Главный свидетель обвинения

Главный свидетель обвинения

Меж тем наступила странная пора следствия. Два с половиной месяца сижу, как в яме, никаких шевелений по делу. Александр Семенович: обманул. Следователь пропал. Для чего я сижу? В голове не укладывается. Вроде бы давно всех допросили, заявление я им написал, чего еще тянуть? По закону следователю отводится два месяца. Продляют лишь в исключительных случаях. Мы вполне уложились за месяц. К концу сентября меня уже допросили по нескольку раз об одном и том же. Тогда же Кудрявцев оповестил об экспертизе. Чего им еще надо?

10 ноября из Лефортово я отправил прокурору Дзержинского района заявление с просьбой ответить на ряд вопросов о нарушениях уголовно-процессуального кодекса по моему делу. Почему в КПЗ мне было предъявлено постановление о задержании «на месте преступления», а не о приводе, как это было в действительности? Почему привод, если по УПК для этого не было никаких оснований? Как может следователь объявлять результат экспертизы, не предъявив предварительно постановления о производстве экспертизы? И еще что-то в том же роде спрашивал я у прокурора. Он не ответил. В начале декабря ему же я отправил заявление о бессмысленном затягивании предварительного следствия, требуя либо передать дело в суд, либо отпустить за отсутствием состава преступления.

И вот красно солнышко — явился. Когда вели по подземным и наземным лабиринтам «Матросски» на второй этаж административного корпуса, не верилось: неужто прибыл Кудрявцев, неужто есть этой канители хоть какое-то завершение? Сидит серьезный, пялится карими. А у меня рот до ушей — человека вижу! Какой ни есть, а все же человек с воли, первый за два с половиной месяца! Уже не верилось в какую-то другую, вольную жизнь. Но вот пришел человек оттуда, значит, она еще есть и там еще кое-кто ходит. Сейчас о Наташе расскажет.

— По заявлению пришли? — спрашиваю.

— Нет, сам собирался.

— А что долго?

— Дела. Назадавали вы мне проблем, да и не один вы у меня.

Позднее стало известно, что одновременно с моим Кудрявцев вел дело Гривниной.

— А у меня сюрприз для вас, — лукаво улыбается Кудрявцев. — Вот, посмотрите, — достает протокол допроса.

Свидетель Гуревич Михаил Аркадьевич по делу Мясникова. Протокол от 27 октября 1980 г. Надо же, до Мишки добрались! До Перми. Чего их туда занесло, какая необходимость? Начинаю читать — волосы зашевелились. За такими показаниями не то что в Пермь — в Занзибар бы слетали! В последние годы Мясников попал под влияние антисоветски настроенных людей. По словам Мясникова, один из них, Горбун, говорил, что коммунистов надо стрелять из автомата. Другие играли на самолюбии Мясникова, говорили, что он талантливый журналист, в антисоветской кампании подговорили его на изготовление статьи «173 свидетельства национального позора, или О чем умалчивает Конституция». По словам Мясникова, Попов обещал передать эту статью в журнал «Континент». Мясников давал мне эту статью для прочтения в 1979 г. и говорил, что это самое антисоветское сочинение из всего им написанного. Мясников также давал мне читать изготовленный им порнографический рассказ «Встречи». Его жена Омельченко тоже была знакома с этим рассказом и перепечатывала его. Отрицательное влияние на Мясникова оказывает его друг Николай Филиппов, который называет себя художником, а на самом деле ведет паразитический образ жизни, пьянствует, ругает советский государственный и общественный строй. Однажды у Попова в гостях я видел туристов из ФРГ. Попов и его жена злобно клеветали на советский государственный строй. Потом Попов выспрашивал у меня информацию о секретных предприятиях Перми явно со шпионскими намерениями и подарил мне портрет Солженицына.

Таковы вкратце были показания давнего моего коллеги и приятеля Миши Гуревича. Протокол написан следователем, но приписка «С моих слов записано верно» и подпись — знакомым почерком Миши. И содержание не вызывало сомнения — это действительно его показания. Только ему, например, я говорил о Горбуне. Это было лет пять назад. В гостях какой-то горбатенький композитор изнурял присутствующих доказательствами засилья евреев во всех творческих союзах, говорил, что в Союзе композиторов 90 % евреев, что с конца прошлого века осуществляется международный сионистский заговор мирового господства. Не знаю, насколько все это подтверждается фактами, но его патологический антисемитизм испортил весь вечер. Об этом я сказал Мише, когда вернулся домой и застал его у себя. Но зачем он сейчас вспомнил? Что ему до этого Горбуна, которого он никогда не знал и не видел? Зачем переврал? И почти все его показания якобы с моих слов, которые он безбожно извращает, очевидно, не без участия Кудрявцева. Что ему дался Олег, которого он видел всего один раз? Года полтора-два назад в один из его довольно частых наездов в Москву (обычно он останавливался у меня) я приходил вместе с ним к Олегу. На кухне сидели его друзья — супруги из Штутгарта. Он, кажется, по национальности югослав, она — подруга Олега с детских лет, еще по кубанской станице, где они вместе учились когда-то. Супруги ездили в Краснодарский край, навещали ее мать. К Олегу зашли на час перед самолетом в ФРГ. При нас же и распрощались. Никаких особенных разговоров, во всяком случае, при нас с Мишей, не было. Я не видел, чтобы Олег дарил Гуревичу портрет Солженицына, неужели бы мне не показал? И надо же так вывернуть обычный дружеский визит. Ходи после этого в гости с такими друзьями, вовек не отмоешься. Оболгал меня, мою жену, друзей. Полуправда, которая в условиях предвзятого следствия, действительно, хуже всякой лжи.

