Роберт

Роберт

Ранней весной 1945-го года уже все поняли, что война подходит к концу. Изо дня в день через наш маленький город тянулась непрерывная цепь беженцев. Здесь были и военные, и гражданские, немцы и иностранцы, мужчины, женщины, дети. Многие ехали на старых машинах или на бричках, запряженных лошадьми, или просто тянули за собой небольшие повозки, навьюченные мешками, торбами, узлами. Но в горах еще прочно сидели эсэсовские отряды. Перестрелка, разрывы бомб и гранат гремели, не переставая, день и ночь. В это время Андре был в особо приподнятом настроении. Теперь иностранцы смотрели смелее немцам в глаза. Да и сами немцы как-то присмирели. Их хвастливые передачи по радио заглохли. Все знали, что союзники все теснее сжимают в кольцо остатки сопротивляющихся эсэсовцев. И вот однажды в солнечный апрельский день американцы без боя вступили в Тельфс.

Сначала посреди единственной главной улицы ползли тяжелые танки. За ними шли солдаты, белые и черные. Многие австрийцы никогда не видели негров. Прячась за шторы окон, мы смотрели на проходивших американских солдат. Но любопытство одолело меня. Я вышла на улицу и стала у забора дома, откуда продолжала смотреть на победителей. Ровно в двенадцать часов шествие остановилось. Американцы, так же, как когда-то и немцы у нас на Украине, расположились по обе стороны улицы на обед. Но это не были усталые, голодные, измученные войной солдаты. Они выглядели чистыми, свежими, сильными. И немецкие женщины не выносили им еду, как когда-то русские немцам. Это было и не нужно. Каждому солдату на специальной машине подвозили его обед: на сковородке жареный цыпленок и белый хлеб.

Мало-помалу начали высовываться из домов и немцы. Сначала появились дети. Через некоторое время они уже толпами бегали за неграми, которые давали им жвачку и шоколад. Убедившись, что никто никого не насилует, вышли на улицу и женщины и стали провожать глазами американцев. Увидя это, Клара не выдержала:

— Это недостойно немецкой женщины, — сказала она, возмущаясь тем, как немки глазеют на американцев.

Но, несмотря на то, что это было сказано довольно сердито, я знала, что и она рада тому, что война, наконец, окончилась. По крайней мере, теперь ее муж не будет вечно в разъездах. И, вероятно, они скоро смогут вернуться в свою роскошную квартиру в Инсбруке. Не нужно будет вечно просить сестер присмотреть за ребятишками, двумя мальчиками, за которыми и я нередко присматривала.

Уже говорили о безусловной капитуляции Германии. Но странно было то, что даже те австрийцы, которые ненавидели нацистов и недолюбливали немцев, не радовались победе над Гитлером. Перед лицом такого бесславного конца вся их симпатия оказалась на стороне побежденных. То же чувствовала вся семья Мюллера и его родственники.

Уже на второй день после прихода американцы начали издавать разные указы и распоряжения. Между прочим, было объявлено, что никому из иностранных рабочих не нужно больше работать. Но они могли жить у своих бывших хозяев, пока не выйдет новое распоряжение. Такое распоряжение не заставило себя ждать. Через пару недель американцы устроили специальные сборные пункты, куда со всех сторон съезжались иностранные рабочие. По пути в эти центры, откуда они готовились к возвращению на родину, многие бывшие рабочие грабили немецких крестьян, магазины и даже простых жителей. Это была месть за унижения, тяжелую работу и все муки войны. Особенно сильно разбойничали поляки и галичане. Они не слушались указов. Нередко они нападали даже на немцев и избивали их. Вначале немцы были настолько напуганы позорным концом войны, что не смели и жаловаться. Все это со временем изменилось, но в первые недели послевоенный хаос был в разгаре.

Моя связь с Шурой прекратилась еще за несколько месяцев до конца войны. Я ничего не могла узнать о ее судьбе и судьбе многих моих бывших подруг. Однако больше всего меня беспокоила судьба Сергея. Где он теперь? Куда занес его вихрь той грозы, так внезапно разразившейся полтора года назад? События тех дней были причиной того, что даже теперь, когда война закончилась, я чувствовала себя обломком разбитого корабля, плывущим неизвестно куда.

