Глава LV Художественная самодеятельность

Глава LV

Художественная самодеятельность

Не раз уже я вскользь касался художественной самодеятельности. Сейчас остановлюсь на ней более подробно.

Трудно переоценить то огромное культурное и воспитательное значение, которое она оказывала на заключенных и не только на них, но и на работников НКВД, составляющих многочисленную армию начальников, в большинстве своем людей невежественных и малокультурных. Осуществляя над нами свою власть, они в то же время черпали от нас культуру и просвещение, регулярно посещая наши постановки и концерты. Высшее начальство поощряло в лагерях художественную самодеятельность, сознавая ее полезность и для своих солдафонов.

Как тут не вспомнить историческую аналогию. Когда-то варвары обрушились на Римскую империю и уничтожили ее, но они же переняли от нее культурное наследие. Нечто подобное происходило, когда современные сталинские варвары обрушились на советскую интеллигенцию, загнав ее в лагеря, в то же время перенимая от нее кое-какие культурные навыки.

За девять лет моего заключения в Баиме в нем перебывали десятки не только очень способных, но и талантливых артистов, певцов, музыкантов, танцоров — профессионалов и любителей, которые внесли неоценимый вклад в развитие и процветание художественной самодеятельности.

Два жанра, если можно так выразиться, определяли форму и содержание всей ее работы: а) концертно-эстрадный, в котором принимали участие музыканты, танцоры, акробаты, декламаторы, чтецы и б) театральный с его драмкружком, ставившим классические и советские пьесы.

Успех деятельности многочисленных кружков во многом обеспечивался работой талантливых и энергичных руководителей, сумевших подобрать и организовать энтузиастов в хорошо сплоченные общей целью коллективы, — дирижеров оркестра и режиссеров-постановщиков.

Устраиваемые ежегодно олимпиады также активизировали работу кружков. В этих олимпиадах было заинтересовано и само начальство. Поэтому оно делало многое, чтобы его лагерь или отделение не ударили лицом в грязь и заняли одно из лучших мест в соревновании.

Концертная программа обычно строилась из самых разнообразных номеров. Это были выступления оркестрового ансамбля, инструментальные номера на скрипке, баяне, кларнете, сольное пение, дуэты, трио, квартеты, секстеты, частушки на местные темы, комические сценки по Чехову, басни Михалкова в лицах, парные, групповые, массовые танцы, акробатические номера, выступления иллюзионистов и так далее.

Концерты были всегда веселые, интересные, увлекательные. Публика принимала их с восторгом, и каждый такой культпоход был для нее подлинным праздником.

Говорят, что концерт, даже неважный, можно подправить, если его ведет опытный конферансье. Хотя наши концерты были интересны и содержательны сами по себе, они еще больше выигрывали благодаря Александру Михайловичу Парчинскому. Это был превосходный конферансье — остроумный, находчивый, он так и сыпал шутками, прибаутками в промежутках между номерами. Публика надрывалась от хохота, топала ногами, свистела в знак одобрения (реакция, разумеется, своеобразная), а он, как ни в чем не бывало, продолжал с серьезным видом потешать зрителей.

Голова его была совершенно лысая. Перед каждым концертом Парчинский намазывал ее какой-то черной дрянью, оставляя посредине белый пробор, и, когда при неярком электрическом освещении вы смотрели на него из зала, у вас создавалось впечатление, что у него на голове настоящая прилизанная прическа.

Высокий, худой, в сюртучной паре, он подходил к рампе и, потирая руки, заводил веселый диалог с каким-нибудь парнем, сидящем в первом ряду. Парень смущался, терялся от того, что становился центром внимания всей публики, но Парчинский не оставлял его в покое, подшучивал над ним, что вызывало веселое оживление в зале, быстро завязывался контакт между Александром Михайловичем и зрителями.

Помимо того, что это был блестящий конферансье, он еще был и превосходным иллюзионистом и демонстрировал такие номера, что буквально потрясал всех своими трюками. Вот один из них. Парчинский вызвал на сцену из публики несколько человек, которых нельзя было заподозрить в предварительном сговоре с ним. Он пригласил их на сцену, чтобы они могли проверять каждый его шаг и, если надо, разоблачить и уличить в мошенничестве.

— Вот что, ребята, — сказал он, обратившись к ним, — тащите сюда из-за кулис вот этот сундук.

Парни охотно вытащили на середину сцены пустой деревянный, окованный железом сундук. Парчинский открыл крышку, повернул его к публике так, чтобы она смогла убедиться, что сундук пуст, и сказал своим ассистентам:

— А теперь осмотрите его тщательно, хорошо ли в нем укреплено дно.

Помощники перевернули сундук, постучали по дну кулаками, кто-то даже вскочил на него и ногами.

— Сундук нормальный, — подтвердили парни.

— Теперь, ребята, я поставлю его вот на это место (Парчинский указал, на какое), но сначала прошу проверить, не подпилены ли доски пола на этом месте, нет ли тут скрытого для глаз люка под сцену. Подойдите ближе! А впрочем, я сам попрыгаю на том месте, где мы поставим сундук.

