Остхейм

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Остхейм

На этот раз отца направили в провинцию, недалеко от Азовского моря. Остхейм, как назывался наш городок, значило дом или родина на востоке. Раньше здесь было много немцев — отсюда и немецкое его название. Немцы занимались главным образом скотоводством и молочной промышленностью. И сейчас многие из них еще жили в Остхейме, продолжая заниматься своим промыслом. Конечно, их объединили в так называемый совхоз (советское хозяйство), но до определенной степени каждый еще имел какую-то долю частной собственности, за которую он платил государству налоги. Из разных деревень в Остхейм привозили молоко, которое на молочном заводе перерабатывалось на сыр и другие продукты. Затем все эти молочные продукты увозились в города на продажу. Наряду с немцами большую часть населения составляли греки. Они, как и немцы, когда-то давно переселились сюда, на Украину. Многие из них сохранили не только свои обычаи, но и язык. Очень часто можно было слышать на улице и в магазине греческую речь. Даже местный врач был тоже грек. Хотя Остхейм нельзя было назвать городком — в нем была только одна главная улица — помимо молочного завода здесь была еще большая машинно-тракторная станция, театр, кино (в одном здании), большая школа-десятилетка, партийный комитет, НКВД, милиция и финотдел, где работал отец. И опять нам отвели двухкомнатную квартиру в казенном доме. В том же подъезде, через коридорчик, жил секретарь отца, молодой еще человек, с женой и маленьким ребенком. Несмотря на то, что квартира была небольшая, она казалась нам гораздо лучше прежних.

Недалеко от нас перед домом протекала маленькая речушка, было много деревьев, большой двор. Рядом с домом находилась совхозная конюшня, где стояло несколько государственных лошадей, за которыми ухаживали конюхи. Мы, дети, быстро подружились с ними, и они часто брали нас с собой кататься на тачанке, а то и просто верхом. Часто мы играли в огромном дворе на сене или упражнялись на турнике, который висел между деревьями. Скоро мы завели здесь несколько курей и приобрели большого черного кота Ваську. Куры ночевали в сарае во дворе. Там были и гнезда, где они неслись. Позже мы заметили, что наш кот Васька — он вырос, стал огромным, как собака, — воровал их яйца и ел. Однажды мама заметила:

— Теперь, когда у нас все есть, нет бабушки. Здесь ей было бы хорошо.

Общество в Остхейме было небольшое, и почти все знали друг друга, как обычно в маленьких городках. Скоро у мамы появилась новая подруга, Белкина, жена начальника сельскохозяйственного отделения, интересная блондинка, с тремя небольшими дочерьми, такими же светленькими, как и мать, за что их и прозвали «белочками». Но первой дамой нашего района считалась недавно прибывшая в Остхейм директор школы. Это была дама городского типа, элегантная и вежливая. Она была вдова и жила с единственной дочерью и горничной, которую привезла с собой. Они занимали отдельный домик рядом со школой. Она также была членом партии и принимала активное участие в общественной жизни района. К элите городка принадлежала также семья местного судьи. Его две дочери, выхоленные и всегда нарядные, посещали нашу школу. И судья, и директор совхоза, Дымов, и председатель комитета партии, Данин, все, как и директор школы, занимали отдельные виллы. Беспартийным сотрудникам, как моему отцу, были предназначены простые квартиры.

В школе я сидела рядом с Галей, дочерью местного мельника. Галя тоже жила в отдельном домике с родителями, но этот домик был их собственный. Я немного завидовала Гале — она была красивая, и за ней ухаживал сын остхеймского врача Борис, который и мне нравился. Но, конечно, я и думать не могла, чтобы он обращал на меня внимание, — я была самой некрасивой в классе. Борис был старше Гали и учился классом выше нашего, но его сестра Катя была нашей одноклассницей. И у Кати был друг, Иван, сын председателя комитета партии Данина. А сестра Ивана Нина слыла самой замечательной девушкой в районе. Она ходила уже в девятый класс, только год до выпуска, и, как все старшеклассники, считалась уже взрослой. Небольшого роста, изящная, смуглая, она отличалась тем, что прекрасно танцевала, за что ее называли Кармен.

Еще тогда, в сравнительно начальных классах, иметь друга было тайной мечтой каждой девушки. В этом мы особенно завидовали старшеклассницам. Такие, как Нина Данина, были для нас идеалом взрослой девушки. Вне школы она даже красила себе губы, что нам казалось особенно интересным. Когда она, окруженная поклонниками, шла по улице, мы, младшие, провожали ее завистливыми взглядами и желали поскорее вырасти. Влюбленных всегда можно было узнать: они везде держали друг друга за руки, или же смотрели друг на друга иными глазами, а на школьных представлениях сидели обычно рядом.

