Глава LXXXVI Сизифов труд

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава LXXXVI

Сизифов труд

Концертная группа, состоявшая из местных любителей искусства, с которой мне пришлось начинать работать, была немногочисленна, но имела ядро активных членов, на которое можно было опереться. Музыкальным руководителем была пианистка Галина Викторовна, жена ссыльного Тухматулина. Очень исполнительная, добросовестная, бескорыстно отдававшая свой досуг искусству, Галина Викторовна как квалифицированная пианистка (в свое время она закончила консерваторию) была моей правой рукой. Она сопровождала всю программу концерта. Без Галины Викторовны не мог состояться ни один концерт.

Деятельное участие в сольных выступлениях принимала бывшая артистка Минской оперы Малиновская Марьяна Антиповна, отбывавшая ссылку в Предивной. У нее было прекрасное лирическое сопрано. Так как равноценных ей вокалисток в нашем коллективе не было, мне часто приходилось просить ее выступить в концерте. Но она все больше тяготилась этой обязанностью, считая, что надоела публике. Я же уверял ее, причем совершенно искренне, что слушатели всегда охотно ее принимают.

Гвоздем концертной программы были выступления двух талантливых сатириков — Грязных и Рябия. Эту пару публика всегда ждала с большим нетерпением, встречала и провожала бурными аплодисментами. Ведущим был Грязных, Рябий — как бы подручным; они выступали с частушками на местные темы. Сочинял их Грязных, и надо сказать, что это были действительно остроумные куплеты, от которых публика буквально надрывала животы. Как и любое производство, Предивнинская верфь имела в своем коллективе и халтурщиков, и лодырей, и бракоделов. Грязных собирал материал на подобных типов, а затем подавал его остро сатирически в форме великолепных музыкальных, рифмованных стихов. Из него, несомненно, вышел бы выдающийся поэт-сатирик. К сожалению, это был горький пьяница, топивший в водке свой талант и не помышлявший о его развитии. Его жена, активная участница драмкружка учительница Митяева, устраивала ему скандалы, неоднократно с ним расходилась и снова сходилась. О бурных ссорах в их семье знал весь поселок. Муж обещал исправиться, клялся, божился, что покончит с пагубной страстью, валялся в ногах у красивой жены, которую очень любил, но Бахус не выпускал его из своих цепких рук. И Грязных опускался все ниже и ниже. Кончилось тем, что Митяева окончательно расторгла брак.

Напарник Грязных Рябий работал фельдшером на судоверфи. Это был, что называется, рубаха-парень, всей душой преданный клубной работе. К сожалению, он также питал большое пристрастие к спиртному и «сотрудничал» со своим напарником не только на сцене, но и во время попоек. Часто бывал он «под мухой», а жена с тремя детьми выбивалась из сил, чтобы кое-как свести концы с концами. Грязные, оборванные дети ютились с матерью в тесной комнатушке с жалкой обстановкой. Во дворе всюду был разбросан навоз, в котором рылась худая свинья. А муж себе и в ус не дует, всегда весел, добродушен, часто пьяненький, все вечера проводит в клубе.

К числу участников концертной группы следует отнести и небольшой, из пяти бездарных музыкантов, духовой оркестр с таким же, как они, руководителем, упомянутым выше Гемовым. Чаще всего оркестр выступал перед началом собраний с гимном Советского Союза. Но что это было за исполнение! Такой чудовищной фальши мне не приходилось слышать нигде ни до, ни после Предивной.

Главной моей задачей было создание хора. Вначале рабочих и служащих судоверфи, желающих принять участие в хоре, было более чем достаточно.

Многих привлекало тщеславное желание покрасоваться перед товарищами на сцене. Но мало кто задумывался, что участие в хоре, как и в любом другом кружке, требовало труда, то есть систематического посещения занятий, заучивания мелодии и текста. Вместо этого большинство хористов предпочитало тянуться за ведущим солистом, идя у него на поводу, словно стадо, плетущееся за вожаком. Такой ведущей в хоре была Надя Скворцова, двадцатидвухлетняя секретарша в управлении верфи. Это была очень способная певица с сильным прекрасным сопрано, хорошим слухом и великолепной памятью. Стоило ей раз прослушать мелодию и прочитать текст, и она их сразу запоминала. Голос ее выделялся в хоре и как бы парил в воздухе, покрывая и сглаживая несовершенство исполнения слабо подготовленных и неуверенных в себе хористов.

