Спасибо за самолет
Спасибо за самолет
Зашел в штабной домик — узнать, не было ли письма.
— А, Минаков, — раздался из-за открытой двери знакомый голос.
Степан Афанасьевич сидел за столом в своей комнатушке. Поднял усталые глаза, внимательно вгляделся.
— Нет письма?
— Нет...
— Тогда садись, торопиться некуда. Помечтаем.
Я присел на неизменный его табурет. Не очень охотно, признаться. Помечтаем? О чем? Мечтать принято было в то время лишь о победе. Но сейчас мне не до того.
— Знаешь, что бы я сделал, будь моя власть?
С минуту ждал — угадаю? Я, конечно, и не пытался.
— Дал бы на день тебе самолет. Твою же «пятерку»! Долетел бы ведь до Минвод? Нашел, где сесть?
— Нашел бы, — я улыбнулся, чуть ли не наяву увидев с детства знакомый аэропорт, нашу мальчишескую мечту и гордость.
— Дал бы! Но... не моя на то власть. Даже не командира полка, не комбрига... Сам знаешь, чья. Жестокая власть войны!
Помолчал, потер подбородок ладонью.
— Подожди, потерпи, Василий Иванович. Почта-то вон как ходит... И то сказать — чуть не все близкие люди друг с другом разлучены. Какая тут справится почта? Надо надеяться, все там живы. Дома-то у тебя. Надо надеяться, понял? Долго ли были у вас оккупанты? А на Украине, подумай-ка, в Белоруссии...
Все это я понимал. И надеялся. Терял надежду, вновь обретал... Ничего нового сказано не было. И тем не менее теплая волна благодарности к этому усталому и участливому человеку вдруг подкатила к сердцу. [141]
— Спасибо, Степан Афанасьевич! — И неожиданно для себя добавил: — За самолет.
— За самолет? Но ведь не дал.
— Тем более.
Замполит подумал, пощурился на коптилку.
— Спасибо тебе, брат, что меня понял. Дать-то ведь легче куда бы, чем...
* * *
19 февраля меня вызвал в штаб командир полка.
— Срочное задание, — развернул карту. — В порту Тамань готовится к отправке груженный войсками и техникой транспорт водоизмещением около тысячи тонн. Необходимо уничтожить! В крайнем случае повредить, задержать его выход. Погода сложная, но пробиться надо!
На аэродроме уже готовилась машина, подвешивались двухсотпятидесятикилограммовые бомбы.
Ставлю задачу экипажу, уточняю с Ерастовым все детали выхода на цель, варианты дальнейших действий.
— Так и полетишь? — замечаю вдруг, что на нем нет меховой одежды.
— Не успел, командир, вызвали срочно... Ничего, ведь на большой высоте при такой облачности не полетим.
— Ну смотри!
Отсылать его переодеться времени нет. Уйдет транспорт, ищи потом в море...
— По местам!
Взлетаем. Горизонтальная видимость ограничена. Поднявшись до нижнего края облаков, решаю пробить их. Снова облачность — второй слой. Пробиваю и его... Таким образом, сама погодная обстановка незаметно вынуждает набирать высоту. Две, три... Три с половиной тысячи. Дальше подниматься нельзя — на остеклении кабины появляется изморозь. [142]
И только тут вспоминаю об экипировке штурмана. Бросаю взгляд в прорезь приборной доски — посинелое лицо, обледеневшие грязные сапоги...
— Чего же молчишь? Замерзнешь!
Володя виновато улыбается непослушными губами.
— Хоть бы унты захватил, недотепа!
Резко снижаюсь, пробивая вновь слой за слоем.
— Кто же знал, что здесь такой пирог, — подает наконец голос штурман.
— Торт «наполеон». Но и ты хорош тоже.
— Учту, командир.
Через полчаса в разрывах облаков проглядывается Таманский залив. Видимость никудышная, идет снег. Володя лежит на ледяном полу кабины, прилип к переднему блистеру, высматривает цель.
— Командир, проскочили!
— Обозначь себя ракетами, быстро! Может, обманем...
Две красные ракеты остаются за хвостом.