Андре ушел от Мюллеров уже на второй день американской оккупации. Он ни с кем даже не попрощался. Позже я слыхала, что он вместе с другими французами ограбил одну богатую семью в Тельфсе, нацистских владельцев отеля. Жертвой их грабежа стали также два украинских беженца, которые остановились там в последние дни войны, чтобы переждать до лучшего времени. Французы забрали у них все драгоценности, одежду и другие необходимые вещи. Многие иностранцы были возмущены этим. Ведь эти украинские беженцы были тоже иностранцы. Они никому не сделали зла. Но вначале неофициально американцы даже поощряли такие грабежи. Так, например, через пару дней после их вступления в Тельфс всем иностранным рабочим разрешили грабить текстильную фабрику, несмотря на то, что ее владелец был швейцарский подданный. Американцы считали, что он работал на немцев и потому не заслуживал пощады.

Я тоже решила пойти на фабрику и притащить кое-что. Мне удалось унести два шерстяных одеяла и несколько метров зеленой ткани, из которой немецким солдатам шили шинели.

Когда я со своей добычей явилась в дом моих бывших хозяев, старик Мюллер сказал:

— Это очень хорошо, что ты принесла нам одеяла.

Я с удивлением посмотрела на него, не понимая, шутит он или говорит всерьез.

— Это мои одеяла, — сказала я.

— Одеяла наши, — ответил он.

— Вы сами можете притащить себе. Эти одеяла я возьму с собой.

— Ничего подобного! Одеяла останутся здесь. Ведь это немецкие одеяла!

— Отец, ты что это?! Господи! — вмешалась Эльза.

— А зачем ей нужны два одеяла? — отвечает он.

— Не буду же я для вас тащить их! — сказала я сердито и поспешила скорее спрятать свою добычу.

После этого разногласия насчет одеял мне стало неудобно оставаться в их доме. Теперь мне хотелось поскорее уйти от них, и я стала искать себе новое жилье. Все три сестры относились ко мне все еще довольно хорошо, но уже чувствовалась некоторая неприязнь. По утрам я немного помогала им по дому — ведь они кормили меня, как и прежде. Но, вероятно, я была уже для них лишней. Работы теперь было мало, так как их продовольственный магазин почти опустел и редко был открыт. Флора распродала большую часть продукции, остальное припасла для семьи. Старик Мюллер остался без помощника, — да и не нужно было. Работы уже почти не было. Эльза иногда помогала ему.

Но мне не хотелось сразу же ехать на сборочный пункт для репатриантов. Мы с Ниной решили переждать первый наплыв, а потом регистрироваться на родину. Об этом я со временем сказала Эльзе и Флоре. Теперь их отчужденность ко мне я почувствовала еще сильнее. В сущности, их поведение казалось мне странным. Ведь я знала, с каким нетерпением все они ожидали окончания войны, как ругали Гитлера и немцев, а теперь, вместо того чтобы радоваться, они были печальны. И чем-то недовольны. Может, это объяснялось поведением американцев, которые в каждом немце и австрийце видели нациста. Американцам также не разрешалось разговаривать с местными жителями. Напряжение в доме моих бывших хозяев еще больше усилилось, когда я познакомилась с молодым американским доктором и стала почти каждый вечер встречаться с ним.

Впервые мы с Робертом встретились у соседей Мюллеров. Там жила вдова, которая до войны имела текстильный магазин. Теперь магазин был закрыт, но с помощью одного постояльца она открыла швейную мастерскую. Этот квартирант поселился у нее за каких-то два месяца до окончания войны. По всей вероятности, он был на фронте и успел убежать оттуда. Никто не знал о нем никаких подробностей. По-видимому, вдова была им очень довольна.

Из добытого на текстильной фабрике материала я заказала себе у нее тирольский костюм. Портной показал мне разные фасоны, и я выбрала самый простой, с погонами и роговыми пуговицами, по бокам юбки шли две темно-зеленые каймы. Таких костюмов у нас на родине никто не видел, и мне хотелось привезти его на память.

