«...А впервые сыграла на глазах у полицаев»

«...А впервые сыграла на глазах у полицаев»

— Актерство — это от природы. Это в ней Богом было заложено. Буквально с рожденья. Вот если бы у меня спросили, какая была первая ее роль, я бы ответила: первая сыгранная роль была в оккупации. И сыграла она ее так хорошо, достоверно, что этим самым нам всем спасла жизнь.

— А поподробнее можно? Что это был за случай?

— Это был февраль 1943 года. Мне было около семи лет. Мы жили на стану. Стан — это в горах маленькая избушечка в одну комнатку, с перегородочкой — там папа сидел, инвалид. Он отморозил ногу, и ему ампутировали стопу. Мама была убежденная коммунистка, в период коллективизации и после все в колхозах на руководящих должностях была.

Когда началась война и к Ейску, где мы жили, немцы подходили, она наняла грузовик, погрузила муку, что возможно из вещей и мы помчались в станицу Отрадную. Оттуда на быках на хутор Трубадур, через горную реку Уруп. А все равно немцы и туда пришли. Оккупанты организовали колхоз, и маму тоже заставили в нем работать. Они не знали, что она коммунистка — документы мама в лесу закопала, так их потом и не нашла. А партбилет оставила — зашила в подгиб пальто брата...

Председатель колхоза говорит: «Ирина Петровна, у тебя пятеро детей, а ты такая языкатая — боюсь я за тебя. Лучше мы тебя отправим на стан, в горы. Сторожить колхозные запасы». Там в траншеях с крышей были семечки, сахарная свекла, картошка и кукуруза.

Вот в этой избушке мы и жили. Печку топили — стеблями подсолнухов и кукурузы — из-за оккупации их на полях срезать не успели. Или соломой — стог стоял. Огонь держали круглосуточно — спичек не было. Раз не углядели — погасла печка. Нонну с Геннадием, нашим младшим братом, мама отправила на большак. А это километра три, наверное... Им дали немцы огня — подожгли ватку. И они всю дорогу несли, закрывая, дули, чтоб не погасло, и принесли. Кукурузу в ведре варили — это еда была.

Скотины никакой не было. Зато набежало диких собак штук двенадцать. Нас якобы сторожили — лаяли. Но ни на кого не нападали.

Скоро к маме по ночам партизаны приходить стали. Приходили мужчины по двое. Приносили иногда что-нибудь: то кресало, чтоб огонь разжигать. Один раз курицу принесли, другой раз — соль. Всю ночь шепчутся, шепчутся... Расскажут новости — они там слушали в лесу радио, Сталина речи — мама интересовалась. Нужны были явки. Мама в станицу под видом гадалки ходила, контакты налаживала, поддерживала людей, разведданные собирала. А потом Нонну стала посылать. Ей уже шестнадцать лет было. Носила солдатские ботинки, телогрейку, юбку шерстяную, чулки на резиночке и платок. Идти нужно было через висячий мост. Это очень страшно.

— Пропасть глубокая?

— Да, внизу река шумит. А мост — одно название. Никаких перил: внизу трос и вверху трос. А настил с во-о-от такими дырами — досок не хватало. Летом босиком едва держишься, а обледенеет — ужас! Ну, вот... Однажды партизаны настолько осмелели, что пришли утром к нам. Шушукаются. А я в окошко вижу — в гору кто-то поднимается с винтовками. Полицаи! Партизаны ползком — в траншею, зарылись там. Папа — за печку, мама у окна застыла. А Нонна надевает телогрейку, платок... Мама: «Ты куда?!» А я, говорит, пойду солому дергать.

Я с мамой смотрю в окно: Нонна дергает солому в мешок и на идущих посматривает. Несколько человек отделились, приближаются: у двоих наготове ружья — на Нонну направлены. Мама меня так больно за волосы дергает. А Нонна грызет семечки, напевает незапрещенные песни: «Ну-ка, чайка, отвечай-ка, друг ты или нет...» И улыбается, смотрит на них. Молодые ребята. И они ее рассматривают. Красивая девушка. Говорят о чем-то и... уходят.

