Одна среди чужих

Одна среди чужих

Когда я проснулась — передо мной стоял молодой человек и пристально смотрел на меня. Я заметила его особенные глаза: они были синие, как самое чистое небо. Он также был весь в лохмотьях, и в руках он держал кружку. Только теперь я почувствовала, как сухо у меня во рту. Я протянула к нему руку, но рука моя бессильно упала на постель.

— Воды, — попросила я.

Тогда молодой человек поднял мою голову и напоил меня. Я опять сразу же уснула.

Я не помню, как долго спала. Но когда вновь открыла глаза, — молодой человек все еще стоял и смотрел на меня. Он опять приблизил кружку к моим губам, и какая-то теплая сладкая жидкость потекла в горло. Я хотела приподняться и отбросить с лица спутанные волосы, но у меня не было силы. Тогда тот же молодой человек нагнулся надо мной и своей рукой отбросил мне с лица волосы, затем сел на край постели, и я опять увидела его синие-синие глаза. И тут я вспомнила первую ночь в избушке пастуха.

— Где мама? — спросила я. — Где все?

— Они пошли домой. Вероятно, уже дома, — ответил он и через минуту добавил. — Недалеко отсюда.

Я опять хотела спросить его о них, но он перебил меня:

— Не надо. Вы должны сначала поправиться. А потом можете идти к ним. Выпейте еще немного. Это молоко с медом.

Через пару дней я могла уже вставать и немного ходить по комнате. В эти дни я почти не видела того молодого человека, который поил меня молоком с медом. Он приходил очень поздно и сразу же ложился спать. Возле меня на печи лежали теперь две маленькие девочки, лет пяти и шести. Они с любопытством смотрели на меня. Пастух, их отец, тоже поздно возвращался домой. Днем в доме была его жена с этими двумя девочками. Я узнала, что я почти две недели лежала без сознания. Моя мать с детьми вынуждена была оставить меня у них и идти дальше. Я также узнала, что молодой человек, которого я впервые увидела, когда проснулась, — врач. Он убежал из немецкого плена и скрывается у пастуха, который помог ему устроиться тоже пасти овец на его ферме. Ферма же была в двух километрах от их домика, а с другой стороны от их жилья, тоже километра за два, находилась деревня, в которой еще до войны жили главным образом немцы и занимались скотоводством.

Был конец января. Решили, что я останусь в семье пастуха до весны, а потом пойду к своим в деревню. Пока я еще была слабая после болезни, я оставалась в доме и помогала жене пастуха по хозяйству, смотрела за детьми, кормила их, рассказывала им сказки. Когда погода была хорошая, я выходила с ними во двор гулять. Вечерами, когда мужчины возвращались не поздно, мы все сидели после ужина вокруг длинного стола и слушали новости, которые им рассказывали на ферме. Всегда разговор шел о немцах, о комендатуре, о том, что немцы все больше и больше укрепляются в стране. Говорили также о расстрелах евреев и о том, что немцы забирают молодых девушек и парней на работы в Германию. Но мне трудно было поверить во все это. Сергей — так звали молодого врача, говорил немного. В сущности, мне никто, кроме хозяйки дома, ничего не сказал о нем, о его жизни, кто он и почему здесь. Только шутя пастух иногда говорил:

— А Сергей ухаживал за тобой, как нянька, даже забывал своих овец. В такие минуты я не знала, что ответить и, нагнув голову, молчала. Иногда вечерами в избу пастуха приходили и другие работники фермы. Все обыкновенно садились за длинный стол и ужинали, а затем играли в карты. Но скоро я поняла, что карты были только маскировкой для их собраний… В такие вечера я сидела в стороне с книгой и прислушивалась к их разговорам. Многое было мне непонятно. Так сидя, я часто думала о том, что случилось за последние месяцы. — Почему я здесь среди чужих людей? Какая судьба занесла меня в эту безлюдную степь? И, глядя на этих о чем-то тихо говоривших мужчин, я представляла, что эта избушка в степи, одинокая и потерянная, как бы всеми забытая, была таинственным островком среди бушующего моря. И все мы, находившиеся в ней, похожи на потерпевших крушение, которых волнами, случайно, принесло к берегам этого островка.

Через две недели я уже хорошо поправилась и могла помогать Сергею в степи пасти овец. Мы вставали очень рано, шли на ферму и оттуда гнали большое стадо овец в поле. Несмотря на погоду — еще было довольно холодно и местами на земле лежал снег — мне нравилось дышать свежим воздухом и смотреть на далекий простор.