В тот день я была как раз на примерке. Вдруг в дверь примерочной постучали, и стройный американец в офицерской форме вошел в комнату. В руках у него были помятые брюки. Он всем улыбнулся и, остановившись, начал читать свой словарик. Наконец, нашел нужное слово:

— Гладить. Завтра!

— Да, да! — подобострастно улыбнулся ему портной и взял у него брюки.

— Я не могу по-немецки, но немного по-французски.

Мне ужасно захотелось поговорить с ним, и, не выдержав, я сказала:

— Я тоже говорю немного по-французски.

— Вы здесь живете? — обратился он сразу же ко мне.

— Нет! Нет! — ответила я. — Я нездешняя, я живу рядом, но скоро поеду домой, в Советский Союз, — поспешила объяснить я, боясь, что он примет меня за немку или австрийку и перестанет разговаривать со мной.

— О! Из Советского Союза! — воскликнул он. — Я люблю Советский Союз! Вы здесь работали?

— Да.

— Но теперь вам не надо работать.

— Я уже почти не работаю, то есть, очень мало, лишь потому, что меня там кормят.

— Меня зовут Роберт, — сказал он и протянул мне руку. — Роберт Веллс.

В это время хозяйка дома вошла с подносом и предложила всем чаю.

— Вы пьете чай? — обратилась она к Роберту, подавая ему в миниатюрной чашечке чай.

Мы начали пить чай стоя. Вдруг Роберт спохватился:

— Нам не разрешается говорить с немцами и ходить к ним домой, — сказал он, обращаясь ко мне. — Мне нужно уходить. И он ушел, наскоро попрощавшись со всеми, а я объяснила вдове и портному, что он сказал. Но они были рады его визиту. Это было только начало их будущего бизнеса.

На следующий день Роберт пришел к ним за брюками и спросил обо мне. За мной послали девушку, дочь вдовы. Роберт просто хотел видеть меня и ничего особенного не сказал. Это повторилось и на следующий день. А в воскресенье утром девушка принесла мне от него записку: «Я хочу пригласить вас сегодня на прогулку. Придете? Я зайду за вами в два часа. Роберт».

— От кого? — спросила Эльза.

— От американского офицера. Он пригласил меня на прогулку.

Было начало мая. На дворе стояла чудесная погода. Я надела свое темно-синее платье из японского шелка, которое мне пошила портниха, работавшая одно время в доме Мюллеров. Это платье было по заказу Эльзы — синий шелк с горошинками. Оно вышло необыкновенно красивым. К нему я надела модные в то время итальянские туфли на корковой подошве, которые я купила на черном рынке перед окончанием войны. Волосы я тоже подняла наверх по последней моде и в приподнятом настроении вышла из дома. Роберт ждал меня у входа. Улыбаясь, я протянула ему руку. Он удивленно отступил и воскликнул:

— Какая вы красивая!

Потом взял меня за руку и повел на улицу.

Было ровно пополудни. Солнце стояло высоко в небе и заливало все своим сияющим светом. Вершины гор блестели ослепительным блеском. Высокие деревья по обе стороны улицы стояли в царственном спокойствии. Пели птицы, и воздух был наполнен ароматами цветов. Легкий ветерок слегка подымал шелк моего платья, лаская обнаженные руки, шею, лицо. Май — один из самых лучших месяцев в Тироле.

Мы молча шли рядом. Слова были лишними. Наши взгляды встречались и отражали радость, свет и счастье. Нас ничего больше не тревожило — все было чудесно: война кончилась, и мы оба были молоды и свободны.

Да! Мы были молоды и свободны! А тот, который держал мою руку и, как в триумфальном шествии, вел меня посреди улицы, был мой освободитель. Теперь мне не страшно было гордо подымать голову и свободно смотреть всем в глаза. А немцы, шедшие нам навстречу, теперь притихшие и униженные, провожали нас угрюмыми, завистливыми взглядами. Но нам было все равно. Мы были счастливы, молоды и рады победе. Мы чувствовали себя легко и свободно. Да! Мы были свободны! Мы победили!