Разворачиваюсь. Зенитки огня не ведут: то ли принимают нас за своих, то ли еще не видят. Вновь выходим на берег, берем курс на цель. Транспорт — у восточного причала.
— Хорошо идем! — прильнув к прицелу, докладывает Володя. — Так держать... еще влево немножко... Пошла!
Разворачиваюсь на повторный заход. Открывают огонь зенитки. Значит, ракеты помогли, действительно принимали за своего...
— Командир, бомбы разорвались метрах в ста пятидесяти от причала, в портовых сооружениях...
— Нам нужен транспорт! Исправляй ошибку!
Снова на боевом. Зенитки неистовствуют, снаряды рвутся рядом.
— Сбросил!
Резко отворачиваю, маневрирую, уходя от огня. [143]
— Недолет тридцать — пятьдесят метров, — вновь огорченный голос Володи.
Неужели так и не достанем?
— Уточняй, последний заход, — говорю как можно спокойней.
Спускаюсь на триста метров — расстроить пристрелку зениткам. Выхожу на прямую, пунктуально выдерживаю заданный курс. Снаряды опять рвутся рядом, но сейчас не до них.
— Сбросил!
Бомб больше нет. Противозенитный маневр, разворот в сторону Черного моря.
— Разорвалась в воде метрах в пяти от борта! — радостно докладывает Володя.
Ну, это уже кое-что! Если даже и в десяти — пятнадцати, то потребуется время на ремонт. А может, и наберет воды, перевернется.
Летим над Таманью. Докладывает Панов:
— С полевого аэродрома взлетают два «Ме-сто десятых!»
Поздно взлетают. До моря рукой подать, и облака рядом. Самолет окутывает мгла. Почти до самого дома летим вслепую.
На аэродроме узнаем, что вслед нам на ту же цель вылетели еще три бомбардировщика во главе с Козыриным, но вскоре вернулись из-за погоды.
Подполковник Канарев, выслушав доклад, сказал:
— За настойчивость благодарю, а что касается удара...
Оправдываться не стал: видимость, огонь зениток... Об этом командир знал. Но и сами мы знали: до снайперского искусства в бомбометании нам еще далеко.
— Будем тренироваться, — сказал Володе. — На полигоне. И унты больше не забывай! Думаешь, не влияют на точность? [144]
В тот день с боевого задания не вернулся один из истребителей, прикрывавших наш аэродром. Летчик — старший лейтенант Владимир Михайлович Клюков...
Утром мне жаловался:
— Скучища у вас тут, Вася! Вы-то работаете, а мы... Скорее бы обратно в Геленджик, с «мессерами» подраться...
Я смеялся:
— Жди, прилетят! Сразу парочку «юнкерсов» срежешь.
Вместе учились в училище в Ейске. Он окончил на год позже меня. А на фронт попал на год раньше. Дрался над Севастополем. Начинал не на истребителе — их не хватало, — согласился летать на ночные штурмовки на УТ-1.
— Самая верная машина! — утверждал с серьезным видом. — Когда пересел на «ястребок», веришь, почувствовал себя неуютно. Пушка, пулеметы, скорость — все это так. А сто пробоин выдержит? А «уточка»...
Шутил, ясно. Мечтал об истребителе, а пока висел над вражескими окопами, высматривал дзоты и батареи, штурмовал эшелоны, «гасил» прожектора...
А насчет ста пробоин — точно. Как-то попался в клещи прожекторов, обслуживающих «эрликоны». Вертелся и так и сяк, все искусство высшего пилотажа продемонстрировал, как на воздушном параде. В конце концов вырвался. А когда посадил свою «уточку» на аэродром, инженер эскадрильи глазам не поверил.
— Невозможно! Как ты мог долететь? Ведь она вся сквозит, как решето!
— Ограниченные по размеру отверстия на аэродинамические свойства подобной машины влияния не оказывают, — серьезно пояснил Володя. — Понимаешь, воздушный поток...
И принялся развивать свою «теорию». Закончил тем, [145] что посоветовал инженеру обосновать эту идею и представить в качестве изобретения после войны.
