Поездка в неизвестное
Поездка в неизвестное
В Никополе нас выгрузили на сборочном пункте. Этот сборочный пункт представлял собой огромное кирпичное здание, окруженное со всех сторон высоким деревянным забором. За этим забором копошилась целая масса людей: молодых и пожилых мужчин и женщин.
Была еще ранняя послеобеденная пора, — обеда у нас вообще не было, — и мне удалось вышмыгнуть со двора этого громадного здания. Как я узнала, это здание называли Биржей труда. На улице я села на деревянную скамейку. Мимо меня то и дело проходили люди, главным образом, «мобилизованные» на работу в Германию. Они разговаривали с друзьями и родственниками, которые пришли их провожать. Многие даже плакали. Как я уже узнала, выходить со двора разрешалось только добровольцам, то есть тем, которые добровольно записались на работы в Германию. Я не имела регистрационного пропуска, в отличие от добровольцев, но мне все же посчастливилось проскользнуть незамеченной мимо стражника у входа. Я, конечно, могла убежать. Но куда? Вернуться домой, — меня заберут обратно, а то и арестуют. И, может, будут даже неприятности маме. Поехать к родственникам? Но к кому и как? Я не знала, кто где, да и поезда не ходили для пассажиров. К Сергею? На минуту я даже обрадовалась этой мысли, и легкая надежда осветила мое лицо. Но опять тень нерешительности смыла всю мою радость. А что если его там уже нет? А что если их всех кто-то предал и они сидят где-то в тюрьме или… Я не хотела больше возвращаться туда. Итак, я решила остаться. Что будет, то будет. Стояла какая-то тревожная атмосфера. Никто не знал точно, что нас ждет там, в их Германии. Через некоторое время прибежала запыхавшаяся Аня.
— Ты что? Собираешься сматывать удочки? Ты мне смотри! Дура будешь! В Германии тебе будет лучше. Там кормят хорошо. Дают одежду и деньги за работу. А здесь что? Ты сможешь оттуда даже помогать своим.
— А ты откуда все это знаешь?
— Рассказывают. Немцы тоже это говорят. Сегодня же вечером нас будут грузить в вагоны и мы уедем. Сегодня же! Ты только пойми! Мир посмотрим! А то при советах нам это никогда не удалось бы! Идем! — и Аня потянула меня за собой обратно во двор.
Конечно, в некотором отношении Аня опять была права. Многим представлялась возможность впервые в жизни увидеть мир, попутешествовать. И многие из нас именно поэтому поехали в Германию. Да, представлялась возможность вырваться из советского рая. Но что там, на чужбине? Вот вопрос.
Теперь уже через дыры в заборе я в последний раз смотрела на прохожих. Был теплый летний день. Деревья роскошно распустились над аллеями, люди ходили легко одетыми, некоторые даже в красивых платьях, наверное, выменянных где-то за продукты. Молодые девушки гуляли, смеясь и разговаривая, и, глядя на эту пеструю толпу, казалось, что войны никогда и не было. И мне так захотелось слиться с этой толпой, идти беззаботно по аллее и чувствовать свежесть и запах деревьев и ласковые лучи солнца.
Я не знаю, как долго я так стояла у забора. Грубый окрик сторожа испугал меня. Он что-то орал мне по-немецки, и я отошла от дыры и присоединилась к группе людей, стоявшей посередине двора. Оказалось, что делали перекличку, формировали группы, по пятьдесят в каждой, затем нас погрузили на машины и повезли к станции. На станции нас отвели грузиться в вагоны. Это были товарные вагоны, в которых раньше возили скот. Когда все погрузились, — уже начало темнеть, — поезд двинулся на запад. Никто не знал цели нашего путешествия. Только иногда поезд останавливался на несколько минут, чтобы мы смогли побежать в кусты, в «уборную». Весь состав сопровождался вооруженными немцами.
Так мы ехали ночь и день, и еще ночь. Казалось, что монотонная степь никогда не кончится. Но на утро второго дня поезд остановился в польском городе Кракове. Здесь нам приказали выгружаться и строиться по четыре в колонны. Затем нас повели по пустынной улице, но мы шли недолго. Нас ввели в большой лагерь, обнесенный колючей проволокой. У входа стояли немцы с винтовками. А в лагере, как мы сразу же увидели, было уже несколько сот человек из других городов Советского Союза. Наконец, нам объявили, что мы идем в баню.