Он потоптался на этом месте, даже подпрыгнул несколько раз, и все убедились, что пол цел и крепок.

Сундук был водворен на указанное место. Александр Михайлович снова продемонстрировал публике, что сундук пуст, повернув его внутренней стороной к залу.

— Теперь, ребята, кто из вас полезет в сундук?

Все замялись.

— А зачем? — робко спросил один из ассистентов.

— А я его закрою на замок.

— Нет, спасибо, еще задохнешься там.

— Да вы не бойтесь, — уговаривал Парчинский.

— Давайте, я полезу, — вызвался высокий красивый эстонец Лембит, сын известного детского писателя, арестованный в Таллине по 58-й статье.

— Ну, что ж, полезай! — сказал Парчинский.

Под общий хохот Лембит залез в сундук. Всем стало смешно, потому что все видели, с каким трудом длинный Лембит пытался уместиться в тесном сундуке.

— Теперь смотрите внимательно. Я закрываю сундук на замок.

Парчинский захлопнул крышку, едва не стукнув ею по голове Лембита, наложил широкую железную оковку с прорезью, просунул через нее ободок тяжелого увесистого замка, повернул два раза ключ и попросил помощников из публики проверить, закрыт ли сундук на замок.

— Внимание! Итак, все в порядке. Лембит в сундуке, крышка на замке, — сказал Александр Михайлович.

Все затихли, с напряженным интересом ожидая, что же будет дальше.

Парчинский поднял обе руки кверху, сделал несколько взмахов руками над сундуком, пробормотал что-то тихонько, хлопнул три раза в ладоши и сказал:

— Открывайте, вот ключ!

Ассистенты открыли крышку и ахнули: сундук был пуст. Парчинский повернул его к публике так, чтобы присутствующие в зале зрители убедились в этом.

— Где же Лембит? — будто пораженный сам, обращаясь к зрителям, спросил фокусник. — Может быть, удрал через дно? Давайте посмотрим, не выдавил ли он его.

Парчинский повернул сундук вверх дном, вскочил на него, потопал ногами и сказал:

— Нет, дно на месте. Может быть, Лембит провалился через люк под сцену? Но разве это возможно, если дно в сундуке на месте, да и люка в полу никакого нет. Не понимаю, — разводил руками Александр Михайлович.

— А вот он! — будто обрадованный, воскликнул фокусник, указав пальцем на конец зала, откуда по направлению к сцене бежал Лембит. — Откуда ты взялся?

Зал был потрясен. Но особенно были обескуражены ассистенты, которые, казалось, все прощупали своими руками, проверили глазами, все время были начеку, и все-таки Парчинский их околпачил.

Чтобы приободрить помощников, Парчинский решил угостить их «вином», которое было заранее припасено и стояло тут же, на столике. Налил шкалик и поднес его к губам одного парня, но не успел тот протянуть руку, чтобы принять угощение, как Парчинский запрокинул шкалик к себе в рот, а салфеткой вытер губы парня. Бешеный взрыв аплодисментов и дружный хохот потрясли зал.

Чтобы не утомлять читателя, не стану подробно описывать другие номера, демонстрируемые Парчинским (как, например, номер «человек в воздухе», когда из-под загипнотизированного человека, лежащего на топчане, убирают топчан и человек какие-то мгновения висит в воздухе). В эру телевидения ими никого не удивишь, особенно горожан, с детства знакомых с цирком. Но нужно представить себе зрителей-уголовников конца сороковых — начала пятидесятых годов. Впрочем, иллюзионисты высочайшего класса и теперь удивляют зрителей этими и другими давно известными номерами. И мне хотелось подчеркнуть, что Парчинский был действительно таким блестящим фокусником.

Обладал он и другими талантами. Декламатор и чтец, исполнитель комических ролей, режиссер — вот неполный перечень его сценических дарований. Он мог без конца забавлять публику веселыми рассказами, шутками, анекдотами, бесподобно имитировать голоса действующих лиц в диалогах, полностью перевоплощаться на глазах зрителей.

Вот он представляет старушку, пришедшую к доктору за каплями «от живота». Его старушечий, шамкающий голосок, согнутая фигура, шаркающая походка и особенное выражение лица создают полную иллюзию, что перед вами — бестолковая бабуля. Дома она залпом выпивает весь флакончик с лекарствами и от этого еще больше заболевает. Кое-как добравшись до врача, она начинает жаловаться ему плаксивым голосом:

«Уж я летала, летала, ох батюшки…». Публика стонет от хохота.

Оригинально инсценировал Парчинский басни Крылова и Михалкова.

У него была способная напарница, которая очень удачно с ним дебютировала. Нарядившись в костюмы зверей, они мило разыгрывали миниатюрные сценки из разных басен, внося в них много выдумки и изобретательности.

Парчинский снискал популярность не только среди заключенных, но и среди начальства. Казалось бы, это давало ему право держаться перед вышестоящими с достоинством. Но, как это ни странно, Александр Михайлович не считал для себя постыдным унижаться перед ними. Это был изрядный подхалим.