Когда сошли с дороги и шли вдоль реки, Роберт сказал:

— Называй меня просто Роберт. А я буду называть тебя Вики. Хорошо? Это Вики. Он поднял вверх руку и сделал из пальцев латинскую букву V. — Виктория — победа.

— Хорошо, — улыбнулась я.

— Вики, — опять воскликнул Роберт. — У меня есть для тебя подарок. Вот! Он протянул мне руку с зажатой ладонью, потом разжал ее и показал мне: на ладони лежала губная помада.

— О! — воскликнула я от удивления. — Ты хочешь, чтобы я красила губы?

— А почему нет?! У нас в Америке каждая женщина от шестнадцати и до самой старости красит губы. Попробуй!

Сначала нерешительно я взяла тюбик губной помады и начала рассматривать его со всех сторон. Роберт, улыбаясь, наблюдал за моими движениями. Потом я сказала:

— Отвернись, Роберт, пока я не скажу.

Он отвернулся, а я взяла маленькое зеркальце из сумочки и накрасила губы.

— Теперь можно!

— О! Какая ты красивая! Ты всегда должна красить губы. А теперь я сделаю снимок, — сказал Роберт, доставая фотоаппарат.

Он отошел на несколько шагов, щелкнул своим аппаратом, а я в это время высунула язык.

— Ты несносная, — сказал он. — Эти снимки будет печатать мой отец. Что он подумает? — Он сделал еще снимок. А потом еще и еще. Больше дюжины.

— Ты хочешь все оставить себе? — спросила я. — Мне бы тоже хотелось несколько получить.

— Хорошо. Ты получишь, как только отец их пришлет.

Затем Роберт расстелил свой плащ на траве и мы сели.

— Ты будешь очень удивляться, когда приедешь в Америку. Америка совсем иная, чем Европа. Ты не поверишь своим глазам, когда увидишь Нью-Йорк. Там очень много небоскребов.

— Я бы не хотела жить в таком высоком доме, — сказала я.

Роберт рассмеялся:

— Там никто не живет. Там только офисы, банки и разные учреждения.

— К тому же я не понимаю вашей музыки, — сказала я.

— О! Наша музыка чудесная, — ответил Роберт. — У нас ее делают дети. Поэтому она такая странная. — Подожди, я включу радио и ты услышишь.

Роберт вынул из кармана крошечное радио, воткнул в землю какой-то провод и оно начало играть.

Я не переставала удивляться. Все, что делал Роберт, его странные американские вещи, его рассказы о своей стране, и при этом — его сияющие голубые глаза, — все дышало легкостью, беззаботностью, свободой. Его голубые глаза всегда смеялись. Они напоминали мне другие сияющие, такие же голубые глаза. Но те были немного задумчивее, более сосредоточены и, казалось, более сконцентрированы, когда они глядели на что-то. Роберт был также высокий. Высокий и стройный. Но он всегда держался прямо. И когда он смеялся, немного закинув голову назад и показывая свои красивые зубы, казалось, что от радости и счастья вокруг его головы появлялся ореол света.

С тех пор почти каждый вечер Роберт заходил за мной, и мы шли по улице вдоль реки, разговаривая, шутя и смеясь. Как раз в это время к Мюллерам прибыл дальний родственник. Это был молодой человек лет тридцати, сильный, загорелый и прекрасного телосложения. Как я поняла, он прибыл из Греции, где служил во время войны. Почему-то он не ехал домой, хотя жил всего в каких-нибудь трех остановках на запад от Тельфса. Он также не регистрировался в штаб-квартире американцев, как было приказано оккупационными войсками. Большую часть дня он проводил во дворе со стариком Мюллером, которому помогал немного в работе. Так как он не был еще женат и хорошо выглядел, Эльза, Флора и все их кузины уделяли ему особое внимание. Однажды в его честь они устроили в доме вечеринку с танцами и музыкой. Таким образом, все женщины могли теперь достаточно пофлиртовать с ним. Я тоже была приглашена и пришла на вечеринку.