Весь багаж, что у кого было, мы должны были оставить в особой комнате, где он должен быть дезинфицирован. По группам, в каждой по пятьдесят человек, нас вводили в баню. Здесь было хорошо: приятно попариться и облиться водой после долгого путешествия. Мы действительно наслаждались, не думая о нашем положении. Но и это маленькое удовольствие нам скоро испортили.
Всех девушек, у которых были длинные волосы, отделили от других и увели в другую комнату, рядом с баней. Там принялись всем отрезать волосы. Начались крики, плач, протесты. Многие девушки вырывались и бежали обратно в баню. Я тоже выбежала с другими, чтобы не дать отрезать свои волосы. Но вошло несколько военных немцев. Несмотря на то, что мы все были голые, они ходили между нами, хватали девушек за волосы и тащили их обратно в «парикмахерскую». Видя всю эту неприятную сцену, толкотню, ругательства, насилие, я решила не сопротивляться, и «добровольно» пошла в «парикмахерскую», где оставила свои волосы. Что было делать? Ведь они так решили, их сила. Сопротивление было напрасно.
Одна девушка из Никополя, которая немного говорила по-немецки, взялась помогать немцам. Она сама к ним подходила, слушала их наставления и переводила нам, несмотря на то, что ее немецкий язык был довольно слаб.
— Девушки, — говорила она громко, — у многих из вас есть вши, клопы и прочее. Все это надо уничтожить, перед тем как мы приедем в Германию. Германия чистая страна. Поэтому нужно дезинфицироваться. — Она брала у немцев бутылки с вонючей жидкостью, подходила к нам и лила эту гадость нам на головы. Начались возмущения. Ее мгновенно все возненавидели, называя подлизой, изменницей. Помимо всего, она, как только видела немца, будь это банщик, который топит печь, или стражник у входа, подходила к ним и рассказывала им об ужасах советской власти. Ее немецкий язык мы все хорошо понимали, потому что каждое второе слово в нем было русское, причем или же «коммунист» или же «русский». Конечно, всем нам было известно, что делали коммунисты, особенно в последние дни отступления. Но то, что она рассказывала немцам, вызывало у всех нас возмущение и ненависть к ней. Помимо этого, ее унизительное холуйство тоже вызывало у нас не только отвращение, но даже стыд за нее.
После трехчасовой процедуры в бане нам выдали нашу дезинфицированную одежду и повели в столовую. Там каждый из нас получил по тончайшему кусочку хлеба и тарелочку жиденького супа с капустой. И вдруг мы все притихли. — Эта скудная порция еды и грубое поведение немцев, не предвещает ли это того, что нам предстоит в Германии? Многие среди нас ехали совершенно добровольно в надежде работать и зарабатывать на жизнь. Нам обещали свободу, хорошее питание, лучшие условия жизни. А теперь нас всех тащат в их страну, как рабов, под винтовкой, топча ногами наше человеческое достоинство. И опять я вспомнила Сергея. Как прав был он, называя немцев «захватчиками», от которых ничего хорошего нельзя ждать. Где он теперь? Что с ним?
В нашей группе была также одна пожилая женщина с молодой дочерью, Тамарой. Тамаре тоже отрезали ее роскошные, длинные волосы. Обе они ехали добровольно в Германию. Отец Тамары еще в 1937-м году был уничтожен коммунистами за какие-то фантастические преступления. Поэтому мать и дочь решили уехать в Германию в надежде лучше устроиться у немцев. Они тоже притихли, несмотря на то, что мать Тамары переносила все спокойно.
После столовой нас повели на станцию, где мы опять сели в те же вагоны и двинулись дальше. А еще через сутки наш состав остановился в городе Дрездене, уже в Германии. Здесь нас повели в лагерь, который служил сборочным пунктом. Затем нас выстроили рядами, по сто человек в каждой группе, и сказали, что теперь нас распределят на работы. Это распределение проходило, как на базаре. От ряда к ряду ходили хозяева — фабриканты, фермеры, владельцы ресторанов и прочее — и осматривали нас, как скот, который ведут на базар. Я попала в группу женщин, в которой были, главным образом, девушки из Никополя. Там были Аня, Тамара, ее мать, с которыми я подружилась в дороге. Наконец, нас определили к фабриканту мебели из окрестностей Дрездена. Он с женой показались нам приветливыми людьми, и через короткое время грузовик привез нас в небольшую деревню по названию Вальдхейм. Там нас поместили в огромное здание, бывший гастхауз.
