежали молча и не двигались. До нас доносилась польская и русская речь — грубые ругательства пограничников, ржание лошадей, мычанье коров и лай собак. По этим звукам мы чувствовали, что контроль все ближе подходил к нам. Мы могли уже ясно слышать, какие вопросы пограничники задавали полякам и что те на них отвечали. Нам было слышно, как открывали сундуки и чемоданы для проверки и как их потом бросали обратно в вагоны. Вдруг, почти рядом с вагоном, я услышала голос той польки, которая спрятала нас:
— Господи! Господи! Выходите поскорее. Выходите и уходите прочь, а то мы все пропали.
— Но куда же мы теперь пойдем? — немея от ужаса, отозвалась я шепотом.
Затем раздался голос мужчины:
— Идут! Идут! Они проверяют сено штыками!.
— Куда же мы пойдем, — опять сказала я. — Ведь нас на месте расстреляют!
— Если вас здесь найдут, — послышался другой мужской голос, — весь транспорт будет задержан!
— Мы рискуем своей головой, — услышала я еще чей-то голос.
— Если нас найдут, мы вас не выдадим! — бросила я в ответ.
— Уходите! Уходите! — почти в панике умоляла нас женщина. — Вот ваши простыни! — и она бросила нам наверх наши две простыни и чемодан.
— Но куда же? — спросила я уже в отчаянии.
— Куда хотите, только прочь отсюда! — ответила та же женщина.
Вдруг все голоса замолкли. Совсем рядом послышалась какая-то возня, и опять все затихло. Тогда мы с Ниной взяли свой чемоданчик и простыни и начали вылезать из сена. Стояла безлунная, темная ночь. От неподвижного лежания в сене наши ноги почти не повиновались нам. Спотыкаясь в темноте, мы прошли пару шагов вдоль транспорта. Вдруг я остановилась.
— Пошли, Нина, — сказала я, ухватив ее за руку. — Лезем в вагон с коровами и лошадьми!
Вагон, перед которым мы остановились, был без крыши, в нем стоял скот. Как только мы влезли в него и притаились — каждый в своем углу — под брюхами коров, совсем близко послышались голоса пограничников.
— Бумаги! Паспорта!
Они были почти рядом, в том же вагоне, где сидели поляки, которые выгнали нас. В то же самое время что-то сильно стукнуло чем-то тяжелым о наш вагон.
— Свет сюда! Здесь коровы и лошади! — раздался голос пограничника, и тотчас же свет прожектора упал почти рядом со мной под ноги лошадей и коров. Свет еще несколько раз прорезал тьму с одного конца вагона в другой и опять стало темно. Контроль пошел дальше… А через каких-то полчаса поезд двинулся. Мы с Ниной, скорчившись под брюхами коров и полумертвые от нервного напряжения, еле дышали. Но, наконец, мы были за границей!
Солнце еще не взошло, когда поезд остановился на одной небольшой станции. Здесь паровоз отцепили, вероятно, для перемены, и поляки начали медленно вылезать из своих вагонов. Нина и я тоже вылезли из нашего убежища. От ночной сырости и холода наши руки и ноги совсем закоченели. А от невероятного волнения мы почти забыли о голоде. Только увидев, как польские крестьяне готовили перед вагонами себе завтрак, мы почувствовали, как нам хочется есть. Дрожа всем телом, мы шли вдоль состава, держа в руках наш чемоданчик, и смотрели, как на наскоро сделанных из кирпичиков печках жарилось сало и яйца, варился кофе и чай. Я почувствовала, как мой желудок сжимается от боли. Мы жадно смотрели на эту пищу, но никто не предложил нам ни кусочка хлеба. А поляки, которые нас спрятали, а потом выгнали, с удивлением смотрели на нас, но ничего не говорили.
Куда теперь? Недалеко от станции я увидела несколько хижин.
— Пойдем туда, — сказала я Нине. — Может, там удастся чего-нибудь поесть. Может, там можно будет отдохнуть и помыться.
У одной хатенки, к которой мы приблизились, стояла молодая женщина. Возле нее лежал огромный пес. Завидев нас, он начал ворчать и пару раз залаял. Женщина пригрозила ему и поздоровалась с нами. Я рассказала ей, что мы беженцы и спросила, нет ли у нее чего-нибудь поесть. Она направилась в избу, дав нам знак следовать за ней. Там она предложила нам сесть на скамью, а сама пошла на кухню. Через пару минут она вышла с большой миской горячего молока и ломтем хлеба.
— Ешьте, что есть, — сказала она и поставила миску перед нами на стол. — А мне надо посмотреть за детьми. Я теперь одна с ними. Мужа убили на фронте.