Мы пили вино, веселились и танцевали. Ида, дочь генерала, которая уже две недели гостила у Мюллеров, одела меня в свое длинное платье, и меня попросили станцевать русский танец. Раскрасневшись от вина, я танцевала русский, потом венгерский. Затем мы все по очереди начали танцевать с Гансом — так звали молодого гостя Мюллеров. Муж Клары, строитель мостов, тоже заглянул к нам, но он не танцевал. Гансу, вероятно, очень понравилось, как я танцевала, потому что после этого он еще раз попросил меня потанцевать с ним и долго расспрашивал о моей семье, о России и о моих планах на будущее. Среди них я была единственная иностранка и самая молодая. Ида, глядя на меня, печально сказала:

— Да, Надя, мы много бы дали, чтобы быть молодой, как ты! Сколько лучших лет украла у нас эта проклятая война!

Да! Я была молодая, веселая, беззаботная. Резвая и беспечная, я смеялась и танцевала. Вся жизнь была впереди. Спустя много лет, когда я достигла их возраста и мне приходилось видеть резвящихся молодых девушек, я невольно вспоминала Иду и только тогда понимала, что она чувствовала. Ведь ей уже было далеко за сорок.

Роберт ненавидел Ганса. Даже случайно встречая его во дворе или в доме Мюллеров, он всегда смотрел на него недружелюбно и не считал даже нужным отвечать на его приветствия.

— Противный тип, — говорил он мне, когда мы оставались одни. — Он выглядит, как настоящий нацист.

— Но он очень приветлив. Он всегда с тобой здоровается, — ответила я.

— Да. Теперь он, конечно, приветлив. Но не спрашивай, что эти парни выделывали во время войны. Я вполне уверен в том, что у него под рукой знак СС. Только из-за тебя я не хочу вмешиваться в это дело, хотя мне давно уже следовало бы заявить на него куда положено. Верь мне, этот парень прекрасно это понимает. Поэтому он и приветлив со мной.

Весь месяц погода стояла превосходная. Мы с Робертом часто ходили целыми днями по тропинкам, полям, рощам или карабкались в горы, а потом спускались вниз. Иногда нас где-нибудь заставал весенний дождик. Тогда мы, обнявшись, стояли под каким-нибудь деревом и ждали, пока он перестанет. А когда нам на пути попадалась лужа, Роберт брал меня на руки, как маленькую девочку, и переносил на другую сторону. Он был внимателен и ласков. Иногда он показывал мне, как в Америке танцуют буги-вуги, и, когда я пыталась подражать ему, он смеялся так громко, весело и счастливо, что, глядя на него, и я начинала смеяться. Всем, что он видел, думал или чувствовал, он любил делиться со мной. И мне казалось, что его нежность, внимание и светлая любовь были для меня как бы наградой за темные годы немецкого гнета.

— Мой отец прислал пакетик! — воскликнул однажды Роберт, протягивая мне синий конверт. Я открыла конверт: в тонкую белую бумагу была завернута серебряная брошка в форме офицерской шпалы.

— Я специально заказал это для тебя. Ты знаешь, что это значит? — спросил он.

Я, конечно, не знала.

— Это значит, что у тебя есть друг, американский офицер, — объяснил он.

— А где живет твой отец? — спросила я.

— В Детройте.

— А мать у тебя есть?

Лицо Роберта вдруг омрачилось.

— У меня мачеха. Я не люблю ее… У меня есть еще брат. Он летчик в Японии. Роберт опять задумался, и на мгновение его лицо приняло рассеянное выражение.

— О чем ты думаешь? — спросила я.

— Я не понимаю, — сказал Роберт, показывая на кучу малышей, которые, вооружившись игрушечными пистолетами и дубинами-винтовками, играли недалеко от нас в войну, — зачем родители позволяют своим детям играть в войну? Ведь столько других игр, в которые можно играть, например, в доктора, учителя, священника, рабочего. Но нет! Уже с малых лет их приучают к оружию, чтобы позже они убивали друг друга.