В первые дни Сергей учил меня, как смотреть за овцами, чтобы они не разбегались. Мы не отходили слишком далеко друг от друга, иногда оставались вместе и разговаривали. Сергей рассказывал мне о войне.

Немцы все продвигались на восток, но здесь, ближе к западу, уже установилось немецкое правление. Везде были их комендатуры, которые управляли гражданскими делами. Он рассказывал, что все больше и больше ходят слухи, что немцы забирают всех молодых людей на работы в Германию.

Несмотря на то, что мы были одни в степи, мы никогда не говорили о личных делах. Чаще всего после его «инструкций» как смотреть за овцами, я отходила в другой конец стада, которое начинало рассыпаться по всей степи. Когда я была далеко от него, я шла от горки к горке и пела песни. Сначала я пела про себя, довольно тихо, чтобы он не услышал. Но потом я совсем забывала о его присутствии и пела во весь голос. Однажды я оглянулась: Сергей стоял за моей спиной и слушал мое пение.

— Эту песню я никогда не слыхал, — сказал он.

— Да, это наверное новая песня. Я случайно ее слышала от одного солдата в Краматорске, где мы жили.

— Красивая мелодия, — сказал Сергей опять.

Я же, видя, что он не уходит, решила использовать этот случай, чтобы узнать что-нибудь о нем. Сергей не знал, что я уже кое-что о нем знаю.

— А как вы сюда попали? — вдруг выпалила я. — Ведь по вас видно, что вы не пастух, несмотря на лапти и лохмотья. Ваша речь тоже не подходит к этому убору. Но, конечно, немцы не поймут, — поспешила я успокоить его. Некоторое время мы молчали, потом Сергей сказал:

— Знаете что, не идите домой в деревню. Оставайтесь лучше здесь, у пастуха. Иначе немцы заберут вас в Германию. Это не слухи, они действительно увозят молодежь.

Я удивленно смотрела на Сергея. Он говорил не так, как всегда. В его голосе было какое-то волнение и вместе с тем убеждение.

— А вы… — я хотела сказать, но он перебил меня.

— Да, я тоже скрываюсь здесь, потому что не хочу работать на врага, если он, скажем, даже лучше, чем наши. История нам показала, что от врага ничего хорошего нельзя ожидать. Да, да, я знаю, что сейчас крестьяне живут лучше, чем при советской власти: у каждого есть корова, свинья, овца. Но кто знает, как долго все это продлится? Ведь еще ничего не известно. Война не окончена, и мы не должны прельщаться тем кусочком, которым нас заманивают куда-то. Да, да, я знаю, — продолжал Сергей, — что от немцев ничего хорошего ожидать нельзя. Он вдруг замолчал, но через секунду добавил:

— Не уходите отсюда. Оставайтесь здесь, среди нас… Сегодня вечером придут люди… Они…

— Сергей, — теперь я перебила его, так как его речь показалась мне очень странной, — вы тоже…

Я не договорила, он прервал меня:

— Да, конечно!

Вероятно, мое лицо выражало что-то, что мешало ему продолжать. Он замолчал и в упор посмотрел на меня.

— И вот все это время вы меня изучали, чтобы только теперь сказать мне об этом?

— Ах, нет! — отмахнулся он. — Я вас не изучал. Я только не хочу, чтобы вы стали жертвой врага. Уже многие, которых я хорошо знаю, попались на его уловку. Да, попались в сеть, из которой вряд ли удастся выбраться.

Сергей шагнул ко мне и взял обе мои руки:

— Если бы ты знала, как беспомощно ты выглядела, когда лежала в бреду. — Он вдруг перешел на интимное «ты». Я отступила на шаг, и мы смотрели друг на друга, как бы меряя силы. Тогда я сказала:

— Спасибо тебе. Ты, может, спас мне жизнь… Но то, к чему ты меня хочешь привлечь, — родина, враги и прочее… Нет, у меня нет родины! А разве у тебя она есть?

— Как? Конечно, есть. Здесь, везде. — И он показал рукой на широкий простор. — Эта степь! Эти пригорки! Эта душистая земля! Овцы…

— Знаете, — начала я опять, — честно говоря, у меня нет родины на этой же родине. Советская власть отняла у меня отца, он в Сибири. А мать, как чернорабочая, должна была ишачить на строительстве за сто пятьдесят рублей, чтобы прокормить нас четверых. А теперь у нас нет и того. Нет ни угла, ни будущего. И, представьте себе, — я говорила уже с сарказмом, — это сделали не враги, не немцы, а наши. Немцы только продолжают то, что уже давно началось, а именно, бесприютность на родине. Я видела, как эта наша родина годами мучила нас, пока мы все не стали ее просто ненавидеть. И несмотря на это, я все еще до конца надеялась на то, чего не было. Везде была только ложь. Ложь, которой нас кормили изо дня в день все эти годы. За такую родину я должна теперь бороться?! Я ничего не чувствую к такой родине. У меня ничего не осталось для нее.