Так началась для всех нас новая жизнь. Наша квартира находилась на втором этаже, в большом зале, который раньше был, вероятно, театральным помещением, потому что в одном его конце была сцена. Теперь ее завесили, и она пустовала. В одной половине зала стояли пятьдесят двухэтажных кроватей с соломенными тюфяками, в другой — в два ряда длинные столы с деревянными скамейками — наша столовая и гостиная. Возле одной стены были расположены умывальники, дальше — уборная. А у входных дверей находилось небольшое деревянное бюро с большим окном из стекла — там была наша комендантша, которую сразу же, как только мы вошли, представили. Ее звали Эльфридэ.
Жилище наше было довольно примитивным. Но в сравнении с тем, что мне пришлось пережить, оно казалось совсем неплохим, а, наоборот, даже довольно удобным. В сущности, мы были пленниками. Эльфридэ находилась среди нас только по утрам и вечерам. Утром она приходила нас будить на работу, затем, после завтрака, сопровождала на фабрику. Вечером она приводила нас с фабрики и сразу же запирала наш «отель», как мы стали называть свое жилище. После ужина она оставалась некоторое время в бюро, затем запирала нас в «отеле» и уходила. Только в субботу после обеда, если мы не работали, и в воскресенье она оставалась весь день с нами.
Большинство из нас работало на фабрике, но несколько девушек были распределены по другим местам: одна работала у сапожника, другая у пекаря, еще две девушки работали у фермера. Но к шести часам мы все должны были быть в «отеле». Эльфридэ была еще молодая, — как мы узнали позже, ей было только двадцать два года. Высокая полненькая блондинка, она вполне соответствовала предписанным требованиям гитлеровского режима к внешности «высшей немецкой расы». Она ни слова не говорила по-русски, но мы все понимали ее, так как ее словарь в обращении к нам состоял из четырех слов: «Лос! Ауфштейн! Вашен! Арбайтенген!» — Давай, вставать, умываться, идти на работу! И этого хватало нам на весь день. Как только утром она входила в зал, сразу же раздавался ее крик: «Ауфштейн!». И это было вместо приветствия. Часто девушки кричали ей в ответ: «Никс Ферштейн», что означало — «Не понимаем!» Тогда она злилась и кричала еще громче, иногда подходила к постелям и стаскивала с нас одеяла.
В день нашего прибытия нас повели на фабрику, чтобы ознакомить с местом работы. Поэтому мы надели свои лучшие платья, какие у кого были. В группе по десять человек нас водили от отделения к отделению и объясняли, что, где и как делается. Нам сразу же бросились в глаза синие спецовки всех мужчин, даже сам фабрикант был одет в синий рабочий костюм. Это было немного не так, как нам рассказывали о капиталистах в Советском Союзе. Мы также заметили, что во время нашего визита все рабочие любопытно осматривали нас с ног до головы и делали какие-то замечания на своем языке. Позже я узнала, что они удивлялись, как хорошо мы были одеты. Конечно, для этого случая каждая из нас надела свое лучшее платье. На мне было мое единственное шелковое платье и красивые кожаные туфли на высоком каблуке. — Все от дяди Феди, когда он помогал нам еще до войны. Приличный наш вид совсем не подходил к нацистской пропаганде об «унтерменше». Нам тоже бросилось в глаза, что на фабрике было особенно много деревянных ящиков, которые, казалось, не имели никакого отношения к мебели. Когда мы очутились на чердаке, где работал только один рабочий, — он шлифовал и полировал кресла, — я спросила его, почему так много ящиков. Его ясный и громкий ответ поразил меня:
— Бомбы запаковывать! Бомбы на войну!
Наш фабрикант, который сопровождал нас, с упреком посмотрел на рабочего и сказал:
— Клаус!
На фабрике также работало несколько французских военнопленных. Они были в военной форме, но на спинах у них были две большие буквы: КГ, что значило — военнопленный. Я еще узнала, что гражданским немцам запрещалось разговаривать с нами, кроме тех случаев, когда речь шла о работе; так же дело обстояло и с нами.