Однажды после очередного спектакля, когда публика уже разошлась, в клубе остались лишь участники художественной самодеятельности. Мы сидели на скамейках и обсуждали только что закончившийся спектакль. Занавес был поднят, на сцене было пусто. Вдруг из-за кулис выходит Володя Ку — харь, наш художник-декоратор (зек, как и мы). Секунда… и глазам не веришь: вместо Володи типичнейший блатарь, внешний вид которого был нам всем хорошо знаком. На нем телогрейка без пуговиц — истый урка принципиально их не признает, пола за полу запахнута и придерживается локтями. Ссутулившаяся и нахохлившаяся от холода спина. Взгляд исподлобья. До чего тонко подмечен и схвачен этот характерный для блатаря образ!

— А ну-ка угадайте, кого сейчас увидите на сцене, — предложил Володя после того, как все успокоились.

— Давай, давай! — закричали мы.

Кухарь ушел за кулисы и через секунду снова появился на сцене. Вот он шагает, вытянувшись, тонкий, худой как жердь. В руках трость. Идет мелкими шажками, семенит ножками. На лице сладкая улыбочка. Перед ним воображаемая дверь кабинета начальника. Фигура прихорашивается, приглаживает волосы на голове, потом этак робко-робко постукивает пальцем в дверь. Ответа нет. Человек еще ниже сгибается, стучит чуть-чуть громче. «Войдите», — раздается, наконец, властный голос из кабинета. Дальше действие происходит в кабинете. В центре воображаемая тень начальника лагеря. Посетитель перед ним то сгибается, то разгибается, как китайский болванчик.

Странная особа не стоит на месте. Отбивая поясные поклоны, она движется по кругу, в центре которого стоит начальник. Весь облик вертящейся фигуры, внешний вид, манеры — все воссоздает образ подхалима, лакея. В глазах собачья преданность и угодничество, правая рука прижата к сердцу в знак выражения любви к хозяину. Даже трость помахивает сзади наподобие хвостика.

— Гражданин начальник! Позвольте поцеловать вас в ж…!

— Да ведь это Парчинский, — хором заорали присутствующие при этой сцене, корчась от хохота и утирая слезы.

Александр Михайлович сидит тут же рядом с нами и тоже хохочет. Как тонкий знаток юмора и сатиры, он высоко ценил мастерство Кухаря.

Да и как можно было обижаться на Володю? Молодой красивый брюнет с гладкими черными волосами, карими глазами, правильными чертами лица, он производил приятное впечатление не только располагающей внешностью, но и своим веселым спокойным добродушным нравом. Его любили за воспитанность, интеллигентность, скромность, за его таланты, которыми он никогда не кичился.

Родом он был из Одессы. За что попал в лагерь, мне не известно. Скорее всего за какие-нибудь карикатуры, которые он мастерски рисовал.

У него был чудесный тенор — мягкий, лирический, по тембру приближающийся к голосу Козловского. На воле никто с ним не занимался пением. Но, включившись в нашу самодеятельность, он загорелся желанием научиться петь. Я охотно взялся за этот самородок, заранее себе представив, каким украшением для нашей эстрадной группы будет новая звезда, как заговорят о баимском Козловском по всему лагерю и на олимпиадах. Но увы! С первых уроков я убедился, что Володя полностью лишен музыкального слуха. Однако я надеялся, что мне удастся его развить. Десятки раз я повторял с ним какую-нибудь песенку, он запоминал ее, но начать мелодию в заданной тональности никак не мог.

Так из него певца и не вышло. Но зато у него был замечательный дар в другой области. С полным основанием и правом осмелюсь заявить, что как карикатурист он нисколько не уступал нашим Кукрыниксам. У Кухаря было умение тонко подмечать характерные смешные стороны и несколькими яркими штрихами, с поразительным юмором усиливать и выпячивать их.

Где бы ни сидел Володя — на собрании, на репетиции хора или пьесы — он выискивал жертву, чтобы тут же за две-три минуты нарисовать на нее шарж. Потом он идет по рукам и вызывает всеобщий добродушный смех и одобрение.

Вспоминается одна из его замечательных карикатур. Он изобразил на ней доктора Кумбарули. Но сначала — несколько слов о самом докторе.

Работал он врачом в мужской больнице. Одной из его обязанностей было определять и назначать больным категорию питания. Но часто усиленное питание он выписывал не тем, кому оно полагалось, а тем, кто давал ему взятку. Он брал ее деньгами, но чаще — натурой. Слухи об этом дошли до старшей медсестры Лиды Мурашкиной, Она заглянула в его тумбочку и обнаружила там целый склад продуктов — колбасу, сало, масло, сыр, сладости, печенье. Ни от родных, ни от родственников Кумбарули никаких посылок не получал. Ясно, что все это было преподнесено клиентами. Лида глубоко возмутилась и предъявила ему ультиматум: либо он перестанет брать взятки, либо она вынуждена будет доложить по начальству.

Кумбарули это, разумеется, не понравилось, и он решил защищаться нападая — написал в третью часть на Лиду донос. Немедленно к ней явились с обыском оперативные работники, перерыли все ее личные вещи, но не найдя ничего компрометирующего, ушли «с носом».