— Ты говоришь глупости! — почти вскрикнул Сергей. — Ведь ты не знаешь, что представляет собой враг, который занял нашу территорию!

— Но зато я хорошо знаю, что из себя представляет советская власть. Проанализировав всю мою жизнь, — продолжала я, — я могу сказать, что большинство лет было не что иное, как цыганское кочевание из города в город, особенно после того как нас выдворили из нашей деревни, где у нас была родина.

— Но мы обязаны родине нашим образованием, — ответил Сергей.

— Это слабый аргумент, Сергей. Каждый тычет пальцем на образование. И в школе, и по радио — везде и всюду нам вечно говорили, как мы счастливы, что получаем бесплатное образование. Да, может, ты прав, я, может, обязана ему тем, что оно помогло мне понять, как все и везде полно лжи. Как будто ты сам этого не видишь!

Сергей смотрел на меня с каким-то почти ожесточенным выражением лица.

— Может, твоя жизнь была тяжелее моей, но верь мне, я знаю немцев. В мои двадцать шесть лет я уже был на фронте врачом. И я видел ужасные вещи, там, у немцев в тылу.

— Но ведь это было на фронте, — ответила я, — на то война. А я видела насилие в мирное время, здесь, у нас на родине. Насилие, которое не враги творили, а свои.

Сергей ничего не ответил и все смотрел на меня. Наши овцы мирно паслись вокруг нас. Стояла абсолютная тишина, было даже слышно, как под снегом журчали уже маленькие ручейки. Я сделала движение, чтобы уйти, когда случилось что-то непонятное. — Сергей подбежал ко мне, схватил меня за руку и потащил за собой так быстро, что я с трудом держалась, чтобы не упасть, спотыкаясь о камни и сугробики снега.

— Идем! — говорил он с каким-то бешенством. — Я покажу тебе, что делает враг в «мирное время», ведь здесь давно уже нет фронта. Идем!

Мы остановились, тяжело дыша. Перед нами был небольшой яр, окруженный со всех сторон скалами.

— Смотри вниз! Видишь? — почти кричал Сергей.

Сначала я видела только белый снег внизу. Но всмотревшись пристальнее, я начала различать руки, ноги, головы, а затем целую массу людей, сваленных в одну кучу. Они частично были засыпаны землей и снегом. Но снег местами уже растаял. Зрелище было кошмарное. Я испуганно схватила руку Сергея и невольно прижалась к нему.

— Что это?

Но он, положив свою руку мне на плечи, повернул меня и потащил оттуда. Когда мы отошли от обрыва, Сергей сказал:

— Это евреи. Их расстреляли здесь осенью, спустя несколько месяцев после начала оккупации. Это было уже «мирное время», — добавил он почти ядовито. — Когда настанет весна, можешь себе представить, какая здесь будет вонь от этих разлагающихся тел. А впрочем, они их, вероятно, зароют.

Я была настолько поражена, что не могла ничего сказать. Мы долго шли молча. Сергей обнял меня за плечи и слегка прижимал к себе. Если бы кто-то нас встретил, мог бы подумать, что мы влюбленная пара. Но в наших лицах было так много печали и потерянности, что это совсем не было похоже на любовь. И все же с этого дня наши отношения изменились.

Уже вечерело, и мы начали собирать овец. Сергей сказал, что сам погонит их на ферму, а чтобы я шла в хижину пастуха, пока еще не совсем стемнело.

Когда я вернулась, хозяйка готовила большой ужин: она пекла много картофеля, ставила на стол сыр и молоко. Позже, вместе с пастухом и Сергеем, пришли еще несколько мужчин. Все сели за длинный, покрытый белой скатертью стол. Шутя и разговаривая, они принялись есть горячий картофель. Жена пастуха подавала им, а я кормила маленьких девочек, затем уложила их спать на печи. Когда, поев, мужчины принялись за карты, я взяла книгу и села в сторонке на лежанку. В этот вечер я впервые увидела Сергея с иной стороны: страстный, почти фанатичный подпольщик, он своей жгучей, убедительной речью заворожил эту маленькую группу людей.