Нонна потом рассказывала: «Они мне говорят: “Девушка, подойди к нам”. А я им: “Дяденька, вы меня зовете?”» Вот так подумайте — кого же еще — она одна стоит... Понятно, испугалась — а по лицу не скажешь. Такая простушка деревенская! Они говорят: «У вас здесь никто не проходил?» А правда, снег выпал, следы партизан так четко были видны! Она говорит: «Хм, наверно, проходили, у нас же добро колхозное — брали, наверное. Хотите — кукурузы возьмите, хотите — семечек. А потом — я ж ездила по воду. На лошади с бочкой. Вы у мамы узнайте. Погрейтесь». И на избушку показывает рукой.

Нонна так естественно, непринужденно держалась, они повернулись и уехали. Потом Нонна позвала партизан — у одного из кармана револьвер выпал. Видно, уже готовы были отстреливаться. Что это — не роль была?

— Выходит, ей нетрудно было входить в роль Ульяны Громовой в фильме Сергея Герасимова «Молодая гвардия»?

— Конечно! Мы же все то же самое переживали, что и комсомольцы Краснодона. Она мне сколько раз говорила: «Ты понимаешь, для меня ничего нового там не было. Сама видела, как на базаре комендант станицы выступал. Евреи ходили с повязками с шестиконечной звездой». И душегубки были. И казни.

Вот я про партизан говорила — старший потом фамилию свою назвал: Князев. А Нонна говорит: «А в станице Шуру Князеву казнили». Он говорит: «Это моя дочь». Она комсомолкой была.

— Ее прямо в станице казнили?

— Привязали к машине и поволокли в Армавир.

— И это на глазах у всего народа?

— Да. Чтоб неповадно было. Все ужасы мы пережили. А Нонна бесстрашная была. Все ей хиханьки да хаханьки. Как-то партизаны отбили скот, который немцы угоняли в Германию. Голов сто. Днем его прятали у нас на стану в подсолнухах. Молодежь из станицы приходила — скотину кормили, поили. А на ночь у нас оставались. А нас самих семеро! Спали на полу, на соломе. Хохот чуть не всю ночь: «Ванька, это твои ноги? Нет, не мои! А чьи? Клавкины!» И так целую неделю.

— Немецкие солдаты к Нонне не приставали — девушка-то была яркая?

— Они шоколадки дарили девушкам. Но не трогали. Не было такого хамства среди простых немцев-солдат. Вот офицеры, эсэсовцы в черном, спецотряды — зверствовали. А солдаты даже, когда там наши работали на дороге, сами говорили: «Когда едет грузовик — можете отдыхать. Но если легковая машина — работайте изо всех сил!»

— Начальство едет...

— Да-да-да! Предупреждали. И даже делились с сельчанами солью.

— Может, это не немцы были, а солдаты другой национальности?

— Немцы. И мама говорила — это те же пацаны, как наши. Задурили им головы — вот и пошли воевать.

— А как наши пришли?

— Несколько дней канонада была слышна с большака. А когда мы уже увидели солдат в буденовке с красной звездочкой — мы с братом и Нонной выскочили, и стали петь: «Партизанские отряды занимали города». Это была армия — в некоторых частях еще буденовки носили. Как сейчас помню: солдаты просят — пусть наш командир побреется. Мама горячей воды из чугунка дала. А потом бычка закололи. Варится котел мяса. С картошкой. У нас один табурет и столик для командира. Остальные все — мы и солдаты – на полу. У них котелки походные. Всем по куску мяса и этот бульон!

И ничего нам больше не надо — у нас такая радость! Что освободили нас, освободили! Тем же вечером вернулись партизаны. Пошел такой пир! И Нонна с мамой пели. Нонна стреляла из пистолета и из ружья, бойцы ее научили. Ей это потом пригодилось: после войны молодежь по ночам с оружием патрулировала города и поселки, и Нонна ходила.