Карикатура Володи была связана с другими повадками доктора.

Однажды в баимском обществе появилась красавица. Кто она, откуда, за что попала в лагерь, поначалу никто не знал. Своей необыкновенно красивой внешностью она поразила воображение многих мужчин. Представьте себе высокую статную стройную фигуру, красивый бюст, рельефно подчеркнутый туго обтягивающей яркой шерстяной кофточкой, красивой формы ноги, роскошную волну золотистых волос, ниспадающих до плеч, большой мраморный лоб без единой морщинки, румянец во всю щеку, белые как жемчуг зубы, серые глаза, окаймленные изогнутыми дугами широких бровей. Это была богиня красоты. Но очень скоро выяснилось, что Тамара была просто-напросто прожженной проституткой и попала в лагерь за развратное поведение. Однако держалась она, как королева.

Когда Тамара гуляла по зоне, мужчины, словно свора кобелей, толпами следовали за ней, громко обсуждая и смакуя все стати ее античной фигуры и отпуская по ее адресу недвусмысленные оценки. Но Венера, видно, давно привыкшая к вульгарным поклонникам и их скабрезным репликам, не обращала никакого внимания на табун ухажеров. Она шла с высоко поднятой головой, словно на ней была корона. Эта проститутка замечательно играла роль гордой и невинной девственницы.

И вот стрела Амура пронзила сердце Кумбарули. Этот баимский Квазимодо, старый хрыч, совершенно лысый, с толстой свиноподобной рожей, с огромным безобразным, вечно сопливым носом, стал добиваться внимания баимской Эсмеральды. От наблюдательных насмешников не укрылось, как Кумбарули мелким бесом подскакивал к Тамаре и старался чем-нибудь ей услужить. И пошла гулять по рукам карикатура: идет Тамара — яркая, красивая, ослепительная, а рядом с ней, изогнувшись в галантной позе со счастливым выражением на жирной роже, с масляными глазками — Кумбарули. Одной рукой он поддерживает Тамару, а другой преподносит ей котелок с горохом. При этом у него из носа свисают две крупных сосульки.

У Володи Кухаря была большая коллекция карикатур на баимских обитателей.

В 1951 году после разделения НКВД на МГБ и МВД Кухаря вместе с партией заключенных этапировали в штрафной лагерь в район Караганды. Удалось ли Володе сохранить этот альбом, не изъяли ли его на вахте? Очень возможно, что это уникальное собрание рисунков у него при выходе из зоны отобрали и выбросили. Вряд ли смог оценить эти работы какой-нибудь вандал из конвоиров или начальников.

Но еще ужаснее себе представить, что не блещущий здоровьем Володя мог погибнуть в штрафном лагере, что погиб и человек, и яркий талант художника-карикатуриста подобно тысячам других безжалостно растоптанных талантов лучших представителей советской интеллигенции, пропавших без вести в сталинских лагерях.

Кроме выступлений в клубе наша концертно-эстрадная группа, как я уже говорил выше, давала концерты по баракам и больницам для лежачих и сидячих больных. Надо себе только представить эту унылую, безрадостную жизнь прикованных к постели несчастных, вечно занятых печальными мыслями о смерти, вдалеке от родных, на далекой чужбине, чтобы понять наше искреннее желание хотя бы немного развеселить и внести нашими концертами какое-то разнообразие в безотрадную жизнь несчастных.

Больше всего мы любили давать концерты в мужской больнице, где широкие длинные коридоры позволяли нам выступать не только с музыкальными номерами, но даже с танцами. Хорошая акустика создавала иллюзию большого оркестра, хотя музыкальная «бродячая» группа состояла только из семи-восьми человек. Певцы-солисты пели, не напрягая голоса, а их пение разносилось по коридору, словно пели перед микрофоном. Больные, рассевшись на скамейках и табуретках, с живейшим интересом принимали наши концерты. Двери во все палаты были настежь открыты, чтобы и прикованные к постели больные могли слышать все, что доносилось из коридора. Юмористические номера вызывали смех, поднимали настроение, отвлекая от печальных мыслей. Наш «Райкин» — Парчинский так и сыпал шутками-прибаутками, вызывая всеобщий хохот. Хорошее настроение слушателей невольно передавалось и нам, мы это чувствовали и выступали с большим подъемом.

После Полбина, вышедшего на волю в 1946 году, и Смирнова, руководившего после него самодеятельностью около двух лет (он умер от туберкулеза) концертно-эстрадную группу возглавил я. Мне удалось организовать неплохой хор из двадцати пяти человек. Это было новшество, которое сделало наши концерты еще более интересными и разнообразными.

Огромным успехом пользовалась популярная украинская хоровая песня «Закувала та сыва зозуля» композитора Нищинского. Хор исполнял эту песню слаженно, красиво, с большим чувством. Этому способствовали не только хорошая выучка, чудесная мелодия, но и замечательные слова, выражающие страстную тоску по родине запорожских казаков, томившихся в турецком плену. Может быть, не следовало выступать с этой песней перед обездоленными, несчастными людьми? Им и так не сладко. Стоит ли растравливать их душевные раны? Нет, думал я, стоит. Пусть и на этих, оторванных от родины, тяжело больных людей как бы повеет запахом родных полей, пусть эта песня укрепит их в иллюзорных мечтах и надеждах, что и для них наступит день освобождения. Мы пели, а «запорожцы» плакали, проливая тихие слезы.

