Дело начинается с «Поиска»

Дело начинается с «Поиска»

Был в первом томе документ, над которым я раздумываю по сей день. Первый лист, с которого начинается все дело. Это постановление о привлечении меня в качестве обвиняемого по статье 1901 по делу Абрамкина, Гримма, Сокирко и др. Постановление датировано, кажется, 26 июля. За десять дней до обыска.

Не забыть тех дней. Трещали звонки, Москва гудела, ошарашенная внезапной смертью бессмертного Высоцкого. В понедельник, 29 июля, невиданное столпотворение у театра на Таганке. Никаких надежд проникнуть на панихиду. Загодя, через забор попадаю на Ваганьковское, а оно полным полно. Кругом люди, люди, породненные общим горем. На скамьях — кассеты магнитофонов. Живой голос Высоцкого вместе с нами ждал его гроб, он хоронил себя под собственные песни. На цыпочках через кордон милиции и голубых рубашек, опоясавших могилу, через людские головы и зелень ветвей, вижу выплывающий из машины гроб и белый, меловой профиль Высоцкого. Актеры, Влади с ребенком, какой-то распорядитель в штатском, чьи указания проворно выполняет милиция. И солнце с золотого купола кладбищенской церкви… Не чуял, не гадал, что уже и надо мной коса. Десять дней ходил под ней, ничего не подозревая. После обыска спрашивал себя: страшно ли мне? И отвечал — страшно. И думал: жить еще страшней. Сиротеешь без таких, как Высоцкий. А я потерял в тот год и Сашу Усатова, несколько раньше Володю Васильева, Шукшина. Не было им достойной замены, не будет никогда. Пусто стало вокруг, стыдно жить после них. «Когда теряешь других, теряешь частицу себя». Я чувствовал, что во мне потеряно больше, чем осталось. «Жизнь воткнулась в вязкое дерьмо, и я не вижу выхода», — последняя запись в дневнике. И вот он, выход — тюрьма.

Почему 26 июля? Кто эти люди: Абрамкин, Сокирко, Гримм? Каким боком меня к ним? О них я узнаю в камере для осужденных от Терновского. Это группа «Поиск», редакторы и авторы самиздатовского журнала, издаваемого за границей. К тому времени они находились под стражей, в течение 1980 г. были осуждены. Как я оказался причастен к ним, совершенно о них не ведая? У них были статьи о Конституции, у меня тоже, — ну и что? Единственное объяснение я находил тогда в том, что дознаватели искусственно пристегнули меня к «Поиску», чтобы получить формальный повод для обыска. После изъятия моих текстов выделяют из группы и 16 августа заводят отдельное дело. С этой точки зрения привлечение по делу «Поиск» выглядит как абсолютно произвольная, безосновательная акция. Предлог откровенно фальшивый, ордер сфабрикованный — значит, обыск был незаконный. Могут ли инкриминироваться материалы, изъятые при незаконном обыске?

Прошло четыре года. Я отсидел. Больше года на так называемой воле. И только сейчас, узнав о судьбе редакторов «Поиска», кое-что вспомнив и сопоставив, родилась иная версия о моей причастности к ним, проливающая свет на загадку моего ареста, на открытый пока вопрос: как я попал под колпак, с чего и с кого началось? До сих пор у меня было несколько гипотез.

Первая исходила из доноса Величко, который заявил, что я антисоветчик. Я опротестовал донос письменным контрзаявлением, которое отнес начальнику отделения. Тем не менее, КГБ мог начать негласную проверку. В гостях исчезают записные книжки с адресами и телефонами, берут за жабры Гуревича, который, если и не был осведомителем, теперь стал им.

Последний месяц-два, взяв слово о неразглашении, таскают по моим делам для скрытого опознания тех, кто ко мне заходит, наших глухонемых соседей по квартире Александровых. Воровские посещения квартиры в наше отсутствие. Щепки, вмятины на косяке — следы взлома замка комнатной двери. Дважды брали ключи у Величко. И так далее, вплоть до официального обыска, когда они уже прекрасно знали, где что лежит. Однако мало ли что наговорит человек в коммунальной дрязге. Да и что мог сказать Величко: слушает радио, критикует? Эка невидаль! О существовании «173 свидетельств» он не знал, поэтому особых оснований для слежки за мной не было. Вероятность того, что все началось с Величко, не убедительна.