Я дорожил участием Нади в хоре, который без нее чувствовал себя как-то растерянно. Надя, конечно, сознавала, какую играла роль, и это вскружило ей голову. Стала пропускать репетиции и вообще повела себя так, чтобы ей кланялись, упрашивали петь.

Помню, однажды хор собрался выходить на сцену. До начала концерта оставалось немного времени. Публика уже заняла свои места, а Нади все нет и нет. Я начал волноваться: что, если эта принцесса не придет? Это грозит провалом, хор без нее сядет на мель. Ведь многие не знали ни мелодии, ни текста, поскольку систематически пропускали занятия, а на концерт явились в полном составе. Бросаю все и мчусь на квартиру к Наде. Захожу, а она еще даже не соизволила одеть концертный костюм, хотя отлично знала, что до начала остались считанные минуты.

— Надя! Что же вы себе думаете? Хотите сорвать концерт? Почему не собираетесь?

— Какой концерт? А я и забыла. Что-то мне не больно хочется сегодня петь. Нет настроения. Неужели без меня не обойдутся? — ответила Надя небрежно-ленивым тоном.

Наконец она смилостивилась и изволила снизойти до моей просьбы.

— Ладно, так и быть, приду.

— Но вы поспешите, вот-вот начало.

Если бы хористы аккуратно посещали репетиции, я, конечно, не зависел бы так от этой заносчивой спесивой девицы и, несмотря на ее «ведущий» голос, распрощался бы с ней навсегда. К сожалению, мне так и не удалось добиться дисциплины. Я обращался за помощью в этом плане в правление клуба, в местком, даже в партийную организацию. Аделаида Алексеевна почти ничего не предпринимала, чтобы наладить дисциплину, а только требовала, чтобы я чаще ставил концерты. Но я не рисковал выступать с сырой, слабо подготовленной программой. Совесть не позволяла мне преподносить публике, оплатившей билеты, халтуру. На этой почве между мной и Лютиковой часто возникали конфликты. Когда меня категорически вынуждали проводить не полностью подготовленный концерт, я шел на такой трюк: накануне концерта на больших листах бумаги я наводил огромными печатными буквами тексты и прикреплял их к фанере, которую устраивал в оркестровой яме таким образом, чтобы листы были видны хористам, но оставались незаметными для зала. Подобное нововведение спасало хор от неизбежного провала, поскольку самым слабым местом было именно незнание текста.

Легче было с сольными исполнителями — вокалистами, танцорами и другими, но и здесь не обходилось без трудностей. Нужно было постоянно выискивать способных людей, прикладывать немало усилий, чтобы упросить их принять участие в работе кружков художественной самодеятельности, но самое главное — затрачивать уйму времени, чтобы обучить их и подготовить к выступлению. А потом смотришь, этот любитель в один прекрасный день прекращает свои посещения кружка. И ты снова ищешь на его место нового любителя. Целыми днями занимаешься с новичками, а вечерами репетиции, репетиции, репетиции…

Наибольших успехов я добился в организации оркестра народных инструментов, в который вовлек пятнадцать учеников старших классов. Это были способные к музыке ребята, которые с охотой учились играть на домрах и балалайках. Их не приходилось всякий раз затягивать на занятия — и без понуканий они регулярно посещали репетиции. За год мне удалось создать хороший музыкальный коллектив, который с успехом выступал в каждом концерте. Публика очень благосклонно встречала появление оркестра на сцене и выражала юным музыкантам шумное одобрение после каждого очередного выступления. Я испытывал большое моральное удовлетворение, которое до некоторой степени компенсировало досаду от неудач на других участках моей деятельности.