Трудно выразить словами тот порыв, который сплачивал воедино и хор, и слушателей, нельзя передать те чувства горя и радости, печали и надежды, которые испытывали больные, слушая эту замечательную песню.

Но вот концерт окончен. Из публики несутся слова глубокой благодарности и просьбы приходить почаще. Многие подходят и долго горячо пожимают нам руки. Но нас уже ждут в раздатке. Сестра-хозяйка давно хлопочет, чтобы угостить артистов. Нас приглашают подзакусить. Большой стол уже накрыт белой скатертью. «Садитесь, садитесь, пожалуйста», — приветливо уговаривает всех Оксана.

Как приятно посидеть за столом, где все напоминает домашний уют — и милая непринужденная обстановка, далекая от унылого барака, и приветливая хозяйка, и санитарки в белых халатах! Они разносят на тарелках и ставят перед каждым порцию подрумяненной картошки, которая так вкусно пахнет. Какая прелесть! Сколько лет мы уже не ели такой роскоши! — восторженно восклицают проголодавшиеся артисты «погорелого театра». В другой раз нас угощали оладьями, а раз даже потчевали мясными котлетами, настоящими котлетами! Это был предел наших мечтаний. И, наконец, чай — душистый, с сахаром. Это ли не пир на весь мир? Лица у всех сияют, все довольны… и гости, и хозяйка.

Да, не понять теперь читателю, не знающему голода, те чувства, которые испытывали люди в лагере от скромного угощения, но пусть он не осудит их за столь «низменные» восторги.

Наконец, пора и честь знать. Тарелки и чашки опустели. Но гости не расходятся. Им хочется еще посидеть, поговорить и почувствовать себя как бы на свободе. Это были лучшие часы, о которых мы потом долго вспоминали.

Большой вклад в самодеятельность вносил наш драмкружок. Организатором, энтузиастом и вдохновителем его был Алексей Григорьевич Лоза — прекрасный режиссер-постановщик, человек огромной силы воли, настойчивости и энергии. Опираясь на ядро профессиональных артистов, он создал из любителей очень приличную труппу, достигшую под его руководством высокого исполнительского мастерства. Интересно, что привлек он в кружок не только интеллигентных и образованных людей, с которыми ему легче было работать, но и многих способных уголовников. Вначале мы думали, что из этой затеи ничего не выйдет, так как блатари вообще не привыкли систематически работать, да и наверняка на труд актера они смотрят, как на занятие, не требующее напряженной работы. О том, что искусство не совместимо с бездельем, что ежедневно нужно бывать на репетициях, вырабатывать в себе навыки сценического мастерства, тренироваться в жестах, мимике, интонации, манере держаться на сцене, — блатари не имели никакого представления. А если еще у такого уголовника есть зазноба, с которой приятнее погулять в часы отдыха, чем париться на репетициях, то такого и подавно в драмкружок не заманишь. И все же, несмотря на все трудности, Лозе удавалось заинтересовать наиболее способных уголовников, вовлечь их в театральную труппу и привить им любовь к сценическому искусству. Конечно, известную роль в этом играло и честолюбие блатарей — желание блеснуть среди своей шатии-братии талантами и завоевать популярность. Но главное, что помогало Лозе привлекать этих людей, это его простое товарищеское обхождение с каждым, даже самым скромным, участником драмкружка, большой такт и, конечно, его режиссерское мастерство.

Вместе с тем Лоза понимал, что с артистами из уголовников надо держать ухо востро, ибо малейшее попустительство и ослабление дисциплины рано или поздно приведет к развалу драмкружка. Он хорошо изучил психологию блатарей и знал, что они признают не только вежливое обращение с ними, но и еще в большей степени — грубую физическую силу. Поэтому для поддержания дисциплины, правда, в редких случаях, Лоза прибегал к жестким мерам, вплоть до побоев, за что блатари еще больше его уважали и… боялись. Он обладал огромной физической силой. Высоченный, широкоплечий, с массивной головой на мускулистой шее, с широким лицом, черными проницательными глазами и весьма увесистыми кулаками, он имел очень внушительный вид и своей внешностью напоминал писателя Гиляровского, с которого Репин писал запорожского казака.