На день рождения Кати, дочери нашего местного врача, пришла также Таня, дочь нашей директора школы. Таню не очень любили девушки. Она держала себя спокойно, даже немного независимо. Несмотря на то, что она выглядела не хуже всех наших красавиц, а то и лучше, у нее не было друга. Да и мать редко разрешала Тане играть с нами или приходить к кому-то из нас в гости. Чаще всего она сидела дома и занималась. Только во время праздников Таня могла во всем принимать участие: быть в театре или танцевать на общих увеселениях. И, как ни странно, ее всегда нарасхват приглашали танцевать молодые парни. Это не очень нравилось нашим «официальным» красавицам — Кате, Нине или Гале. Таня не была красивой в их смысле. Ее особенность заключалась главным образом в ее непосредственности, в ее очаровательной улыбке, в какой-то доверчивости и доброте ко всем, с кем бы она ни говорила. Когда она смеялась, невозможно было не смеяться и другим. В ее лице не было ни малейшего женского кокетства, которое уже так заметно было в лицах других девушек.

Доктор Шевели — такой была фамилия нашего врача, отца Кати, тоже присоединился к нам на Катин день рождения. Мы все знали и очень уважали его. В начале каждого учебного года он всегда во всех классах проводил медицинский осмотр, так было положено по закону: ежегодно перед началом занятий мы длинной чередой выстраивались в школьном дворе к комнате доктора Шевели, который тщательно осматривал каждого из нас, заглядывая в рот, глаза, постукивая по суставам и выслушивая сердце.

Мать Кати, милая гречанка, приготовила чудесные угощения греческой кулинарии. Особенно ее молочный пирог — никогда в жизни я больше не ела такого пирога — был бесподобный. Прошло много лет, а я и сейчас не могу забыть вкус этого пирога, секрет приготовления которого мне так и не удалось никогда нигде узнать. Нас было всего человек пятнадцать, главным образом дети местной партийной и районной интеллигенции. Стол был уставлен разными яствами. Мать Кати сама все готовила. У них была даже своя корова, которую она тоже сама доила. В жизни районного общества она мало принимала участие. Только иногда ее можно было видеть на родительских собраниях или на представлениях. Сам доктор тоже мало вращался в районном обществе.

Мы долго сидели за столом, наслаждаясь изысканными блюдами. А после обеда, когда взрослые ушли, мы начали обычные игры, которые всегда устраиваются на чей-нибудь день рождения или именины. Сначала были игры — отгадывание загадок, что проходило под громкий общий смех, потом начались танцы. Все мое внимание было обращено, конечно, на Бориса, брата Кати. Я была очень счастлива, что могла его видеть так близко, хотя он, казалось, вовсе не замечал меня. Он все время следил за Галей, своей подругой, и всегда приглашал только ее на танцы. Как я ни старалась обратить его внимание на себя, это мне мало удавалось. Он проходил мимо, направляясь только к Гале. Но я уже довольствовалась тем, что сидела за одной партой с Галей, которую любил Борис. В сущности, Борис был причиной того, что я решила сбрить свои волосы, в надежде, что после этого вырастут не рыжие, а другого цвета. Мне так хотелось иметь другие волосы, не рыжие, чтобы меня не дразнили, и я всегда думала, что когда вырасту, обязательно перекрашу их в другой цвет. Я и до сих пор не могу забыть все унижения и насмешки, которые мне пришлось перетерпеть из-за моих волос. И вот однажды я пришла к нашему местному парикмахеру, где сидело четверо мужчин. Туда ходили главным образом мужчины. Он встретил меня довольно неприветливо:

— Ну, что тебе надо?

— Я хочу сбрить волосы.

— Что у тебя, вши?

— Нет. Я просто так.

— Нет? Ну, сядь сюда на скамейку.

Через несколько минут он подошел ко мне. Я закрыла глаза и сидела так, пока не кончилась процедура. Когда я открыла глаза и посмотрела в зеркало, — я испугалась: на меня смотрело некрасивое мальчишеское лицо, в веснушках, с красным, облезлым от солнца носом и большими ушами. Дома меня хорошенько выругали, а в школе я еще больше стала предметом насмешек и глумлений. Ко всему, когда появился у нас новый учитель, он всегда принимал меня за мальчишку, к общему смеху всего класса. Но делать было нечего. Теперь я не могла дождаться, пока мои волосы вырастут опять. А когда через несколько месяцев на голове показалась маленькая щетинка, она была такого же рыжего цвета, как прежде.