Моими соседками по постели в «отеле» были с одной стороны Тамара с матерью — мать спала внизу, Тамара на верхней койке. С другой стороны — Шура, бывшая студентка из Никополя. С Шурой я быстро подружилась. На родине Шура изучала русскую литературу и очень любила ее. Кроме того, она знала много стихотворений наизусть, и мы часто вечерами декламировали их. Шуре было очень трудно привыкнуть к Германии. Она ненавидела и их страну, и их самих. В Никополе ее схватили наездом просто на улице и привезли на сборный пункт, откуда отправили в Германию. Она не успела даже попрощаться со своей матерью. Отец ее работал на хлебном заводе, а старший брат был на фронте. Вспоминая о родителях, она часто не могла сдержаться и плакала, за что девушки прозвали ее «плаксой». Но мне было жаль Шуру, и я хорошо понимала ее тоску по родине. Я также узнала, что Шура прекрасно знает немецкий язык, но притворяется, что ничего не понимает. Она все прекрасно понимала, что говорила нам Эльфридэ или мастер на фабрике, но делала вид, что ничего не понимает. Об этом знала только я. И втайне я завидовала Шуре. Она категорически отказывалась употреблять немецкий язык, а я вечерами начала учить его. Это было нелегко, так как в «отеле» не было ни книг, ни газет. Единственное, что было — радио. Оно стояло возле бюро Эльфридэ, и я начала часами сидеть перед радио и вслушиваться в немецкую речь. Но в моих стараниях изучить немецкий язык мне немного помогала Янина, наша польская переводчица.
Янина приехала к нам вскоре после нашего прибытия. Ее прислали с биржи труда. Она хорошо говорила по-немецки и стала нашей официальной переводчицей. Она переводила все, что нам говорила Эльфридэ, и ее часто водил с собой мастер на фабрике, если надо было объяснить что-нибудь более сложное. Но она тоже работала, как и все. Иногда Эльфридэ давала ей прочитанную газету. Тогда Янина читала ее. А я, подсев к Янине, расспрашивала о новостях в мире. Затем прочитанную газету получала я. Тогда я садилась над ней, рассматривала фотографии, старалась читать надписи и угадать, о чем шла речь. Иногда я запоминала целые фразы, такие как — «Вождь держит речь перед генералами», «Кататься на коньках — большая мода в Мадриде» или «Победы на восточном фронте». Когда Эльфридэ уходила на кухню, чтобы сделать распоряжения насчет нашего завтрака на следующий день, я старалась уловить русскую станцию по радио. Однажды мне это удалось, но пришла Эльфридэ и сразу же поймала меня на горячем. Она, как бешеная, подбежала ко мне и переставила кнопку на немецкую станцию. Через Янину она сказала мне, что запрещается слушать русскую станцию. Я сказала ей, что хотела найти музыку, но Эльфридэ, с пеной у рта, кричала:
— Никс русский! Немецкий!
Вскоре оказалось, что на фабрике мне все же пригодились мои школьные знания французского языка. Часто наш мастер, если надо было что-нибудь объяснить, обращался к одному французскому военнопленному, который работал в нашем отделении, чтобы тот объяснил мне по-французски, что нужно. Жорж, — так звали военнопленного, тогда рассказывал мне по-французски, что говорил мастер, а я, в свою очередь, переводила девушкам на русский язык. Так мы обходились без Янины, которая работала на другой фабрике, хотя и у того же фабриканта.
С тех пор как нас привезли в «отель», между Аней и мной произошло полное отчуждение. Ее постель находилась в другом конце зала, да и она сама скоро вовсе перестала принадлежать к нашему обществу. Ей единственной удалось получить место на кухне. Сначала она вечерами помогала немкам чистить картофель, но через пару недель ее взяли на постоянную работу. Конечно, она там делала самую грязную работу, но зато ей не надо было идти на фабрику, и она была относительно свободнее, чем мы. Она целый день вращалась среди немцев. Несмотря на то, что она возвращалась в «отель» только к десяти часам вечера, она не выглядела усталой, как мы, и, конечно, не была голодной. Наоборот, она была всегда бодрой и веселой. Некоторые девушки уверяли, что Аня «таскается» с немецкими солдатами. Хотя немецкие солдаты время от времени появлялись на кухне, — вероятно, навещали девушек, которые там работали, — я не могла себе представить, как Аня могла «таскаться» с ними, будучи, как и мы, только «унтерменшен». Нам запрещалась всякая связь с гражданским немецким населением.