Был в труппе у Лозы на первых ролях молодой парень лет двадцати восьми, профессиональный вор. Это был красивый стройный полтавчанин с большими сценическими задатками. Лоза обратил на него внимание и приложил немало усилий, чтобы сделать из него героя-любовника в пьесах. И действительно, Николаенко быстро пошел в гору и получил признание в публике как один из лучших ведущих артистов. Всеобщие похвалы вскружили ему голову до такой степени, что он стал считать лишней работу над своими ролями. Пусть, мол, над ними потеют разные мелкие сошки, а ему, такому талантливому актеру, стоит только раз или два прочитать свою роль, и он, как всегда, великолепно сыграет ее на сцене. И Николаенко стал часто увиливать от репетиций. А тут еще из Западной Украины прибыла партия девушек, и ему очень приглянулась одна из них по имени Стефа. Он стал за ней ухаживать и вместо того, чтобы регулярно посещать репетиции, предпочитал проводить время со своей возлюбленной. Лоза терпел, терпел, думая, что Николаенко в конце концов образумится. Но тот и в ус не дул. Считая себя незаменимым, парень полагал, что Лоза и впредь будет смотреть сквозь пальцы на его отлынивание от репетиций. Но Николаенко просчитался. Как-то однажды он пришел на репетицию к самому концу, когда все ее участники собрались расходиться. Лоза был мрачен, как туча.

— Где пропадал, сукин сын?

— Да я, знаете… задержался на минутку… А в чем дело? Я свою роль знаю, за мной остановки не будет, — беспокойно забегал глазами Николаенко.

— Ты что, мерзавец, вообразил себя этаким гением, что и работать тебе не надо? Щепкин, Мочалов, Качалов! Я покажу тебе гения! Вот тебе! Вот тебе! Негодяй, гений!

И, не долго думая, заехал ему по физиономии раз, другой, третий. Николаенко свалился на пол, но Лоза продолжал его бить кулаками, пока тот, наконец, не взмолился и не попросил прощения:

— Алексей Григорьевич! Клянусь, больше не пропущу ни одной репетиции, буду приходить раньше всех, только не бейте больше!

И что вы думаете? После такой взбучки Николаенко стал самым добросовестным, самым старательным, самым аккуратным участником драмкружка. Он любил Лозу как строгого и справедливого начальника, как толкового режиссера, вытащившего его из грязи, приобщившего к культуре и выдвинувшего его в «герои».

Спектакли, поставленные Лозой, снискали ему широкую популярность. Он пользовался большим авторитетом не только среди заключенных, но и среди начальства.

Большой репертуар классических и современных русских и украинских пьес нуждался в разнообразном театральном реквизите — мужских и женских костюмах, головных уборах, нарядах разных эпох и народов, бутафории, декорациях и других вещах. Лоза организовал пошивочную мастерскую, в которой из марли, разного тряпья и ваты шили великолепные сценические наряды, разукрашенные блестками и разными побрякушками. При вечернем электрическом освещении все это копеечное великолепие выглядело на сцене эффектно, красиво, натурально.

Но все же нужны были еще и другие более ценные материалы, без которых нельзя поставить пьесу — грим, парики, усы, бороды, холсты, мешковина, рейки для декораций и прочее. К счастью, Лоза умел убедить скупое начальство в необходимости приобретения всего этого. А когда ставились военные пьесы, тут уж нельзя было обойтись без настоящих мундиров, кителей, гимнастерок, хромовых сапог и других элементов военного гардероба. Все это военное имущество Лоза набирал у вольнонаемного состава. Правда, начальники очень неохотно ссужали свое личное обмундирование, но, поскольку речь шла о постановке патриотических пьес, им было неудобно отказать.

Для успешной постановки некоторых украинских пьес необходимо было организовать музыкальное сопровождение, пение, танцы. Без этого такие классические произведения, как «Тарас Бульба», «Запорожец за Дунаем», «Наталка Полтавка» и многие другие потеряли бы всю свою прелесть. И вот тут-то в лице Кости Полбина Лоза нашел самого лучшего, буквально незаменимого помощника. Костя расписывал увертюры, аранжировал песни, разучивал их с певцами-солистами и с хором. Словом, как полагается дирижеру в опере, объединял и музыку, и пение, добиваясь гармонического звучания, слитности и согласованности всех участников в едином ансамбле.

Большое внимание уделял Лоза массовым сценам, в которых принимали участие «запорожцы», девчата, парубки, народ. Тут талант Лозы как постановщика разворачивался вовсю. Его народ на сцене не был безликой, унылой массой статистов, не знающих, как держать себя, куда девать руки. Нет, его толпа выражала яркое, бурное кипение веселья, радости, празднества или гнева, ярости, восстания, причем каждый участник не только выполнял общий замысел режиссера, но и вносил в общее дело свой индивидуальный вклад, никогда не копируя соседа и не подражая ему. Как в оркестре, в котором каждый музыкант ведет свою партию на своем инструменте, но все вместе они составляют единый ансамбль, так и в массовых сценах каждому их участнику Лоза давал индивидуальное задание. Массовые сцены в постановке Лозы, да еще в красочных национальных одеждах, неизменно вызывали у зрителей бурный восторг.

Но перейдем теперь к лучшим исполнителям — гордости нашего драмкружка.