— Можно у вас здесь на этой скамье немного отдохнуть? — спросила я. — Мы уже несколько ночей не спали.
— Устраивайтесь, как можете, — ответила она.
После еды Нина и я просто упали на скамью и сразу же уснули. А когда я проснулась, то увидела хозяйку дома. Она сидела у окна и шила.
— Мы, наверное, очень долго проспали, — сказала я, извиняясь. Большие часы на стене показывали пять пополудни.
— Там в кухне можно помыться, — сказала женщина. — Я нагрела воды.
Только теперь я увидела, какие мы с Ниной были грязные: наши лица, руки и одежда были вымазаны коровьим навозом. Ночь, проведенная с коровами и лошадьми, оставила на нас свои следы. Когда я глянула в зеркальце, висевшее на кухне, я не узнала себя. Измученная и грязная, я была похожа на старуху. Но сон, пища и вода освежили нас. Добрая полька дала нам на дорогу еще кусок хлеба. За все это я оставила ей одну из наших простыней.
И опять мы направились к станции. А вечером сели в товарный поезд, шедший на запад. Так как мы все еще были уставшие, мы свернулись в углу вагона — в нем лежало немного угля — и быстро уснули.
— Вставайте! Вставайте! Поезд дальше не идет! — кричал чей-то голос, который и разбудил нас.
— Где мы?
— В Катовицах.
Кроме нас, мы это не сразу заметили, в вагоне находилось еще несколько человек. Все начали выходить. Оказалось, что поезд стоял на товарной станции в Катовицах. Было еще темно, но мы могли разглядеть, что недалеко было большое здание вокзала. Электрический свет ярко освещал его со всех сторон, и мы с Ниной поплелись прямо к нему.
Внутри огромного зала ожидания было тепло и уютно. Пассажиры сидели на длинных скамьях, возле них лежали горы багажа. Везде было чисто, люди — хорошо одеты. Измученных и затасканных репатриантов, как во Львове, нигде не было видно. И мы с Ниной поняли, что наш вид совсем не подходит к этому элегантному западноевропейскому миру. Нина, в ее меховой шапке, была похожа на эскимоску, а я, в моем грязном легком пальтишке, — на беженку.
— Нам надо обязательно переодеться, — сказала я, и Нина согласилась со мной. — В таком виде нам дальше идти невозможно.
Но что делать? Как нам привести себя в порядок? У нас не было ни денег, ни места, где мы могли бы помыться и почистить свою одежду. Я стала анализировать наши обстоятельства и, наконец, пришла к странному заключению.
— Я думаю, что нам надо пойти в советскую комендатуру и попросить помощи, — сказала я.
Нина с ужасом посмотрела на меня:
— Ты хочешь, чтобы нас арестовали?
— Нет, — ответила я. — Я все обдумала. Мы выдадим себя за возвращенцев в Союз. Скажем, что нас в дороге обокрали и что мы отстали от эшелона. Что они с нами сделают? В крайнем случае, направят в лагерь репатриантов. Но об этом мы подумаем позже. А сейчас самое важное — получить провиант. Это нам поможет двигаться дальше.
Нине ничего не оставалось делать, как молча согласиться на все. Ведь предводителем в нашем побеге на Запад была я. И я во всех ситуациях решала наши дальнейшие планы действия. Как старшая сестра, я также чувствовала ответственность и за нее. А она была не очень находчивой. В жизни ее всегда все толкали, и она не сопротивлялась. Может быть, именно поэтому я и находила в себе силы действовать и за нее. Несмотря на то, что иногда мне казалось, что без нее мне было бы легче, она все же была для меня своего рода моральной опорой. Может быть, без нее я не была бы такой проворной и находчивой, и не сумела бы так ловко выкручиваться из разных безвыходных положений. Ее присутствие и чувство ответственности всегда вдохновляли меня на что-то новое. В то же время все это, конечно, делалось несознательно. Только теперь, спустя много лет, я поняла роль Нины в нашем побеге на Запад.
— Где здесь военная комендатура? — спросила я какого-то красноармейца, когда мы вышли из зала ожидания.
— А вон там. Недалеко отсюда, — сказал он. — Хотите, я провожу вас туда.
Такая внезапная приветливость ошарашила меня. Но я не растерялась:
— Если вас это не затруднит.
— О нет, — ответил он. — Я как раз иду туда.
Здание комендатуры находилось всего в паре сотен метров от вокзала. Это был большой старинный дом, вероятно, когда-то дворец какого-то польского вельможи, убежавшего теперь от русских на Запад. Здание было двух- или трехэтажное. По обеим сторонам лестницы стояли каменные сторожевые львы. Большие балконы и окна говорили о роскоши его владельца. У входа стояли два вооруженных красноармейца.
