Шура и я влюбляемся
Шура и я влюбляемся
Чтобы как-нибудь забыть монотонную жизнь лагеря, наши остовцы устроили лагерный театр. Время от времени мы давали маленькие спектакли, где танцевали, декламировали любимых поэтов: Пушкина, Лермонтова, пели песни, — конечно, не коммунистические. Кто-то достал где-то тексты старых русских романсов, и мы разучивали их и пели до и после спектакля. Во дворе, перед бараком комендатуры, была сколочена из досок огромная сцена. Перед сценой для гостей поставили даже несколько скамеек, но большинство зрителей смотрели представление стоя.
Нередко на эти представления приходили даже немцы, жившие вблизи лагеря, а иногда и рабочие с завода. Хотя они ничего не понимали по-русски, им очень нравились наши песни и танцы. Однажды после одного из таких спектаклей к нам с Шурой подошел молодой немец.
— Я вам благодарен за это представление. Я, правда, ничего не понял, но оно мне очень понравилось. Я обязательно когда-нибудь научусь говорить по-русски. — Он пожал нам обеим руки и попрощался.
Мы с Шурой переглянулись. Но не успели опомниться от этого приятного сюрприза, как к нам подбежал Карло, друг Гени:
— Это было превосходно! Я видел, как немцы, которые ни черта не понимают по-русски, вытягивали свои шеи, чтобы лучше видеть вас. А кто это? — спросил затем Карло, показывая на уходящего немца.
— Какой-то немец, — ответила ему Шура.
— Ему понравилось, как Витя декламировала Пушкина и как она танцевала «Вальс над волнами», — сказал Карло. — Я видел, как он сильно аплодировал.
Не удивительно, что немцам нравился «Вальс над волнами», ведь музыка была их, Иоганна Штрауса, а танец — моя импровизация. Под эту музыку, еще в школе, многие мои подруги импровизировали разные танцы. Мы всегда любили эту музыку. С ней мы забывали все окружающее. И здесь, на чужбине, как только я слышала эту музыку, она сейчас же уносила меня в мир иной, без лагеря, без непосильной работы, без полицейских, без жизни в плену. Мне казалось, что у меня вырастают крылья, и я улетала в чудесное пространство.
Наша сцена стояла на возвышенном месте, откуда открывался вид далеко на лежащий внизу городок, который тонул в зелени и солнечном свете. Даже наша Черная гора, казалось, пряталась куда-то от солнца и музыки. С музыкой все было так легко и хорошо. После таких спектаклей, казалось, даже в суровых лицах наших стражников и коменданта появлялось что-то мягкое, будто разглаживающее их жесткие морщины на лицах.
Когда люди уже начали расходиться, мы с Шурой тоже направились к нашему бараку. Но тут же остановились и обернулись:
— Добрый вечер! — перед нами стояли два бельгийца, Беня и Константин. — Ваше представление было замечательным! — сказал Беня. — Давайте пройдемся по лагерю, немножко погуляем.
Мы с Шурой согласились и вместе с бельгийцами начали прохаживаться по тропинкам между бараками. Возле одного из бараков, где жили бельгийцы и французы, к нам примкнул еще один молодой человек. Беня сразу же представил его:
— Это Нильс, художник, вернее, — поправил себя Беня, — он был художником в Бельгии. А теперь он, как и все, работает на заводе, делает снаряды.
Я еще никогда не видела настоящего художника, но, увидев Нильса, подумала, что все художники должны выглядеть именно так, как он: с голубыми задумчивыми глазами и взъерошенными светлыми локонами. Его плавные движения и медлительная речь выдавали умного наблюдателя. Мы начали говорить об искусстве, затем — о фильмах. Так как бельгийцы могли свободно входить и выходить из лагеря, они часто ходили в кино и были удивлены, что мы не знали ни одного немецкого современного фильма. Так, разговаривая и шутя, мы гуляли до позднего вечера. На прощанье Беня сказал:
— Витя, я хочу пригласить вас в кино.
— Спасибо, я охотно пойду.
Когда мы пришли «домой», я спросила Шуру, пригласил ли ее Константин в кино.
— Да! — ответила Шура с восторгом. — Знаешь, я чувствую, что влюбляюсь в эту холодную статую. — Она, конечно, имела в виду Константина. Мы еще на заводе прозвали его «холодным изваянием», потому что он всегда держался прямо, как статуя, был красив и никогда не выходил из себя.