Надо сказать, что программы концертов во многом определяли степень заинтересованности не только у публики, но и у самих участников художественной самодеятельности. Большая перенасыщенность программ идейно-политическим содержанием придавала им элемент казенщины. Практика даже выработала стандартную форму сценического воплощения такого рода воспитания масс в виде так называемого монтажа. В нем в самой яркой театральной форме должна была выражаться беспредельная любовь и преданность народа партии и правительству. Под давлением местных властей монтаж превращался в сплошное восхваление божественных качеств Сталина. Вот этот-то монтаж мы, клубные работники, и обязаны были ставить на концертах, отводя ему первое отделение. Это было нечто вроде торжественной мессы или литургии, во время которой личность Сталина превозносилась до небес. Вся церемония поклонения новоявленному божеству мало чем отличалась от церковной службы. Как в церкви ведется диалог священника и диакона, с одной стороны, и хора — с другой, так и в монтаже присутствуют два чтеца-декламатора, а им отвечает хор. Громкими, торжественными, напыщенными голосами чтецы славословят мудрость отца и учителя, гениального кормчего, организатора всех наших побед, вождя всего человечества, а хор распевает сочиненные придворными поэтами и композиторами песни, пронизанные беспредельной любовью и преданностью «дорогому и любимому», преисполненные рабского поклонения богу, новоявленному мессии, который откроет нам врата рая на земле. «Месса» затягивается. Скука невероятная. На лицах слушателей, вместо экстаза и восторженного трепета, — тупое равнодушие. Кое-кто зевает и поспешно прикрывает рот рукой — как бы не заметил какой-нибудь соглядатай, стоящий «на стреме». Но преодолеть скучищу невозможно, и, махнув рукой на божественную «мессу», многие шепотом переговариваются между собой. Вздох облегчения проносится по залу, когда, наконец, «акафист», посвященный вождю, заканчивается. Эти монтажи настолько осточертевали публике, что из-за них половина билетов на концерт оставалась нераспроданной и зал наполовину пустовал. Впрочем, был человек, правда, единственный на судоверфи, который испытывал восторг от монтажей, потому что сам был вдохновителем проведения такой формы воспитания масс. Этим человеком был секретарь партийной организации верфи товарищ Самойлов. Он настоятельно требовал, чтобы монтаж был сделан на самом высоком идейном уровне, и неоднократно вызывал к себе в кабинет, чтобы лично проверить эту самую «идейную выдержанность».

Этот провинциальный вождик, имевший за плечами лишь начальное образование, любил часто выступать на собраниях рабочих. Все его ораторское искусство сводилось к зачитыванию многочисленных цитат из произведений Маркса и Ленина, смысл которых он сам вряд ли понимал. В своих выступлениях этот типичный партийный попугай почти не касался насущных конкретных проблем судоверфи. Вопросы материального благосостояния рабочих, их быта, отдыха его мало интересовали. Зато он бдительно следил, чтобы настроение масс строго соответствовало «линии». Поэтому окружил себя подхалимами и стукачами, услужливо доносившими ему о настроении масс, среди которых было много бывших заключенных, а за ними, как известно, нужен глаз, да еще какой.

Обычно по заведенной традиции каждый концерт начинался песней про Сталина, исполнявшейся хором в полном составе. Однажды в день празднования Первого мая мы с Тухматулиным (вдвоем с ним мы составляли программы концертов) нарушили этот порядок и провели концерт без молебна в честь Сталина. На другой день нас вызвал к себе в кабинет Самойлов. Его злой вид не предвещал ничего хорошего. Хотя на концерте он не присутствовал, ему уже донесли о нашем «проступке», и мы подготовились к разносу. Не предложив даже сесть, он набросился на нас с резкими нападками.

— Вы что? Забыли, кто вы такие?

Мы сделали вид, будто не понимаем, в чем дело.

— А что такое? Мы работаем, работаем старательно, причем под вашим идейным руководством.

— А вчера?

— Что вчера?

— Кто вам дал право отменять в концерте песню про товарища Сталина? Я не позволю разводить контрреволюцию в концертных программах! Соскучились за лагерем? Я вам устрою лагерь, если будете заниматься подрывной деятельностью, — орал Самойлов.

— Воля ваша! Вы можете сделать с нами, что угодно, но только никаких неблаговидных поступков мы не совершаем. Вся наша работа, как на ладони, — возразил Тухматулин. — Как бывший коммунист могу вас заверить, что ничего контрреволюционного мы не замышляли.

Этот инцидент, очевидно, усилил недоверие Самойлова ко мне как к руководителю художественной самодеятельности в плане идейно-политического воспитания трудящихся.

Как-то мне сообщили, что на днях из Красноярска приезжает не то инспектор, не то ревизор из краевого отдела культуры, чтобы проверить состояние работы в нашем клубе. Была ли это инициатива Самойлова или приезд ревизора не зависел от него, не знаю. Но я серьезно подготовился к встрече с высоким гостем. Деваться было некуда, и я провел тщательный анализ всей своей деятельности. Так как я сохранял все программы проведенных мною концертов, то смог количественно учесть номера, относящиеся к каждой из таких трех групп, как: а) патриотические номера, б) классические произведения песенного и музыкального характера, в) чисто развлекательные выступления — веселая декламация, юмор, сатира, танцы, акробатика и прочее. Оказалось, что на долю первой группы выпало около половины всех номеров.