Наш гид подошел к ним и сказал, что мы хотим видеть коменданта. В прихожей навстречу нам вышел молодой лейтенант. Он записал наши фамилии, затем указал на большие, мягкие кожаные кресла, куда мы с Ниной сели.
Было еще рано, только половина девятого утра, и мы были первыми посетителями. Через полчаса пришел комендант. Его сопровождала целая свита советских офицеров. Лейтенант, который записал наши фамилии, доложил ему о нас. Комендант посмотрел в нашу сторону и кивнул ему головой. Затем со всей свитой скрылся за дверью своего кабинета. А минут через десять нас позвали к нему.
Роскошная мебель, ковры, цветы и картины на стенах украшали огромный кабинет. У камина стояло несколько больших кресел. Сам комендант сидел за широким письменным столом, стоявшим посреди комнаты.
Я оглянулась вокруг и невольно улыбнулась. Ситуация была сказочная: мы с Ниной в наших грязных лохмотьях напоминали нищих, случайно попавших во дворец короля.
Комендант встал, поздоровался с нами и, смерив нас с ног до головы, немного нахмурился. Его лицо выразило что-то вроде досады или, скорее, презрения.
— Ваши фамилии? — спросил он.
Я назвала нашу фамилию и сразу же начала рассказывать ему о нашем положении.
— Мы репатрианты, сестры. По пути домой нас обокрали. А когда мы вышли на одной станции купить поесть, ушел наш эшелон, — закончила я.
— Когда это было? — спросил он.
— С неделю тому назад.
Комендант на минуту о чем-то задумался.
— Почему же вы не смотрели за своими вещами? Что вы теперь будете делать без них?! — вдруг почти крикнул он сердитым голосом.
Склонив головы, мы с Ниной молчали.
— У нас нет ни еды, ни денег. Может, вы сможете нам чем-нибудь помочь? — сказала я.
Комендант повернул голову к двери и позвал:
— Григорьев!
Из приоткрытой двери вышел молодой офицер.
— Вот здесь две репатриантки. Их по пути домой обокрали, и они потеряли свой транспорт. Их надо направить в лагерь С. Вы завтра, кажется, едете с венгерской делегацией в том направлении. Можете их захватить с собой и оставить там в лагере?
— Есть, товарищ комендант, — ответил Григорьев — У нас в вагоне достаточно мест.
Затем комендант опять обратился к нам:
— Этот лейтенант повезет вас в лагерь репатриантов. Оттуда вы поедете домой. Я вам напишу справку, которую вы там предъявите коменданту лагеря. А сегодня можете есть в нашей столовой и получите на три дня провиант.
Вместе с Григорьевым он вышел в другую комнату и через несколько минут вернулся, протягивая нам бумажку — направление в лагерь.
— В следующий раз смотрите в оба! Ведь вы здесь в чужой стране! — наставлял нас на ум комендант.
— Проведите их в столовую, Григорьев. И объясните им, куда надо явиться завтра.
Выходя вместе с Григорьевым на улицу, я бросила Нине несколько значительных взглядов — мы добились того, чего хотели! Нам выдадут провиант.
— Завтра я провожаю венгерскую делегацию обратно в Венгрию, — объяснял нам Григорьев. — Они осматривали здесь город. В нашем распоряжении есть два вагона. Если хотите, вы можете уже сегодня там ночевать. В вагонах тепло, а уезжаем мы завтра в два часа дня.
Я поблагодарила лейтенанта и ответила:
— Нам надо привести себя немного в порядок. Постирать одежду, помыться. Поэтому нам лучше было бы подыскать на ночь частную комнатку.
— Тогда я вас проведу в нашу столовую. Там вы можете позавтракать и в кладовой получите провиант. Обед выдают уже с половины двенадцатого. А завтра приходите на вокзал и спросите дежурного, где вагоны венгерской делегации. Он вам покажет.
В кладовой, находившейся тут же при столовой, нам выдали хлеб, муку, сахар, рис и немного жиру. Все это мы потом спрятали в наш, уже полупустой, чемоданчик.
— Теперь садитесь завтракать, — сказал Григорьев. — Будем пить кофе.
Мы сели за стол. Официант принес нам мармелад, хлеб, масло и черный кофе.
— Нет, — сказал Григорьев, — принесите нам настоящий кофе с сахаром и молоком. Я заплачу.
— Я думаю, товарищ лейтенант, — сказала я Григорьеву, — мы останемся здесь до обеда. А потом пойдем искать себе место помыться и почиститься.
Но и Григорьев остался с нами до обеда. Мы сидели за столом, и он рассказывал нам о войне, о своих родителях и друзьях. Он был молод, приветлив и симпатичен. Он много шутил, и мы с Ниной весело смеялись, — первый раз за долгое время! После обеда он попрощался с нами:
— До свидания! До завтра!