В этот вечер я узнала, что среди «пастухов» был еще один бывший майор Красной армии, который, как и Сергей, скрывался от немцев. Другой был военный инженер, еще двое — гражданские. Все они бежали из немецкого плена и теперь работают на ферме пастухами. В лохмотьях, они играли в карты, как азартники, но в сущности говорили о совершенно других вещах, не имеющих никакого отношения к игре. Иногда они шептались, и я, сидя на лежанке, не могла расслышать о чем. Жена пастуха то и дело разливала чай. Время от времени один из них выходил во двор и обходил вокруг дома, чтобы убедиться, не подкрался ли кто-нибудь к хижине и не подслушивает ли их.

О чем они говорили? Из всего мне стало ясно только одно: никто из них не поддерживает немцев, а наоборот, они старались решить вопрос, как поскорее избавиться от этого непрошеного гостя. Говорили о каком-то складе оружия в степи, о каком-то грузовике с моряками, которые тайно приезжали туда, будто работая на немцев, и увозили это оружие своим военнопленным у немцев.

Оборванные, но бодрые, с раскрасневшимися лицами, они сидели далеко за полночь, притворяясь, что играют в карты. А на столе лежали какие-то бумаги, чертежи, которые они передавали друг другу.

Почти перед утром с фермы пришли женщины. Мужчины тогда встали и начали надевать свои тулупы. Сергей и я проводили их немного от хижины. Обнявшись с женщинами, они возвращались на ферму. А мы с Сергеем, тоже обнявшись, направились обратно к хижине пастуха. Мы шли молча, только утренний снег свежо хрустел под ногами. Идя рядом с Сергеем, я чувствовала себя хорошо и беспечно. Впервые он крепко и горячо сжал мою руку, затем обнял и поцеловал меня в губы. И мне вдруг захотелось, чтобы эта ночь, с хрустящим белым снегом под ногами, это ясное, звездами усеянное небо, и эта дорога никогда не кончились… Это чувство… мне будто уже было знакомо… Где это было?

Уже была середина марта. Снег начал все сильнее таять. И я все чаще и чаще начала думать о своих. Где мама, сестры, брат? Несмотря на мою привязанность к Сергею, на нашу тайну, которая связывала нас в этой глуши, среди этого покинутого простора, мне хотелось быть опять со своими, хотелось поскорее узнать, где они и как устроились.

Молоденькая травка уже начала пробиваться из-под снега, и овцы уже легче находили корм. Они бегали по буграм и весело блеяли, и казалось, степь наполнялась новой жизнью. Сергей и я садились где-нибудь под скалой, он подстилал свой кожух, и мы грелись на солнце. Теперь мы уже не ссорились. Между нами не было разногласий. Поневоле я убедилась в правоте наших, под которыми я теперь понимала не советскую власть, а наш народ, тянущий нынче немецкую лямку. Мы часто говорили о войне и о неизвестном будущем. Сергей был уверен в том, что немцам здесь не место, и что рано или поздно, они должны уйти отсюда. Сергей рассказывал мне о своей студенческой жизни и о своей бабушке. Он, так же как и я, воспитывался у бабушки, только с той разницей, что он вовсе не знал родителей. Они погибли во время гражданской войны, а он выжил только потому, что был как раз в это время у бабушки. Он происходил из старинного рода, именем которого и до сих пор называется одна из деревень на юге Украины. А его дед был профессором в Харьковском университете, поэтому Сергей мог беззаботно учиться в одном из лучших университетов страны, с большой медицинской традицией. По странному совпадению судьбы оказалось, что Сергей знал моего двоюродного брата, тоже по имени Сергей, который впоследствии стал известным хирургом.

— Где твои бабушка и дедушка теперь? — как-то полюбопытствовала я.

— Они уехали на Урал. А меня призвали в армию. Но мне не повезло. Я попал в плен.

— А ты веришь в Бога, Сергей?

Он не ответил. А я добавила:

— А я не знаю, что думать об этом. Есть Бог или нет; учили, что нет.

— Как часто приходится видеть человеческую беспомощность, особенно врачу, — ответил Сергей. — Особенно, когда видишь больных. Один выздоравливает, а другой, казалось бы, более здоровый, умирает. Да, человек — сложная вещь. Есть что-то высшее над нами.

— И этому учат на медицинском факультете, — сказала я, улыбаясь.

— Нет, этому нас учит жизнь.