И вот приезжает инспектор. Больше всех волновалась Аделаида Алексеевна. Ведь она отвечала за работу всего клуба, всех кружков художественной самодеятельности, прежде всего в идейном плане. Было созвано собрание, на котором присутствовало большинство членов клуба. Председательствовал сам представитель из Красноярска. На его лице нельзя было прочесть ничего, кроме скуки и полного отсутствия интереса к порученному ему делу. Свою миссию он выполнял сугубо формально, не проявляя никакого рвения в раскрытии «козней врагов народа». Председательствующий предложил Аделаиде Алексеевне сделать сообщение о проделанной работе, но она передала слово мне. Я лаконично изложил все, что считал нужным, и при этом аргументированно дал понять, что нет никаких оснований упрекать нас в каких-то уклонах от правильной «линии». Во время доклада я не смог увидеть на лице инспектора ни одобрения, ни порицания. Было похоже на то, что он вовсе не слушал меня.

После доклада желающим было предложено высказаться. Робко подняв руку, слово попросила Аделаида Алексеевна. Должность заведующей клубом обязывала проявить какую-то активность.

— Позвольте мне говорить сижа (так и сказала «сижа»).

— Пожалуйста! — разрешил председатель.

Вместо того, чтобы выступить по существу, рассказать о клубной работе, Лютикова вдруг взяла на себя роль моего адвоката. Я слушал ее и ушам не верил. Сколько раз она меня ругала за медленные с ее точки зрения темпы подготовки концертов, сколько раз трепала мне нервы, не считаясь с реальными возможностями! А тут вдруг я стал «очень трудолюбивым, добросовестным, честным работником, который тянет на своих плечах всю тяжелую, неблагодарную работу за ничтожное вознаграждение». До сих пор не знаю, не угрожала ли мне действительно какая-то опасность, о которой знала Лютикова, или же здесь присутствовали какие-то другие мотивы.

Странно закончилось это собрание. Председатель даже не выступил в конце, не подводил итоги, а просто сказал: «Все, товарищи! Можете расходиться!»

После проверки нас инспектором продолжилась моя рутинная каждодневная работа. И чем больше я отдавал ей сил, тем меньше испытывал удовлетворения. Нерегулярное посещение занятий сказывалось резко отрицательно на качестве подготовки концертов. Каких только усилий я ни предпринимал, чтобы вдохнуть жизнь в мертвое дело!

Ходил по квартирам участников самодеятельности, просил, уговаривал. Искал замену, когда кто-либо вдруг выбывал, работал с новичками, не жалея ни сил, ни времени. Чтобы заткнуть дыры в программе концертов, сам выступал с сольным номером на скрипке, отлично сознавая, что не обладал для этого достаточной квалификацией.

Пос. Предивная (1953 г.)

Я задумывался над причинами моих неудач. Хотелось верить, что дело не в моих личных качествах. Ведь, работая в лагере на той же ниве художественной самодеятельности, я многого добился. Люди там охотно, с увлечением принимали участие в работе кружков, выступали часто с концертами, чем вносили неоценимый вклад в поддержание духа обреченных на многие годы заключения людей. Может быть, проведение параллели с баимским лагерем не совсем корректно, так как в лагерной художественной самодеятельности принимали участие преимущественно люди более высокого, чем в Предивной, культурного уровня, ведь основное население Баима состояло из политзаключенных. Но правда и в том, что и среди заводских клубов встречались такие, где художественная самодеятельность достигала высокой степени совершенства. Не стоит мудрствовать лукаво — такие клубы или Дворцы культуры принадлежали преимущественно крупным предприятиям, расположенным в больших промышленных и культурных центрах. Они располагали финансовыми возможностями, достаточными для пристойной оплаты высококвалифицированных клубных работников; для закупки богатого клубного реквизита; для проведения олимпиад, завоевание высоких мест на которых как бы поднимало престиж предприятия; наконец, для проведения гастрольных поездок коллективов художественной самодеятельности. Все это заинтересовывало рабочих и служащих, и они вливались в работу кружков. Немаловажно также, что в больших коллективах всегда можно отобрать достаточное количество способных, даже талантливых, исполнителей.

Тысячи же и тысячи клубов, расположенных в глухих уголках, к каким относится поселок Предивная, при мелких предприятиях и заводах, получали ничтожные фонды на культурно-просветительную работу. И кружки художественной самодеятельности там влачили совершенно жалкое существование. Малочисленность коллективов рабочих и служащих также усложняла работу.