Катин день рождения прошел хорошо, несмотря на мое разочарование насчет Бориса. Зато в этот день началась моя странная дружба с Таней. Как я уже раньше заметила, ее не очень любили, и она и здесь держалась немного в стороне. В сущности, по разным причинам, мы обе были немного лишними в этой компании. Хотя мать Тани не пускала ее в наше ребячье общество, — мне казалось, что она считала свою дочь лучше других и хотела уберечь ее от дурных влияний, — все же Таню тянуло к ребятам, и иногда ей удавалось выскочить из-под надзора гувернантки. Тогда Таня мчалась ко мне и мы убегали с ней в поле за Остхейм, или же шли к берегу речушки, где я учила ее карабкаться на деревья или гонять лошадей. Однажды Таня разорвала свою всегда чистую одежду и, к ужасу «надзирательницы», как я называла ее гувернантку, даже поцарапала себе ноги. Гувернантка не замедлила прийти к моему отцу и пожаловаться на мое «разбойничье» поведение. Когда я проходила мимо их дома, где Таня сидела под надзором, я останавливалась перед окном и махала ей рукой. Иногда она открывала окно и мы с ней переговаривались, пока окно не захлопывалось сильными, большими, не Таниными руками. — Это был для меня знак отправляться дальше. На переменках в школе мы часто виделись и говорили об уроках или школьных кружках самодеятельности, а иногда договаривались где-нибудь встретиться.

Наша жизнь в Остхейме шла довольно беззаботно. Еды теперь у нас было достаточно, отец хорошо зарабатывал, только почему-то одного хлеба было всегда недостаточно. Обыкновенно хлеб продавали в специальном хлебном киоске, куда его привозили из пекарни каждый день. Перед киоском за хлебом всегда стояла большая очередь. Когда киоск открывался, то эта очередь превращалась в настоящий хаос. Продавец был грек, и большинство покупателей были тоже греки. Они громко по-гречески кричали какие-то фразы, которые, вероятно, значили: «Дай хлеба!». Иногда родители посылали меня в киоск за хлебом, тогда я тоже, вызубрив эту греческую фразу, наперебой со всеми кричала: «Дай хлеба!» — и протягивала свои худые руки с зажатыми в кулак деньгами продавцу. Он сначала как-то странно на меня смотрел, но иногда брал деньги из моих рук и совал мне буханку хлеба. Правда, хлеб можно было купить и на базаре. Но там он был гораздо дороже, потому что это был «домашний» хлеб, лучше магазинного. Базар был по субботам возле нашей школы. Кроме хлеба, можно было купить на базаре и молочные продукты, овощи и фрукты. Но все было не так обильно, что-то все еще чувствовалось не то; вероятно страна не успела еще оправиться от голода.

Интересным местом в Остхейме была маленькая пивная во дворе машинно-тракторной станции. Сюда заглядывали чаще всего трактористы, хотя иногда заходили и другие, просто «на рюмочку». Здесь можно было встретить людей «всякого сброда» — разных сословий и профессий, также разных национальностей: русских, украинцев, греков, немцев, даже евреев, хотя их было в Остхейме сравнительно мало. В этой пивной всегда было накурено. Люди сидели у стойки или за маленькими столиками и обсуждали разные политические или бытовые события.

Однажды поздним вечером отец вернулся из командировки. В доме не было никакой пищи, и мама послала меня в этот кабак купить колбасы. Когда я вошла в это полубогемное место, там было полно народу, и так накурено, что ничего не было видно. За стойкой сидел Матвей, «старый казак», как он себя называл, несмотря на то, что служил в милиции. Матвей считался любимцем всех остхеймцев. Его странный вид всегда был предметом насмешек и шуток. У него были длинные усы, которые свисали вниз на старый казацкий манер. Вне службы он носил широкие брюки, «шаровары», над чем все тоже подсмеивались. Один особенный случай стал причиной того, что он оказался еще более известным во всем городке.

У Матвея была собака, и однажды она сбежала. Матвей пошел искать ее и обнаружил, наконец, в другом конце Остхейма. Вероятно, собака очень не хотела возвращаться, и Матвей должен был то и дело оборачиваться и звать ее. И все прохожие слышали странные выкрики Матвея: «Сталин, Сталин, на! на! Сталин, Сталин, на! на!» Скоро вокруг Матвея собралась большая толпа ребят и даже некоторые взрослые. Ребята бежали за собакой и тоже стали выкрикивать: «Сталин, Сталин, на! на!» Эти выкрики превратились в какое-то странное шествие, не то в честь, не то в насмешку над Сталиным. Но вот как раз напротив здания НКВД пес сел и не хотел двигаться с места. Ни крики детворы, ни уговоры Матвея — ничего не действовало. Тогда Матвей вынул ошейник и потащил пса домой. А на следующий день, когда весь Остхейм уже знал, что имя собаки Матвея Сталин, его вызвали в НКВД. Там ему приказали сейчас же переименовать собаку. А когда его спросили, почему он назвал его Сталиным, он ответил:

— Потому что она умнее всех собак.