Вторая гипотеза — Гуревич. Вольный и невольный, но есть основания полагать, что он — агент КГБ, а коли так, то органы могли знать о «Свидетельствах» едва не с момента написания, и все это время держали меня на контроле. Потом мы с Гуревичем у Поповых. Он узнает, что Олег просит статью в эмигрантский журнал, что Олег — такой-сякой диссидент и контактирует с иностранцами. Возможно, после этого КГБ всерьез берется изучать мои намерения и связи. Олег подает на выезд. КГБ принимает решение пристукнуть нас одним хлопком: взять меня, а через меня и Олега. В мае ко мне приезжает Гуревич. Снова интересуется текстом, читает, убеждается, что рукопись у меня дома. КГБ идет по его следу. И финиш. В общем логично, но я не очень верю, что первый настучал Мишка. Сколько его знаю, вряд ли он мог сексотить давно и усердно. Если бы он настучал по первому чтению, они нагрянули бы году в 77–78-м — чего выжидать три года!

Когда опубликую, что ли? Правда, у органов могли быть свои расчеты, о которых я не догадываюсь. Но в рамках здравого смысла эта гипотеза под сомнением. Скорее всего, они подцепили Гуревича по моим записным книжкам, с весны, с исчезновением первой книжки. Объяснений масса, а тьма не рассеивается.

Ну а во тьме шаришь наощупь. Когда остаются вопросы, ничего нельзя исключить. Я не исключаю даже Олега Попова. Больше года, с 1978 до конца 79-го первый экземпляр текста был у него. Сначала намекнул на «Континент». Я жду. Он — как забыл. Напоминаю. Теперь речь идет уже о каком — то «Ковчеге». И опять долгое молчание. Через год тереблю: «Ну, как?» «Ты знаешь, говорит, сам я литературой не занимаюсь и показывать некогда. Пока лежит». «Где лежит?». Да тут где-то, дома». Я забираю рукопись: «Пусть лучше лежит у меня. Понадобится — скажешь». Затем Олег предлагает самиздат: «Это наверняка». А что, думаю, наверняка? Изготовят дюжину машинописных экземпляров, которые тут же конфискуют, а мне срок наверняка. Стоит ли такая игра свеч? Да и проволочка охладила. Коли для «Континента» «непрофессионально», в «Ковчеге» не нужно — раз никому это не надо, чего навязываться? Значит, не состоялась вещь. Сидеть за нее я отказался. Почему Олег упрямо не хотел свести меня с редактором? Я же просил его. Почему брал на себя роль несведущего и занятого пocредника, когда можно было обеспечить прямой контакт автора с издателем. Как мог больше года хранить рукопись в своем шкафу, когда каждый день жди обыска, когда не мог не знать, чем чревата она для автора? Когда он заговорил о самиздате, я уже не мог вполне доверять ему. Осталось впечатление, что независимые авторы КГБ интересуют больше, чем диссидентов и эмигрантские издания. При таком отношении каши не сваришь. Работать в таких условиях — самоубийство. И цена ему грош, ибо все достается органам.

С первого допроса и до конца срока твердили об Олеге: ярый антисоветчик, шпион, выгораживаешь — потому и сидишь, знай, с кем водишься. Тем не менее он чуть не плюет в морду следователю, дело его закрывают, а через пару лет дают визу на выезд. Если бы действительно хотели посадить, неужели бы постеснялись? Если он так страшен, как говорили, — неужели бы выпустили? Как будто без моих показаний не нашли бы повода — не верю я этому. Раз не посадили, значит не очень хотели. Вот вам и антисоветчик и шпион. Несколько лет активно крутится в самой гуще диссидентства, постоянные контакты с иностранцами, вокруг всех сажают, ему — ничего. Уже после моего ареста Олег сразу везде: в «Фонде», в «Амнистии», в группе отказников, чуть ли не в «Хельсинки». За это сажают, а с него как с гуся вода. Редкое везение. На зону мне от жены далеко не все письма доходят. Кирилл Попов поздравил обычной открыткой с днем рождения — целый скандал, так и не отдали. От Олега — получил все письма. От «антисоветчика и шпиона». Не странно ли? После моего ареста собрал подборку моих публикаций и исследовательских материалов. Сказал, что по ним опубликован обзор в солидном английском еженедельнике «Экономист». Сколько просил через людей экземпляр журнала или оттиск — без толку. Неужели труднее получить, чем отдать? Была ли такая публикация? Уже не верится. Оставались у него бумаги, имеющие ко мне отношение. При отъезде сказал, что передал кому-то и тому-то. Выхожу из зоны: нет ни у того, ни у другого. Канули бумаги в лету. Что за дела? Много возникает вопросов. На каждый, очевидно, есть и ответ. Но ответить может лишь сам Олег.

Через десять дней после эмиграции Поповых, в июле 1982 г., в Тагильской лагерной больнице навестили меня два кагэбэшника:

— Попов — агент ЦРУ!

— А может КГБ?

Выпучились на меня:

— У вас шпиономания. Почему так считаете?

— Ну как же, — говорю. — Меня вы называете «патриотом», а он не «патриот», я сижу, он — на свободе, мне — тюрьма, ему — виза на выезд. Концы с концами не сходятся.

