Глава XXIX Предел цинизма

Глава XXIX

Предел цинизма

Когда переступаешь порог советской тюрьмы, забудь, что ты человек. Ты должен знать, что там с тобой будут обращаться хуже, чем со скотом. Люди, совершившие преступление и тем самым нарушившие нравственный закон, легче переносят унижение и бесчестие. Но если в тюрьму попадает человек, не знающий за собой вины, тяжело травмированный одной только этой несправедливостью, он становится болезненно восприимчивым к малейшим проявлениям грубости, хамства, насилия. Там, где уголовник только почешет больное место, даже не выражая особенного возмущения, безвинного человека мучит не столько физическая боль, сколько сознание страшного унижения. Но ведь какой-нибудь пинок в зад — это еще пустячок. Есть вещи посерьезнее.

Как бы ни был низок интеллектуальный и моральный облик тюремной администрации, непосредственно контактирующей с заключенными, ей нельзя отказать в знании особенно острых приемов психологического воздействия. Любой солдафон, приставленный к заключенным, не мог не замечать, что наиболее остро и мучительно переживают тюремный режим интеллигенты. Осознание того факта, что эти люди по культурному и образовательному уровню стоят выше его, еще больше разжигает ненависть солдафона к таким заключенным и усиливает желание проявить свою неограниченную власть. Поэтому не только «теоретики» тюремного режима, разрабатывающие основы «перевоспитания» зека, но и прямые исполнители в лице конвоиров, надзирателей и прочих особенно охотно прибегают к наиболее утонченным издевательствам, рассчитанным на крайнюю степень унижения человеческого достоинства. К числу таких приемов относятся обыски в заднем проходе.

— А ну, все в коридор! Без вещей, без одежды, голяком, живо выходи! — скомандовал надзиратель.

Охваченные предчувствием какой-то новой пакости, наскоро раздевшись догола, поплелись мы из камеры.

Полуденное солнце пробивалось сквозь грязное закопченное окно. Но даже в его тусклом свете видно было, что наши бледно-желтые тела выглядели мертвенно-восковыми фигурами. Трое надзирателей уже стояли на посту.

— Садись! — скомандовал старший.

Мы сели в один ряд, как воробушки на телеграфной проволоке. Странное зрелище представляла из себя эта цепочка голых, прислонившихся к стенке тел с острыми коленями, упиравшимися в подбородок.

— Эй, ты! — ткнул пальцем надзиратель в сидевшего с края пожилого зека.

— Встань, повернись лицом к стене и нагнись!

Арестант был настолько озадачен этим диким приказом, что не сразу сообразил, что от него требуется.

— Чего стоишь, б…? Кому я говорю? — И мощный шлепок по голой спине, словно выстрел, раздался в коридоре. Зек повернулся и нагнулся.

Надзиратель наклонился и, раздвинув ягодицы, заглянул вглубь. Только теперь дошло до сознания всех, зачем их выгнали из камеры.

— Что это? Обыск? В заднице? Да как вы смеете, негодяи? Мы не позволим над собой надругаться! — закричали все в один голос.

— Что, бунт? Молчать! — заорал старший надзиратель. — Вот я сейчас вызову команду, она живо наведет порядок. Ясно?

И это была не пустая угроза. На случай беспорядков администрация держала вооруженные отряды стражи.

«Обыск» продолжался. Все по очереди подставляли свои зады, а надзиратели с серьезным и деловым видом туда заглядывали, как будто в самом деле, кроме г…, там можно было найти что-либо ценное и запретное.

Когда очередь дошла до середины, с пола с трудом поднялся высокий старик. На вид ему было около семидесяти лет. Его тонкая гусиная шея с сильно выдающимся кадыком, впалый живот и выпирающие ребра резко подчеркивали худобу тела. Казалось, страшный призрак поднялся из гроба и запинающимся от гнева голосом заговорил, словно пророк, изрекавший проклятия:

— Ты… т-т-ты, негодяй! Ты думаешь н-н-нас обесчестить? Н-н-нет! Т-ты только себя п-позоришь… Т-ты хуже зверя… Будь п-проклята мать, породившая тебя на свет!