Как бы там ни было, умнее или глупее Сталина, но Матвей категорически отказался переименовывать пса. Возвратясь домой, он застрелил его.

С тех пор каждый раз, когда мальчишки видели его на улице, они кричали ему во след:

— Сталин, Сталин, на! на!

Но Матвей не обижался. Он только посмеивался в усы и с хитренькой улыбкой грозил им пальцем.

В кабак трактористов он любил заходить на стакан пива. Иногда он выпивал немного больше, чем следовало. Тогда он вставал из-за стойки и направлялся домой. Идя по улице, он распевал во все горло «Ще не вмерла Украина!». Эта песня была запрещена, но никто не доносил на Матвея, потому что никто не принимал его всерьез. Кроме того, услышав эту песню, все знали, что Матвей немного «нахлестался». Но он пел эту песню не только тогда, когда был выпивши. Он часто пел ее даже будучи трезвым, хотя, правда, не так громко. О Матвее ходили разные слухи в Остхейме. Некоторые говорили, что во время гражданской войны он принимал участие в борьбе за независимость Украины и принадлежал к «петлюровским бандам». И как бы в подтверждение этим слухам Матвей иногда громко говорил в кабаке:

— Придет еще время, когда одену мои шаровары, широкие, как Черное море, и пойду гнать кацапов с Украины!

Кацапами украинцы называли русских из-под Москвы и северной части России. Часто, когда Матвей заходил в кабак и все места были заняты, он громко кричал под общий смех трактористов:

— Геть кацапив с Украины!

Конечно, трактористы сразу же вскакивали и давали ему лучшее место у стойки. В сущности, милиционеров мало кто любил. Но Матвея, даже в его форме милиционера, все уважали и любили. Как других милиционеров, его не считали «лягавым» (это была кличка для всех милиционеров), а наоборот, мягкосердечным и добрым. Эту его мягкосердечность и доброту даже мне пришлось однажды испытать на себе.

Как-то летом после обеда я с целой толпой ребят играла во дворе возле конюшни. В это время конюхи были заняты тем, что возили с поля сено и тут же его сваливали во дворе в большую скирду. Мы, конечно, толклись на этом сене, втаптывали его и резвились, что в сущности было на руку конюхам, так как им было меньше труда сбивать сено в плотную скирду. Тогда мы попросили конюхов взять нас с собой в поле, и они согласились. Мы весело расселись по разным подводам и поехали на край Остхейма. В поле мы помогали конюхам накладывать на возы сено, затем опять пристраивались на подводах, кто к конюхам впереди, кто просто на сено. Обратно мы проезжали мимо совхозных садов, которые в это время были полны спелыми вишнями и абрикосами. Мы попросили конюхов чуть-чуть замедлить езду, чтобы мы могли нарвать немного фруктов. Они согласились, и мы всей оравой рассыпались между деревьями. Когда наша операция с фруктами кончилась, мы опять уселись на подводы и конюхи припустили лошадей. Но все это нам не обошлось даром. К сожалению, совхозная администрация заметила нашу проделку. Некоторые из них в это время обозревали поля и сады. Они сели на тачанки и устроили за нами погоню. Наши конюхи припустили лошадей, но те не отставали. Приехав во двор конюшни, мы, детвора, хлынули на берег речушки и забрались на деревья. А бедным конюхам ничего не оставалось делать: они вынуждены были назвать наши фамилии. После этого совхозная администрация уведомила наших родителей. А через некоторое время к берегу прибежал отец. Он знал, где я, считавшаяся в таких случаях главарем, скрывалась. Угрожая мне ремнем, он кричал, чтобы я сейчас же слезла с дерева. Но я, забравшись на самую верхушку, начала сильно раскачивать ее:

— Я слезу, когда ты уйдешь.

Отец испугался, что ветка может сломаться и я грохнусь на землю и убьюсь. Он ушел. Все дети рассыпались в разные стороны. Нина и я, узнав, что отца нет, шмыгнули тихонько домой и улеглись в постель, притворяясь спящими. А спящих, конечно, не бьют.