Нина Бойко! Перед глазами встает светлый образ молодой артистки, которая могла стать украшением украинской сцены. Ей, ныне покойной, умершей от туберкулеза в расцвете сил и таланта, мне хочется посвятить самые сердечные страницы моей повести. Боюсь, что мое перо не в состоянии дать полное представление о ее необыкновенном сценическом даровании. Это было тонкое поэтическое существо, создавшее незабываемые образы девушек с чистой возвышенной душой. Когда она появлялась перед рампой, весь зал замирал от восхищения. Она и в жизни была необыкновенно красива, на сцене же становилась еще прекраснее. Это не была та искусственная красота, которая достигается гримом, румянами, белилами и прочими атрибутами косметического искусства. Это была внутренняя красота, отражающая богатство одухотворенной натуры, ее чистые возвышенные стремления, ее трепет и волнения и гармонически сочетающаяся с прекрасным внешним обликом. Каждое слово, сказанное Ниной ее проникновенным мелодичным голосом, глубоко западало в душу, потому что исходило от чистого сердца, было ею выстрадано. Может быть, она уже сознавала, что, выступая на сцене в милых ее сердцу ролях, поет свою лебединую песню, и поэтому вкладывала в нее всю свою душу, от чего создаваемые ею образы приобретали невыразимую прелесть и очарование.

В ней было что-то от Нины Заречной, героини чеховской «Чайки». Та же мечтательность, те же порывы тонкой поэтической натуры, вера в святое искусство. Может быть, она и сама видела свой прообраз в подстреленной чайке, которой жить оставалось недолго, так как туберкулез напоминал ей о близкой кончине.

В «Тарасе Бульбе» Нина играла роль панночки. Исполнители других ролей в этой пьесе были достойными партнерами Нины. Роль матери Остапа и Андрея играла Ларская, профессиональная артистка одного из московских театров, обладавшая большим сценическим опытом. Было ей лет пятьдесят, поэтому и с точки зрения возраста она очень подходила для роли беспредельно любящей матери уже взрослых детей, матери, обожающей Андрея, который унаследовал от нее мягкость и нежность натуры. Сам Лоза играл Тараса Бульбу и, надо сказать, был великолепен. Его богатырская фигура, казалось, была создана для этой роли. Оставалось только несколько «нарастить» живот, прикрепить чуб-«оселедець», приклеить огромные казацкие усы, нарядить в казацкий кафтан, опоясанный красным кушаком, и образ Тараса представал во всей своей колоритности и импозантности.

Андрея играл Николаенко, а Остапа — Белинский (довольно слабый артист).

«Тарас Бульба» был показан на олимпиаде в центральном клубе Сиблага НКВД в городе Мариинске, куда съехались коллективы художественной самодеятельности заключенных из двенадцати лагерей.

Театр был переполнен высшей знатью Сиблага. Тут было все правление — от полковников до лейтенантов, вольнонаемный состав в штатских костюмах, начальники отделений с женами, чадами, а также челядь НКВД — конвоиры, охранники, солдаты и другие.

Наш оркестр с Костей Полбиным во главе расположился в оркестровой яме перед сценой. Находясь у самого барьера, я имел возможность наблюдать, что делается в зале и на сцене.

Мы с большим волнением ожидали начала «Тараса Бульбы». Наконец после второго звонка взвился занавес. На сцене пусто. Видна одна только декорация. На ней — чудесный украинский пейзаж со стройными тополями, выбеленными украинскими хатками, берегом Днепра и силуэтом церкви где-то в далекой перспективе. Бурные аплодисменты. Это дань признательности художнику, создавшему прекрасную декорацию.

Не буду подробно описывать, как шло первое действие. Достаточно сказать, что игра артистов была выше всяких похвал. Они играли с большим подъемом, так как видели, что публика с захватывающим интересом следит за ходом действия. Напряжение зрителей росло с каждой минутой и достигло максимума в сцене прощания матери с сыновьями, отправлявшимися в Запорожскую Сечь. Они, раскинувшись на полу, спят последнюю ночь в отчем доме, а мать сидит рядом с ними, проливая горькие слезы. Но вот за сценой уже слышен голос неумолимого Тараса: «Хватит, довольно нежиться возле материной юбки! Пора в путь-дорогу!»

Бедная мать в отчаянии, она еще не нагляделась на своих птенцов, особенно на своего любимца — Андрея. Наступает сцена прощания, самая трогательная, самая щемящая. Остап и Андрей стоят на коленях, склонивши головы, а мать благословляет их иконой, прося Бога сохранить жизнь ее драгоценным детям. Нет, нельзя передать словами горе матери. Зрители зачарованы.

Чинная, чопорная публика, под властью которой томились тысячи заключенных, публика, которой чуждо сострадание к человеку, утирает слезы. «Крепостные» артисты заставили заплакать своих угнетателей. Не тех ли жестоких палачей и иродов, которые зверски отшвыривали рыдающих детей, судорожно цеплявшихся за одежду родителей, уводимых в тюрьму? И вот эти отупевшие бесчувственные люди теперь сами проливают слезы. Такова сила искусства!

Занавес опустился. Что творилось! Зрители поднялись с мест и устроили артистам овацию. «Браво, браво, Лоза, браво, Ларская!» — долго не смолкали возгласы. Счастливые и радостные артисты несколько раз выходили на авансцену и кланялись. Наконец все стихло. Сцена опустела. Не успели еще артисты прийти в себя от волнения за кулисами, как увидели приближающуюся к ним целую свиту военных во главе с начальником Сиблага генералом N.

