Шура влюбляется

Шура влюбляется

Однажды с Шурой случилось несчастье. Она порезала себе пальцы на пиле. Кровь ручьем лилась по ее одежде. Наш шеф, испуганный и бледный, сразу же прибежал и на своей машине отвез ее в больницу. Там ей перевязали руку и отправили обратно в «отель» с Эльфридэ. Три недели Шура сидела одна взаперти в «отеле», и, конечно, у нее было много времени думать обо всем, и она становилась все печальнее и печальнее. Вечерами, когда мы возвращались с работы, Шура подсаживалась ко мне, рассказывала мне о своих мыслях и чувствах и бесконечно ругала немцев. Когда ее пальцы зажили, три пальца остались совсем изувеченными. Ее не послали больше работать на фабрику, а устроили к одному местному пекарю, где она помогала по хозяйству: мыла полы, убирала и прочее. На место Шуры в машинном отделении поставили работать меня. Но и со мной случилось то же самое через два дня. Я порезала себе два пальца на левой руке, но, к счастью, не так глубоко, как Шура. Мне забинтовали руку и послали обратно на второй этаж, где я работала рядом с Марией.

— Проклятые, — часто говорила Шура, показывая мне свои искалеченные пальцы, — теперь я никогда не смогу играть на рояле. — Шура еще с детства играла на рояле и знала много о музыке. Позже она училась у частного преподавателя. И теперь вряд ли она сможет так хорошо играть, как раньше. От нее я узнала, что значат для России Чайковский, Бородин, Римский-Корсаков. От нее я научилась понимать Бетховена, Моцарта, Шопена и других мировых классиков. Она была человеком тонкого душевного склада. К сожалению, это было часто поводом для разных насмешек и недоброжелательных замечаний со стороны девушек.

— Эта Шурка и тебя скоро сделает плаксой, — говорили мне девушки. Они не понимали Шуру. Большинство из них были простые, рабочие или крестьянские девушки. Тонкие чувства Шуры они называли сентиментальностью и смеялись над ней, особенно, если Шура бросалась мне на шею, когда мы возвращались с работы, а она сидела в «отеле» с забинтованными пальцами. Ей некому было выливать свою горечь на немцев, о которых она никогда не изменила своего мнения, несмотря на их музыку, которую она очень любила. Для нее немцы всегда оставались варварами.

— Они поработили нас. Мы их рабы, — говорила она с возмущением. Только после войны, когда немцы были разбиты и все их высокомерие исчезло, будто его никогда и не было, и особенно, после того как она встретила офицера Красной армии и стала его женой, она, казалось, немного успокоилась. Но еще до этого, спустя две недели после того, как она начала работать у пекаря, я ее почти не узнала. Она вовсе перестала «хныкать» и иногда даже, если кто-то шутил, смеялась, чего с ней никогда не случалось, и, главное, ее большие голубые глаза лучились каким-то внутренним счастьем. Что случилось?

— Я влюблена! — шепнула она мне однажды вечером на ухо, после того как мы, поужинав, уселись на наши нары. — Ты можешь себе представить? — Я влюблена!

— Господи, в кого же? — спросила я, не веря своим ушам.

— Не спрашивай, — ответила она. — Я, старая корова, даже стесняюсь сказать это тебе.

«Старой корове», между прочим, не было еще и двадцати лет.

— Ты что, Шура, с ума сошла?

— Да, я сошла с ума. Но ты меня поймешь, не правда ли? — говорит Шура, ее глаза лучатся, и она ближе подсаживается ко мне на нары.

— Да кто же он? — спрашиваю я.

— Я тебе скажу, но никто не должен знать, кроме тебя… Он еще мальчик. Ему всего пятнадцать лет.

— Как это возможно?! — удивляюсь я. — А он?

— Он тоже. Он сын пекаря, владельца магазина, где я работаю. И вот еще что: он еще ходит в школу.

— Но ты серьезно влюблена?

— Он так мил со мной! Он даже помогает мне в работе. Понимаешь? Мне, «унтерменшен». Когда я, например, несу тяжелое ведро с водой, он сразу же подскакивает, берет ведро из рук и несет его сам. Он даже помогает мне чистить картофель, мыть полы. А когда его мать посылает меня в деревню к фермеру принести полмешка муки или картофеля, он идет со мной, и мы несем это вместе.

— А что на это говорят родители?

— Они не против того, чтобы он помогал мне. О моих чувствах они, конечно, ничего не знают. Он иногда показывает мне свои школьные задания, и я помогаю ему.

— Может, поэтому он с тобой так мил? — спрашиваю я.

— Ах, нет! — отмахивается Шура. — Когда мы вместе идем по улице, он берет мою руку в свою. Вот что! — говорит восторженно Шура. — Он не обращается со мной, как с «унтерменшен», а как с равной. Знаешь… его видеть, с ним говорить, теперь это единственная моя радость. Он такой чистый, такой невинный! Он — как луч света в этой тюрьме! Ведь что за жизнь здесь для меня без моих мамочки и папочки? — говорит Шура, и на глаза ее навертываются слезы.

Шура очень страдала от нашего заключения. Когда она одна сидела взаперти и не ходила по болезни на фабрику, она каждый день плакала. Теперь она радовалась каждому рабочему дню. Только по воскресеньям, когда все сидели в «отеле» под замком, она печально стояла у окна и ожидала, пока пройдет ее друг и помашет ей рукой. Тогда ее лицо озарялось, и на глазах сверкали слезы радости.

— Он обещал мне, что пройдет мимо, — шептала она мне, когда я подходила к окну. — Он знает, как я страдаю в заключении.

Но скоро девушки узнали тайну Шуры. Ее долгое простаивание у окна, ее радость и счастливое выражение лица, когда она шла на работу, выдали ее. И девушки начали еще пуще теперь дразнить ее:

— В кого же ты влюбилась?! — В мальчишку! Ты бы постыдилась!

Но Шуре их насмешки были безразличны. Она была счастлива и хоть на время забывала свое рабство в чужой стране. А со временем нам разрешили выходить на два часа по воскресеньям.

Когда Эльфридэ объявила нам эту новость, мы все кричали и топали ногами от радости. И мы выкрикивали наперебой:

— Эльфрида, Эльфрида, можно мне пойти в это воскресенье?! А мне? А мне?

— Викторка! — так теперь обращалась Эльфридэ ко мне. — Скажи им, что меня зовут не Эльфрида, а Эльфридэ.

Она не любила, когда мы изменяли ее имя на русский лад, давая ему русское окончание, а не немецкое. Она считала это оскорблением. Девушки знали об этом, но все же продолжали называть ее Эльфридой.