Это спасло нас от побоев отца, но не от наказания со стороны властей. На следующий день всех нас вызвали в милицию. Когда мы с братом и сестрой явились, там уже стояли все, участвовавшие в набеге на совхозный сад. Все мы молча стояли в углу комнаты и смотрели на инспектора, который сидел за письменным столом и перелистывал какие-то бумаги. Напротив него, в другом конце комнаты сидел Матвей. Он спокойно набивал свою трубку и время от времени весело подмигивал нам своими серыми глазами. А мы все чувствовали себя преступниками. Наконец инспектор встал из-за стола и подал Матвею список наших фамилий. Матвей тогда подошел к нам и начал вызывать каждого по фамилии. Нас было двенадцать человек. Когда он закончил, воцарилось тяжелое молчание. А инспектор смотрел на нас строгими глазами. После минутного молчания он начал читать нам «мораль». Это продолжалось минут десять. Он говорил о том, что наш поступок является позором не только для нас самих и наших родителей, но и для школы и для советского общества.

— Государство тратит на вас деньги. Государство посылает вас в школу, чтобы сделать вас честными гражданами Советского Союза и верными слугами народа. Все это стоит государству много денег. Очень много денег. Эти деньги принадлежат народу. А вы? Вы портите социалистическое добро! Вы позорите честь пионерской организации! Вы недостойны тех забот, которые оказывает вам наша страна!

Инспектор говорил убежденно, четко. После каждого предложения он останавливался и смотрел на каждого из нас, как бы пронизывая нас насквозь взглядом.

— Разве вы не понимаете, что ваше поведение недостойно высокого звания советского гражданина? Наш великий вождь и учитель беспокоится о вас, а вы? Вы не понимаете, что значит жить в самой счастливой стране мира! Вы не понимаете, что значит беречь государственное добро, которое принадлежит всем! — так окончил свою речь инспектор. К концу его речи я действительно почувствовала себя ничтожной, недостойной нашей великой социалистической родины.

В наказание каждый из нас должен был являться две недели подряд, после школы, для уборки улиц и разных предприятий — все это под надзором Матвея. И мы, как стадо ягнят, каждый день после обеда собирались у здания милиции, откуда в сопровождении Матвея отправлялись на работы. Матвей часто заговаривал с нами. Это было каким-то облегчением.

А однажды он принес нам целую фуражку спелых, сочных вишен и угощал нас, посмеиваясь себе в усы. Мы были настолько ошарашены его добротой, что не посмели даже спросить, откуда он взял эти вишни, которые, в сущности, напоминали наш позорный поступок. Когда наше наказание кончилось, мы месяца два не смели даже смотреть в сторону совхозных садов. Но к осени, во время каникул, — уже поспели арбузы и дыни, — мы опять возобновили наши налеты Тамерлана. Обычно это происходило следующим образом: мы играли в разбойников или делали татарские набеги. Все это, конечно, было взято из книг о разбойниках или из учебников по истории. Приблизительно человек двадцать детей собиралось на краю селения, где формировали две группы, или шайки, человек по семь. В каждой шайке был главарь, но мы выбирали и главного предводителя, которому давали имя какого-нибудь знаменитого исторического лица или разбойника. Мы обсуждали цель нападения. Чтобы игра стала интересной, мы ставили себе настоящую цель. И часто нашей целью были совхозные поля или сады. Мы, конечно, вооружались большой палкой, чтобы отгонять сторожевых собак. Затем в обеденное время, когда сторожа обыкновенно уходили от жары в свой курень, чтобы вздремнуть, мы налетали на сады и баштаны. По знаку предводителя (чаще всего Тамерлана) мы бросались на землю и ползком добирались к цели. Как доказательство того, что все были в саду или на баштане, каждый должен был принести с собой какую-нибудь добычу — дыню, арбуз или другие фрукты. Если же нам угрожала опасность — раздавался легкий свист Тамерлана, и мы с палками в зубах, по монгольскому обычаю, отползали от сада. Если наш набег проходил успешно и мы были вне опасности, тогда — по знаку Тамерлана, — как татарская орда, мы вдруг подымались из травы и, размахивая палками, с невероятным шумом, чтобы разбудить сторожа, бежали прочь. Нас, конечно, сопровождал лай собак. А сторож часто был настолько ошеломлен нашим появлением из «ниоткуда», что стоял как оцепенелый и не знал, что делать. Иногда даже собаки боялись нас, потому что мы дико размахивали палками и орали, что есть мочи. Если налет оказывался успешным, то предводитель выбирался еще раз. Так проходило наше лето с интересными, хоть и опасными, играми. Эти игры пробуждали в нас бодрость и смелость и интерес к необыкновенным, рискованным предприятиям. Иногда мне представлялось, что все мы играем в «кошку и мышку» с нашей великой и самой счастливой страной.