Роберт был, конечно, прав. А я удивилась глубине и серьезности его мыслей. Часто он из веселого, беззаботного и смеющегося превращался вдруг в спокойного и задумчивого. Однажды, когда он опять внезапно перестал смеяться и задумался, я спросила его, что его беспокоит. Он вынул из бокового кармана фотографию и показал мне. — На меня смотрело очаровательное лицо красивой девушки.

— Это была моя невеста, — сказал он. — А теперь она замужем за летчиком. Я ее очень любил, но… это прошлое.

— А ты с ней еще встречаешься?

— Да. Однажды, когда я в последний раз был в отпуске, я позвонил ей. Мы условились встретиться. Заказали в отеле комнату. Я встретил ее у автобуса. Мы шли по улицам города… Вдруг она стала печальной и остановилась. На стене одного из домов висел плакат с надписью: «Американские жены! Будьте верны своим мужьям-пилотам, которые в чужих странах борются за свободу!». Тут она повернулась и пошла домой. И больше я ее никогда не видел.

Роберт спрятал фотографию в карман. По его лицу пробежала легкая тень. А через минуту он опять беззаботно смеялся, обнажая свои красивые белые зубы.

Я все больше и больше привыкала к Роберту. Конечно, мне льстило то, что американский офицер, победитель, так внимателен ко мне и, как мне казалось, готов положить весь мир к моим ногам. Но моему счастью с Робертом внезапно пришел конец. За неделю до его отъезда у нас произошла ссора.

— Я еду домой, — вдруг объявил он однажды, когда мы вышли на прогулку. — Мы все должны обсудить, как тебе приехать в Америку. Я все о тебе написал отцу. Как только войне будет объявлен конец, ты приедешь к нам.

Я посмотрела на Роберта и покачала головой.

— Что это значит? — спросил он.

— Я тоже еду домой.

— Ты?

Я кивнула головой.

— Ты едешь обратно в Советский Союз?

— Да.

— Ты с ума сошла?! — сказал он и отступил на шаг, удивленно посмотрев на меня. — Ты — серьезно?

— Да, Роберт. Я все эти годы ждала, когда кончится война, чтобы потом ехать домой. Я очень соскучилась по родителям. Я их давно не видела. А мой отец еще до войны был сослан в Сибирь, и мы не знаем, жив ли он.

Роберт взял мои руки в свои и начал уговаривать меня, как ребенка.

— Ты будешь очень жалеть об этом, Вики. Я тоже люблю Советский Союз, но жизнь там невыносимая. Ты будешь очень жалеть. Подумай об этом! Ты будешь очень несчастная, очень несчастная.

Но я только качала головой.

— Я не думаю. Ведь мы же победили! Теперь определенно будет все иначе, — отвечала я.

Роберт еще долго уговаривал меня, но я оставалась непоколебимой. Тогда он задумался и больше не уговаривал меня. Только иногда он печально смотрел на меня, но не говорил ни слова о моей родине.

Сообщение о разлуке с Робертом меня сначала не очень встревожило. В день отъезда он зашел ко мне и принес мне цветы и большой пакет с подарками.

— Это для тебя, — сказал он, протягивая мне свою фотографию с подписью: «С любовью для Вики. Роберт». Затем он стал на колени, взял мои руки в свои и, одну за другой, начал медленно целовать их. Он делал это так, будто исполнял какой-то священный ритуал. Потом он встал, поцеловал меня и отвернулся.

Я проводила его за дом и долго стояла на улице, печально глядя ему вслед. А через несколько дней после его отъезда мы с Ниной принялись хлопотать о репатриации, и я почти не думала о нем. Только много месяцев спустя, уже на пути назад из Советского Союза, я часто вспоминала Роберта: он был так прав, называя меня сумасшедшей и уговаривая не ехать. Но об этом — позже.

Тем временем Нина перебралась из отеля, где она работала, на частную квартиру. Это была квартира, которую американцы предоставили одной русской женщине-врачу. В последние дни войны она убежала из города в Тельфс, спасаясь от бомбежек. С ней были еще старуха-мать и дочь лет девяти. Они пригласили Нину жить с ними, куда перебралась и я, и скоро все мы зарегистрировались в лагерь репатриантов, который находился недалеко от Тельфса.