Помолчав, я опять спросила:

— А любовь? Что такое любовь? — Физиологический акт?

— Отчасти да, — засмеялся Сергей.

Наши глаза встретились. И мне вдруг начало чудиться, что синь его глаз льется в мои глаза, пронизывает меня насквозь. Когда Сергей прижал свои дрожащие губы к моим, мне казалось, что солнечное тепло волнами захлестывает меня и я растворяюсь в нем.

Обнявшись, мы катились из-под скалы вниз с холма. Наконец я вырвалась из объятий Сергея и побежала. Он — за мной. Я бежала быстро и легко. Ветер развевал мои лохмотья, но мне казалось, что меня несут крылья в какую-то прозрачную даль. Я цеплялась руками за большие камни, пряталась от Сергея, а он все настигал меня. Наконец он поймал меня за полу, привлек к себе и опять прижал к своему телу. И опять мы пустились бежать, держась за руки. Беззаботность мгновения увлекала нас. Вдруг на повороте к обрыву мы остановились: перед нами стояла группа немецких солдат, приблизительно человек пятнадцать, а дальше к обрыву — маленькая группа гражданских, мужчин и женщин. В их руках были лопаты. Они молча и угрюмо смотрели на нас. Это был тот же обрыв, где лежали убитые евреи. Один из солдат направил на нас ружье и крикнул по-немецки:

— Вон, русские!

Сергей до боли сжал мою руку, и мы ушли от оврага. Когда ничего больше не было видно за скалами, Сергей сказал:

— Теперь ты понимаешь, почему нужно бороться против них?!

Немного позже мы услышали выстрелы, затем крики людей.

— Что это? — я в ужасе остановилась. Но Сергей молча потянул меня за собой. — Неужели это опять евреев?

— Идем! — сказал Сергей. — Придет время, когда они не будут больше стрелять. Да, придет!

В середине апреля, вечером, за ужином я объявила, что иду искать своих.

— А мы думали, что ты останешься и выйдешь замуж за Сергея, — пошутил пастух. Его жена с упреком посмотрела на него. Я покраснела. А Сергей крепко сжал свой нож в руке и ничего не ответил.

Когда на следующий день мы с Сергеем в последний раз вышли со стадом, мы долго не говорили друг с другом. Крик овцы где-то вблизи заставил нас бежать к маленькой горке, где она застряла между камнями и не могла выбраться. Мы начали ее вытаскивать, и наши руки касались друг друга. Когда освобожденная овечка весело побежала в степь, Сергей молча следил за ней, затем сказал:

— Так и ты. Ты убежишь, и я тебя больше никогда не увижу.

Мое сердце невольно сжалось. В это мгновение мне вдруг захотелось остаться здесь и вечно влачить жизнь пастушки, в лохмотьях, среди враждебного немецкого окружения. Но в то же время, мой долг звал меня в путь. — Мама, сестры и брат. Все они, должно быть, беспокоятся обо мне, и я не могу оставить их в неизвестности.

Я ничего не ответила на его слова, а только подошла ближе к нему и взяла его руку в свою.

— Я тебя провожу завтра в деревню, а может быть, и немножко дальше, — сказал он.

На следующий день Сергей провожал меня в путь. Когда деревня осталась далеко позади, он остановился:

— Может, мы никогда не увидимся. А может, да. Если здесь станет трудно, возможно, я приду к вам в деревню. Вы примите меня?

Вероятно, в ответ мои глаза лучились светом, потому что Сергей склонился над моими глазами и поцеловал их.

— Пока я буду там, я буду ждать тебя, — ответила я.

У нас ничего не было, чтобы дать друг другу на память. Только когда Сергей опять положил руки мне на плечи, он сказал:

— Любовь — не физиологический акт. Будешь это помнить?

Я молча отвернулась. Да, я буду это помнить и эти синие-синие глаза. Разве их можно забыть?

В этот день я прошла почти тридцать километров пешком. На ночь я сделала привал в одной приятной семье бывшего колхозника, а теперь крестьянина-собственника. Они угощали меня вкусным борщом со сметаной и дали на дорогу хлеба с маслом. Так я шла дальше, всегда не одна. По дорогам, как и прежде, все еще тянулись беженцы, одни на юг, другие на север. Через пару дней меня с двумя старушками подобрала грузовая машина, — в ней было несколько бывших моряков в истертой форме и два немца с ружьями. Они провезли нас довольно далеко и в деревне, которая была уже поблизости от родного села, высадили. Еще день ходьбы, и я входила в родные места…