Haхмурившись, помолчали, потом сказали:

— Парадокс.

И смех и грех, но парадокс действительно есть. Пока есть вопросы, остаются сомнения. Я стыжусь своих сомнений относительно Олега. Мне бы поговорить с ним, я уверен, ничего от них не останется. Тем более что по-человечески он мне глубоко симпатичен. Олег нанял хорошего адвоката. Очень помог Наташе. В беде оказался ближе всех моих друзей. Мать, Наташа и он. Я не просто благодарен ему, я давно почитаю его, как родного. Но пока есть неясности, ничего нельзя исключать. Страшный, заблудший мир. Палеозойское кишение нравственных чудовищ и ящеров среди нас. Исподлился человек настолько, что даже от лучших слышу: «Самому себе нельзя доверять». В этом мире, чтобы доверять человеку, не должно быть открытых вопросов.

Четыре года прокручиваю три эти версии и ни одна не удовлетворяет. Последняя же настолько беспардонна — думать неловко. Чувство вины и черной неблагодарности перед Олегом. Но логика ставит вопросы. Платон мне друг, но истина дороже. Надо же хоть для себя уяснить, с чего и кого началось. Эта загадка не дает покоя. Остается открытым главный вопрос: почему мое дело начинается с «Поиска»?

На пресловутой свободе, по эту сторону колючей проволоки, я расширил свое представление о группе «Поиск». По-разному сложилась судьба его редакторов. Абрамкину — три года, и к концу срока влепили еще столько же с переводом на строгий режим. Гримм получил три строгого и отделался половиной, живет сейчас недалеко от Москвы. Сокирко — совсем сухой из воды: три года условно. Живет по-прежнему в Москве, дает у себя какие-то салоны словоблудия и, говорят, открыто записывает разговоры на магнитофон. Все еще считается диссидентом. Журнал делали вместе, а судьбы, как видим, разные. Что же это такое? А вот что: Гримм и Сокирко раскаялись, признали ошибки, сказали волшебное слово: «Больше не буду». Кто же «детишек» ввел в заблуждение? Да, наверное, такие враги, как друг и коллега Абрамкин. Наверняка они назвали имена всех своих растлителей, выложили всю кухню изготовления и транспортировки журнала, рассказали про всех авторов и кто намечался в авторы. Все — про всех, без этого ЧК раскаяния не принимает, дураку ясно. Будь сейчас Олег, я бы спросил его: «В какой самиздат ты хотел толкнуть «173 свидетельства»? Не в «Поиск» ли? Если бы он подтвердил, я бы еще спросил: «Значит, ты говорил там обо мне?». И если так и было, то мое обвинение в связи с группой «Поиск» и последующий обыск перестали бы казаться надуманными, необоснованными, формальными. Тогда все стыкуется. Попалась недавно мне на глаза огромная книженция «С чужого голоса» изд. «Московский рабочий», 1982 г. Там целая глава о «Поиске» — она-то и надоумила на то объяснение повышенного внимания ко мне, которое представляется наиболее правдоподобным.

Олег сообщил мне о договоренности с самиздатом где-то в конце 1979 г. — начале 1980. Вскоре начались аресты редакторов и авторов «Поиска», с которыми Олег, вероятно, обсуждал возможность публикации моей статьи, а может, и нескольких статей и рассказов. Кто-то из раскаянных чистосердечно вспомнил об этом и назвал мое имя. Ему — в зачет, меня — на учет. Тогда-то с весны стали пропадать мои записные книжки. К маю завербован Гуревич. Дальше пошло-поехало. Таинственные пришельцы, скрытый обыск. Рукопись в нижнем ящике письменного стола. Сняли возможно копию. Прячь, жги — уже не отвертеться, улика у следователя. И 26 июля обвинение в связи с делом «Поиск». Очень резонно и по-советски обоснованно. Не придерешься. Хотя привлекли по «Поиску», о нем меня ни на одном допросе не спрашивали. Впервые узнаю об этом обвинении лишь на ознакомлении! Как, почему? Кудрявцев на этот вопрос отмолчался. Чем объяснить щепетильность следователя? Да чтоб не было лишних вопросов, чтоб не засветить ненароком диссидента, ставшего стукачом. Он еще им пригодится. Известно, что не все показания подшиваются в дело. Самые сокровенные остаются в анналах органов. Думаю, что и по моему делу там есть свое досье, пошире тех трех томов, которые переданы в суд. Вот бы туда заглянуть. Однако и то, о чем проговорились они в книжке «С чужого голоса», достаточно для объяснения загадки первого листа первого тома моего уголовного дела. Во всяком случае сам себе я могу ответить теперь на вопрос: с чего и с кого началось?