— До завтра, — ответили мы.
Прощаясь с Григорьевым я чувствовала себя неловко. Мне было неприятно, что мы должны обмануть этого милого юношу. Нам также было жаль расставаться с ним. Его присутствие и его внимательное обращение с нами, несмотря на нашу внешность, дало почувствовать нам, что мы были тоже люди, а не какие-нибудь грязные репатрианты, которых толкали в шею куда угодно. Казалось, Григорьев совсем не замечал нашей помятой и заерзанной одежды и обращался с нами, как с маленькими принцессами. Вероятно, он был из тех немногих русских военных, которые уважали женщин. Очутившись опять одни, мы с Ниной пошли на вокзал, где в камере хранения оставили наш чемоданчик. Действительно, все здесь выглядело совсем иначе, чем на востоке, откуда мы прибыли. Несомненно, это был мир уже иной цивилизации. Вероятно, в этой части Польши не было жестоких сражений, ибо мы нигде не видели разрушений. Все казалось, как в мирное время. Люди чисто и хорошо одеты. Даже спекулянты, которые и здесь везде шныряли, выглядели приличней, чем те мешочники во Львове или в городах нашей страны. Люди были вежливы и всегда отвечали на вопросы. И чем больше мы смотрели на все окружающее нас, тем сильнее чувствовали себя неудобно.
Когда начало темнеть, мы с Ниной забрали свой чемоданчик и пошли по узкой улочке, недалеко от вокзала. Остановившись у одного подъезда, мы позвонили наугад. Нам открыла девушка лет пятнадцати.
— Добрый вечер! — сказала я по-польски, затем по-русски. — Мы ищем места переночевать. Мы можем заплатить продуктами. У нас есть мука, бобы, сахар.
— Моей мамы нет сейчас дома, — ответила девушка. — Но если хотите подождать… — продолжала она, открывая дверь и впуская нас в квартиру.
Квартира состояла из одной большой комнаты, кухни и ванной. Все в доме было чисто и опрятно и веяло спокойствием и уютом. Приблизительно через полчаса пришла мать девушки, симпатичная на вид женщина лет сорока. Я объяснила ей наше положение. Выслушав нас, она сказала:
— Если ничего не имеете против спать на кухне, то, пожалуйста, оставайтесь.
Конечно, мы не имели ничего против, но я удивилась ее гостеприимству. Несмотря на явную тесноту, она все же приютила нас. В благодарность я тут же достала весь наш провиант и положила на стол.
— Это вам, — сказала я.
Но женщина запротестовала:
— Нет! Он вам самим пригодится!
Мне все же удалось уговорить ее взять хотя бы сухие продукты: муку, бобы, сахар и жир. Ведь у нас все равно не было возможности готовить. Затем хозяйка провела нас в ванную.
— Здесь есть горячая вода. Вы можете мыться и, если нужно, постирать белье. За ночь оно высохнет.
— В ванной мы разделись, распаковали свой чемодан и начали генеральную чистку: сначала мы купались в горячей воде, и какая это была роскошь после почти недельного скитания без еды, без регулярного сна, без умывания, без отдыха! Мы мыли волосы, стирали блузки, чулки, нижнее белье. Вся эта процедура длилась более часа. Затем мы привели ванную в порядок и вошли на кухню. А там уже был накрыт стол на четыре человека.
— Будем ужинать, — сказала девушка. — Блины с мармеладом и чай.
— Все от майора, нашего русского друга, — добавила ее мать, улыбнувшись.
Но увидев наши испуганные лица, она тотчас же поспешила нас успокоить:
— Не бойтесь. Он хороший человек, помогает нам, как может.
Во время ужина не было ни разговоров, ни расспросов. Мы ели вкусные блины, запивая чаем, и нам с Ниной казалось, что мы уже в ином мире. Но хотя наш разговор ограничивался семейными темами и нас не расспрашивали о нашей цели, мы чувствовали, что обе женщины видели по нас, кто мы и куда вела нас судьба. И сидя в этом маленьком кругу совсем нам незнакомых людей, я впервые поняла одну важную вещь: если кто хочет помочь человеку — много не расспрашивает.
После ужина дочь хозяйки дала нам подушки и одеяла, и в кухне на полу мы устроили свой ночлег. Когда мы уже разделись и были готовы ложиться, мать девушки, смеясь, открыла дверь и бросила нам коробку:
— Там крутилки для волос. Спите спокойно!
Я давно забыла имена и фамилию этих двух женщин. Но та тихая доброта и внимание, которые они оказали нам в нашей невероятной нужде, никогда не забудутся. И я уверена, что таких людей Бог никогда не оставит.