С этого вечера Шура влюбилась в Константина, Беня — в меня, Нильс — в Шуру, а я… — тоже в Константина. Беня был всегда весел, всегда чем-то восторжен и, как мне казалось, всегда счастлив. А после этого вечера каждый раз, когда мы встречались, Беня стал таким застенчивым и всегда при встрече со мной краснел, как девочка. Его же друг Константин был совершенно иным. Скоро у меня создалось о нем впечатление, что он не питал особого интереса ни к Шуре, ни ко мне. Иногда, глядя на него, я даже сомневалась в том, может ли он вообще что-нибудь чувствовать. Но так как я видела, что Шура все больше и больше влюблялась в Константина, я старалась не беспокоить ее моими опасениями. Прохаживаться по вечерам после работы по лагерю стало теперь для нас всех привычкой. Обыкновенно Шура и Константин шли впереди, за ними, немного поодаль, — Беня и я, часто с нами был и Нильс. Он шел то с Шурой и Константином, то со мной и Беней. В обществе Нильса было легко и приятно. Он много шутил и рассказывал нам о своих любовных похождениях с немками. У него на частной квартире была маленькая студия, куда он приглашал немок быть его моделями. А потом с ними спал.
— Но ведь немецким женщинам запрещается встречаться с иностранцами, — удивлялась я такой распущенности.
— Ну, ты, Витя, еще очень наивная, — говорил он.
Обычно Беня при таком разговоре краснел. А Нильс, рассказывая нам о немках, подтрунивал над ними, потому что они ничего не понимали в искусстве. Мы смеялись. Тогда Шура и Константин останавливались и поджидали нас, и мы все вместе шли дальше, смеясь и разговаривая.
Однажды вечером Шура села ко мне на постель. По ее лицу я увидела, что она несчастна.
— Я думаю, ему скучно со мной, — начала она.
— Ты серьезно опять влюблена, Шура? — спросила я. — А твой мальчик там, в «отеле»?
— Ах, это было невинное увлечение ребенком. Константин — настоящий мужчина, — сказала она.
Я не сразу ответила.
— А что ты скажешь, если и я влюблюсь в Константина?
Шура громко рассмеялась:
— Тогда мы обе будем несчастны!
После этого разговора мы все еще каждый вечер продолжали наши прогулки. Вскоре я заметила, что Беня начал хмуриться, особенно, когда Константин разговаривал со мной. В его взгляде, как мне показалось, была даже какая-то неприязнь к своему другу. В свою очередь, Шура тоже начала дуться, когда Константин в разговоре уделял мне больше внимания. Однажды она даже отказалась идти на прогулку. Она притворилась, что у нее болит голова:
— Я останусь сегодня здесь. У меня болит голова! — объявила она.
— Ты, наверное, ревнуешь меня к нему, — сказала я, — я так и знала, что этим кончится.
— Иди одна. Потом мне расскажешь, — бросила она, отворачиваясь к стенке.
К моему удивлению, на прогулку пришел один Константин.
— А где Беня? — спросила я.
— У него болит голова.
Теперь я рассмеялась. Я сказала ему, что то же самое мне ответила Шура на предложение идти гулять. Но мы все же пошли нашим обычным маршрутом. На этот раз говорили мы мало. Нам обоим стало как-то неловко вдруг очутиться наедине. Где-то на третьем витке Константин остановился за бараком:
— Теперь я знаю, почему Беня не пошел со мной: он думает, что я отбиваю тебя у него.
Я прижалась спиной к бараку и посмотрела на Константина.
— Я не влюблена в Беню.
Хотя было уже довольно темно, я заметила, как Константин прищурил глаза и испытующе посмотрел на меня. Затем он медленно приблизил свое лицо к моему, крепко обнял меня сильными руками и прижал свои горячие губы к моим. И случилось невиданное: статуя превратилась в живое существо, и жизнь струилась из нее, захватывая меня и перенося в другие сферы. Так мы долго стояли за бараком и целовались…
— Пойдешь со мной завтра в кино? — спросил Константин, выпуская меня из своих объятий. — Идет замечательный фильм — «Смейся, Паяц!».
— Да, — ответила я, умалчивая о том, что в прошлый вечер отклонила приглашение Бени пойти на этот же фильм. — Я бы хотела посмотреть «Смейся, Паяц!».
Мы расстались. Но я не сразу вернулась в барак. Я постояла еще немного на улице, обдумывая, что мне сказать Шуре.