Получив «ястребок», летал в паре с прославленным летчиком Черноморского флота Иваном Белозеровым, впоследствии Героем Советского Союза. Отражение налетов на осажденный город, прикрытие кораблей в море, штурмовка войск противника, сопровождение штурмовиков, пикировщиков, тяжелых бомбардировщиков...
За боевые дела в Севастополе был награжден орденом Красного Знамени. Дважды ранен и оба раза, едва подлечившись, возвращался на свой аэродром Херсонесский маяк и в тот же день взмывал в продымленный, пронизанный трассами вражеских зениток воздух.
И всегда оставался веселым, неунывающим шутником.
Вот как рассказывает о нем в своих воспоминаниях Иван Павлович Белозеров — друзья летали вместе и после перебазирования полка из Севастополя на Кавказское побережье.
«Мы с Володей Клюковым не расстаемся ни на минуту. Крепнет наша дружба. Очевидно, на это оказывают влияние воспоминания о совместных схватках с врагом, о живых и погибших товарищах, которых сегодня нет рядом с нами. Сближают нас и разговоры о прочитанных книгах, просмотренных кинофильмах, о взглядах на жизнь. Порой же не сходимся в оценке событий, людей и тогда спорим, незлобиво, спокойно, убедительно. Как-то Володя и я вели учебно-тренировочный бой. Атаковали друг друга яростно, настойчиво. А когда закончили, я услышал в наушниках голос Клюкова: «Я, Павлыч, мог бы раз пять уничтожить тебя. Пожалел только...»
В тот день — 19 февраля 1943 года — Володя дежурил на аэродроме на самолете ЛаГГ-3. Поступил сигнал: над побережьем замечен вражеский разведчик Ю-88. Клюков тотчас взлетел, понесся на перехват. Что произошло дальше, осталось неизвестным. Ясно одно: коммунист, [146] отважный истребитель Владимир Михайлович Клюков до конца выполнил свой воинский долг...
* * *
После очередного ночного вылета нашему экипажу до обеда был предоставлен отдых.
Утром сквозь сон я услышал громкий разговор в комнате. Открыл глаза и увидел группу офицеров, незнакомого генерала, комбрига полковника Токарева...
Мгновенно оделся, представился генерал-лейтенанту. Он внимательно посмотрел на меня. Немного помолчав, спросил:
— Скажите, Минаков, какой самолет лучше — «Ю-восемьдесят восемь» или «Ил-четвертый»?
Вопрос был неожиданным. Но трудности не составлял: «юнкерс» мы знали почти так же, как свой «ил», и не раз сравнивали их боевые и технические данные.
— И тот и другой имеют свои преимущества, — ответил, уже догадавшись, что разговариваю с начальником Главного политического управления Военно-Морского Флота генералом Роговым.
— А все же?
Я секунду поколебался.
— Наш более живуч, имеет большие радиус действия и высоту полета, универсален по применению подвесного вооружения. «Юнкерс-восемьдесят восемь» обладает большей скоростью у земли и вооружен четырьмя пулеметами вместо трех на «Ил-четвертом».
— Ну-ну, — кивнул Рогов, явно довольный ответом. — Сколько вы сделали боевых вылетов?
— За восемьдесят, — ответил за меня подполковник Канарев.
— Значит, можно считать вас ветераном?
Я немного подумал над малознакомым в то время словом.
— В гвардейском полку я недавно. Большую часть вылетов сделал в тридцать шестом минно-торпедном... [147]
— А почему на вас форма смешанная?
На мне была армейская гимнастерка, подпоясанная ремнем, и морские брюки, заправленные в сапоги. На выручку пришел комбриг.
— Приказано переодеть весь летно-технический состав в общевойсковую форму.
— Чепуха! — возмутился Рогов. — Кто это приказал? Вы же летаете над морем, служите на флоте! Это недоразумение. Немедленно доложу народному комиссару! А пока прекратите переодевание и восстановите традиционную морскую форму.
— Есть! — отчеканил комбриг. И добавил, не сдерживая радостной улыбки: — Сразу у летчиков настроение поднимется!
— Не надо было его и опускать, — строго заметил Рогов. — Впрочем, это зависело не от вас.
— Молодец, Вася, спас наши клеши! — бурно благодарили меня ребята, когда генерал уехал.
Будто и в самом деле это я их спас.