Не успел он договорить, как сильный удар надзирателя свалил его на пол.

— Я тебе покажу, падло, мою мать! Не вмешивайся в распоряжение начальства, не суй морду не в свое дело! Поворачивайся, сволочь!

Но старик лежал без сознания. Надзиратель ткнул в него ногой и подошел к следующему.

Пожилые люди, подвергавшиеся этой унизительной операции, особенно остро переживали чувство полного бессилия, отчаяния, позора, бесчестия. Они понимали всю бесполезность сопротивления и молча сносили циничное издевательство. Но вот среди них все же нашелся этот смельчак, немощный телом, но сильный духом. Не побоявшись, он бросил вызов бандиту.

Молодежь также тяжело воспринимала позорное унижение. И тоже понимала бесцельность открытого неповиновения. Однако, не очень задумываясь над возможными тяжелыми последствиями, иногда позволяла себе насмешки-издевки над глупыми акциями. Так и в этом случае. Один парень порывисто поднялся с места. Не ожидая, пока дойдет до него черед, он подошел к старшему надзирателю и сказал:

— Послушай, браток, ты что, ищешь оружие, пулеметы, гранаты? Будь добр, загляни в мою ж…, посмотри! — И он ткнул своей задницей прямо в лицо надзирателю, который в это время, нагнувшись, осматривал задний проход очередного «пациента».

Хохот громким эхом прокатился по коридору. Надзиратель выпрямился. Взбешенный, он размахнулся ногой, чтобы ударить парня, но тот ловко увильнул и удрал на свое место, а все остальные сгрудились теснее, чтобы не дать смельчака в обиду.

«Обыск» продолжался дальше. Какой-то заключенный долго стоял нагнувшись, пока надзиратель ковырялся в его заднем проходе. Не выдержав напряжения, бедняжка «выстрелил».

— Эй, послушай, начальник! — отозвался с другого конца недавно арестованный спортсмен. — Ты слышал выстрел? Да ведь это же пушка, настоящая пушка! Тащи ее скорее да представь командованию. За такой трофей будешь награжден орденом.

Не успел надзиратель прореагировать на новую дерзость, как с противоположного конца кто-то громко сказал, перекрывая общий хохот:

— Братцы! Вы думаете, он оружие ищет? Ошибаетесь. Это же золотоискатель! Он завербовался в отряд «старателей». Вот он и старается. Поди-ка сюда, начальник! Тут у меня скопились целые залежи золота. Кормят так, что уже четыре дня не ходил на двор.

Хохот перекатывался по всему ряду. Всем стало вдруг весело. Даже старики, и те заулыбались. Надзиратель опешил. Что он мог сделать с этой оравой, которая, не сопротивляясь «медицинскому» осмотру, осыпала его градом насмешек? Чтобы сорвать свою злобу, он набросился на помощников, которые, по его мнению, не проявляли достаточной активности в этой операции.

«Обыск» закончился. Вернувшись в камеру, мы долго еще обсуждали этот позорный акт глумления над человеческим достоинством. Мой сосед Парфенов дольше других не мог успокоиться.

— Вы знаете, — сказал он, обращаясь ко мне, — я очень сожалел, что у меня не было расстройства кишечника в момент, когда надзиратель заглядывал мне в зад. С каким наслаждением я запустил бы в его морду струю «пахучей» жидкости! Вы себе представляете это зрелище: вся морда в г…, глаза, нос — решительно все, как в коричневой маске. Красота! — И он разразился хохотом. — Кажется, все отдал бы, чтобы проучить мерзавца достойным образом.

Много лет прошло с тех пор, но не могу без содрогания вспоминать об этом «обыске». Мне рассказывали, что некоторые женщины после подобной процедуры от стыда и отчаяния готовы были покончить с собой. Возвращаясь в камеру, они рвали на себе волосы, рыдали и оглашали воздух дикими истерическими воплями.