— Позвольте пожать вам руку, — сказал он Лозе, — и поблагодарить за то огромное наслаждение, которое вы нам доставили прекрасной игрой вашего драмкружка. Я много видел театральных представлений в Москве, в областных центрах и могу сказать, что ваш драмкружок может потягаться с лучшими областными театральными труппами. А ваша игра, — продолжал генерал, обращаясь к Ларской, — заслуживает особой похвалы. Я вас знаю еще по Москве и помню, какое большое впечатление вы произвели на меня в роли Кручининой в пьесе Островского «Без вины виноватые». Еще раз большое спасибо!

Он ушел в сопровождении свиты.

Успех «Тараса Бульбы» нарастал с каждым последующим актом. На высоте были не только ведущие артисты. Массовые сцены в Запорожской Сечи своей красочностью, живостью и яркостью также пленили зрителей. Но образ панночки, которую играла Нина Бойко, окончательно покорил всех.

Польский замок в Дубно. Казаки обложили город. Голод. Панночка одна в молельне. Перед ней распятие Христа. Она стоит с распущенными волосами в белом платье на коленях. Руки сложены ладонями вместе и подняты кверху. Ее большие голубые глаза с мольбой и детской доверчивостью устремлены на Спасителя, а губы произносят молитву. Сколько в ней страстной мольбы! Какое горе и страдание написаны на ее лице! Слезы, как алмазы, сверкают на глазах. Поистине — чудное видение.

Страстно влюбленный в нее Костя забыл все на свете. Он не мог оторвать от нее глаз, и у него самого потекли слезы от восторга и вместе с тем от бесконечной жалости к этому поэтическому созданию, уже обреченному на скорую кончину. Он давно уже знал о ее тяжелом неизлечимом недуге и очень страдал, понимая, что не в силах удержать ускользающее счастье.

Кроме большого сценического дарования, Нина Бойко обладала тонким музыкальным слухом и чудесным голосом. Эта многогранность талантов Нины подала Косте идею поставить на сцене «Наталку Полтавку».

Она с радостью принялась за новую роль. Как она исполняла украинские народные песни! Сколько теплоты, искренности, задушевности она в них вкладывала!

Под стать главной героине были подобраны другие персонажи: голова — Лоза, Терпелиха, мать Наталки — Ларская, пан Возный — Преображенский, он же — режиссер, Петро — Лева Ревич, великолепный лирический тенор и, наконец, Микола, друг Петра, неунывающий бобыль как на сцене, так и в быту — Алеха Дубовик. Словом, состав главных действующих лиц подобрался исключительно удачный. Все они не только обладали сценическим дарованием, но и имели хорошие голоса, музыкальный слух и чувство ритма. «Наталка Полтавка» пользовалась среди заключенных еще большим успехом, чем «Тарас Бульба». Но недолго мы наслаждались игрой и пением Наталки — Нины Бойко. Слишком уж далеко зашла ее болезнь.

Арестованная в начале войны в Киеве, где она учительствовала, она была брошена в новосибирскую тюрьму, просидела там около года, а затем была направлена в соседний с Баимом сельскохозяйственный лагерь. Однажды, работая весь день под проливным дождем, она заболела воспалением легких. В результате — туберкулез. С этой болезнью она попала в Баим. Тут расцвел ее яркий сценический талант, о котором она даже не подозревала, будучи скромной учительницей в Киеве.

И вот пришел печальный траурный день — не стало нашей чайки. Весь лагерь провожал до ворот и оплакивал свою любимицу.

Репертуар нашего драмкружка был широким. Оба режиссера, Лоза и Преображенский, с успехом ставили также «Запорожца за Дунаем», «Дай серцю волю, заведе в неволю», пьесы Островского «Без вины виноватые» и «Доходное место», «Женитьбу» Гоголя, «Юбилей» и «Медведь» Чехова, а также ряд советских пьес — Корнейчука «Платон Кречет», «В степях Украины» и другие.

Выжили в лагере и вышли на свободу Полбин, Ларская, Николаенко, Преображенский, Парчинский, Лоза, Ревич и некоторые другие участники художественной самодеятельности. «Где же вы, друзья-однополчане?» Живы ли? Только случайно узнал я по радио, что Лозу чествовали в Харькове как ветерана завода Гельферих-Саде, на котором он работал еще подростком до революции, а потом при советской власти задолго до ареста стал инженером-строителем. Я узнал его голос по радио, и мне приятно было вспомнить, как вместе с ним в неволе мы подвизались на ниве художественной самодеятельности.

Мой рассказ о лагерных музыкантах, актерах, режиссерах вышел довольно пространным. И чтобы у читателя не сложилось такого впечатления, что заключенные только то и делали, что развлекались, отмечу, что просто мне как непосредственному участнику самодеятельности эта грань лагерной жизни знакома лучше, чем другим. Вот и возник соблазн рассказать о ней, может быть, излишне подробно. Основным же в жизни зека был, естественно, труд, труд и еще раз труд ради пайки хлеба и баланды.