Солгать ей что-нибудь? Но это будет нечестно. Молчать? Это может навлечь подозрение, к тому же мои глаза, в которых я сама чувствовала избыток радости, могут меня выдать. Итак, я решила идти в барак, не думая об этом. Что будет — то будет!
— Ну, как было втроем? — спросила меня Шура, когда я села на свою постель.
— Нас было двое, — ответила я.
— Как так? Ты и Беня?
— Нет, Константин и я.
— Да что ты! Ну, как же это было? Рассказывай, рассказывай! — и Шура ближе придвинулась ко мне.
— Как всегда. Он пригласил меня в кино. Хочешь пойти с нами?
Шура минуту помолчала.
— Нет… Лучше я не пойду. Иначе он подумает, что я бегаю за ним. Нет. Бегать за ним я не стану! Это он должен знать! — твердо сказала Шура, и в ее голубых глазах блеснул огонек гордости.
В воскресенье, ровно в двенадцать часов дня, Константин ждал меня у выхода. Не стесняясь никого, он обнял меня за плечи, и мы направились в городок к кинотеатру. Перед зданием кино я сняла мой знак, и Константин купил два билета. Мы стояли у входа в зал и ждали конца первого сеанса. Когда все вышли, Константин, положив руку мне на плечи, повел меня в зал. Вдруг он сильно прижал меня к себе:
— Ты видела?
— Что? Я никого не видела!
— Беня, — шепнул он мне на ухо и сильно побледнел.
Когда мы сидели в зале и смотрели фильм, я совершенно забыла, что он говорил о Бене. Фильм полностью поглотил меня. Это был действительно один из самых интересных фильмов, которые мне когда-либо приходилось видеть. Только после фильма, когда мы выходили, Константин опять заговорил:
— Вон там Беня. Он смотрит на нас. Ты видишь?
Но я не сразу заметила Беню в толпе. А когда я его увидела, он отвернулся. Немного позже, уже на улице, Константин сказал:
— Я не могу забыть выражения его лица. Оно было… как у Паяца… Он, наверное, обижен. Он видел нас и нарочно не подошел к нам.
— А ты очень об этом беспокоишься? — спросила я.
— Если бы ты видела его лицо! Оно было, как у Паяца…
— Ну что ж! Все как-то уладится, — сказала я, чувствуя легкую досаду на Константина. Но он молчал, о чем-то задумавшись, и моя досада перешла вдруг в странную растерянность.
— О чем ты думаешь? — спросила я.
— О Бене. Он стоит передо мной, как призрак.
— Но ведь я здесь, в сущности, не при чем, — ответила я немного неуверенно. Ведь Константин не знает, что я отказала Бене пойти с ним на этот фильм.
— Да, но…
Константин не договорил. Он вдруг резко повернулся ко мне и с убеждением в голосе сказал:
— Нам надо расстаться… так нельзя. Мы должны расстаться.
Я чувствую, как мои руки бессильно опускаются и внутри все стынет. Куда делась та приподнятость и полнота чувств, которую я каждый раз испытывала при встрече с Константином? Как окаменелая, я остановилась.
— Почему? — спросила я еле слышно.
— Беня мой друг. Мы вместе учились в школе и в университете. Нас вместе забрали в Германию. Я не могу его обижать, делать ему больно. Понимаешь?
Я ничего не ответила. Минуту спустя, как бы самому себе, Константин добавил:
— Теперь я понимаю его поведение. Так вот в чем дело. Я не думал, что он это серьезно…
А я стояла и не могла говорить. Каждое его слово рвало мне душу. Наконец мы медленно направились в лагерь. Когда я осталась одна, я ушла за барак и села у забора. Так я сидела до наступления сумерек. Успокоившись, пошла в комнату и, не разговаривая ни с кем, легла спать.
Так закончилась эта не начавшаяся любовь. Наши прогулки вокруг бараков тоже прекратились. Мы виделись только на заводе. Иногда мы с Константином, встречая друг друга, обменивались незначительными фразами, хотя каждый раз при виде его меня охватывала непонятная тоска. Только через неделю я рассказала об этом Шуре. Выслушав меня, она сказала:
— Тем лучше. Что было бы, если бы ты сильно влюбилась в него? Рано или поздно вам надо было бы расстаться. Ведь у нас с ними нет будущего.
Вероятно, Шура была права.