Теперь Аня относилась ко всем нам почему-то свысока, даже нахально. Когда мы, усталые и голодные, возвращались с работы, она, бодрая и веселая, вместе с немками втаскивала большие кастрюли с супом или картофелем и, распределяя еду, делала глупые замечания, которые только раздражали нас. А по воскресеньям, когда мы все, как узники, сидели взаперти и только из окна смотрели на двор, она весь день проводила на кухне или во дворе, где мы видели, как она заговаривала с прохожими солдатами. Вероятно, о человеческом достоинстве Аня не имела ни малейшего понятия.
— Вот такие у вас в деревне! — обращаясь ко мне и показывая на Аню, которая в это время смеялась на дворе с солдатом, сказала мне однажды девушка.
— Она из Сибири. В нашу деревню она попала случайно, — ответила я, спасая, таким образом, репутацию нашей деревни.
— Такие, как она, только позорят нас всех, — ответила опять девушка.
К нам присоединилось еще несколько других. Они высказывали свое мнение посильнее:
— Такую б…. нужно повесить!
— Ее нужно проучить немножко!
Наше питание в «отеле» было довольно скудным. Кроме того, нам нелегко было к нему привыкнуть, а из-за стола мы часто вставали голодными. По утрам и вечерам мы получали сладенькие, жиденькие немецкие супики и два тонких, как бумага, ломтика хлеба. Только в обед, когда нам давали картофель «в мундирах», мы чувствовали себя сытыми. Но картофель нам давали редко. Жиденькие супы с брюквой в обед стали нашей стандартной пищей. На фабрике, во время пятнадцатиминутного перерыва на завтрак, все рабочие удивлялись, что никто из нас ничего не ест. У нас нечего было завтракать второй раз. Еще до ухода на фабрику мы все съедали, и редко кто оставлял ломтик хлеба на позже.
Но иногда во время этой короткой паузы, когда немцы обычно сидели и жевали свои бутерброды, некоторые из них старались заговорить с нами, хотя им это тоже запрещалось. Когда приходил шеф, наш фабрикант, тогда все смолкали. Разговоры же сводились к одному:
— Война никс гут, — говорили немцы. — Все капут, много работа. Никс филь гам-гам. То есть, много работы и мало еды.
Часто Мария, моя соседка по работе, бодро отвечала им:
— Почему тогда война? Вы делаете войну!
Мария не боялась говорить откровенно. Ей не было еще и пятнадцати лет. Она была даже моложе Тамары. Но ее серьезный вид и здравый смысл делали ее старше своих лет, хотя она все еще совсем была похожей на ребенка. Рабочие немцы уважали ее — она была хорошей работницей — и относились к ней со снисхождением, не принимая ее слова всерьез. Другие же девушки не смели откровенно говорить с немцами о нашей пище и войне.
Все мы были распределены на группы по разным отделениям. Мария, Тамара, ее мать, я и несколько других более худеньких девушек работали на втором этаже. Здесь мы склеивали мебель, красили ее, затем относили на чердак, где работал полировальщик мебели, Макс, которого мы встретили еще в наш первый день на фабрике.
Макс был один на чердаке, и ему, вероятно, было иногда скучно, потому что он со всеми старался заговаривать, за что часто получал выговоры от шефа. Внизу было машинное отделение. Там работало двадцать девушек. Среди них Шура, Мотя, которой было лет за тридцать, Настя и Татьяна. Татьяне тоже было только пятнадцать лет, но она выглядела сильной и крепкой, несмотря на свою худобу. Татьяна считалась одной из самых откровенных с немцами. Но, в отличие от Марии, в ней не было детской обаятельности и наивности. Наоборот, если бы не ее длинные волосы, которые ей чудом удалось спасти от немецких чисток, ее можно было бы принять за мальчишку. Ее голос был тоже груб, силен и громок. Больше всего не любила Татьяну Эльфридэ: «Ауфштейн! Вашен! Арбайтенген!». Все девушки в этом отделении резали на станках дерево на мелкие части, из которых делалась мебель, или же они делали ящики, склеивали их и относили на склад.
Более крепкие по телосложению девушки работали на дворе большими пилами. Они также таскали доски, грузили их на машины или с машин и укладывали во дворе. Работа на дворе была тяжелой и неприятной, потому что зимой было довольно прохладно, иногда даже холодно, хотя зима в Германии была гораздо теплее, чем на Украине. Как мы узнали, наш фабрикант должен был выпустить определенное количество ящиков для военных целей. Только после этого он мог делать свою мебель для продажи.