— Ну как? — улыбается Кудрявцев.

— Чушь!

Следователь смеется, он доволен. Еще бы — в его руках козырная карта обвинения. Но он рано смеется, карта эта бита. Я отрицаю показания Гуревича. Это сделают все, кого он очернил. Его гнусность обернется против него — слишком очевидны лжесвидетельство и клевета. Например, он показывает — опять-таки с моих слов — что еще в 1969 г. (ну и память!) я потерял папку со своей антисоветской статьей, из-за чего меня вызывали в горком партии и уволили с работы. Чепуха. Эта так называемая статья изъята на обыске с другими бумагами, на суде я потребую предъявить ее, и все увидят, что это просто два рукописных листа с записями сугубо личного дневникового характера. Они были в папке со служебными материалами, которую я забыл в метро и которую мне вернул директор I московского часового завода, где я работал тогда социологом. Кто-то что-то подчеркивал в моих записях, директору они не понравились. Но он их вернул. В горком же меня вызывали до утери папки и не для нагоняя, а для подготовки постановления бюро горкома об опыте социального планирования на I МЧЗ, первом таком опыте в Москве. Постановление затем было опубликовано в «Московской правде». Уволился я с завода по собственному желанию.

Миша показывает, что Попов с компанией уговорили меня написать «173 свидетельства» для журнала «Континент». Для меня было бы честью получить заказ от столь авторитетного издания, но, к сожалению, этого не было. Текст был написан в 1977 г., а с Поповым я познакомился в 1978 г. Клевета бесспорная, и этот эпизод был чрезвычайно важен. По Гуревичу выходит, что я преднамеренно писал для антисоветского журнала, т. е. с прямым умыслом, наличие которого и составляет субъективную сторону преступления по ст. 190. Не выйдет. Не было прямого умысла, не было никакого уговора с антисовесткой компанией, значит, по советскому кодексу нет состава преступления. А вот у Миши есть — заведомо ложные показания в соответствии со статьей 181 — до года, если же оно соединено с искусственным созданием доказательств обвинения или совершено с корыстной целью — от двух до семи лет. Ну, Миша, друг любезный, держись на суде!

Но как же ты мог так обкакаться? От кого угодно, но от него не ожидал. А между тем, именно он оказался тем единственным, кто предал меня. Мы познакомились в 1967 г. в Свердловске на ниве зарождавшейся тогда отечественной эмпирической социологии. Он учился в Уральском университете, я заочно в Московском. Вместе входили в группу Л. Н. Когана, проводившего пионерские тогда социологические исследования на предприятиях, вместе жили и работали социологами на Северском трубном заводе. В одной комнате бок о бок, почти год. Сколько его знал, всегда он был более информирован, мыслил более радикально, чем я. Он регулярно подрабатывал от «Знания» лекциями о международном положении. Не расставался со «Спидолой» — это у него впервые я услышал «Свободу», «Голос», «Би-би-си». Охотно изо дня в день посвящал меня в перипетии вселенской борьбы между диктатурой и демократией. Трезво, со знанием дела оценивал положение в стране. Я не знал никого, кто мыслил бы более критически и высказывался более откровенно. Вот уж кто был инакомыслящим!

С 1968 г., живя в Москве, долгом своим почитал ему перво-наперво доводить столичные новости, давать сам-тамиздат и, конечно, дорожил его оценкой своих сочинений. И у него, как ни появится, первый вопрос: «Нет ли чего почитать?» В этом отношении я ему доверял как никому другому. Знал, что ему это интересно и нужно, — единомышленник. Вот почему меня потрясли его показания. Пусть — напугали, это они умеют. Он, не скажу коммунист, точнее — член партии, старший преподаватель политехнического института, кандидат наук. Квартира, жена, дочь. Полставки в социологической лаборатории, гонорарные лекции от общества «Знание». Все это жаль, конечно, терять — годами, трудом добыто, штанами протерто. Пусть обезумел от страха. Но грязь-то скрести на что? Зачем говорить, чего не знаешь, не помнишь? Зачем подписывать явно превратный протокол? Ведь что-то человеческое, хоть мизерное зернышко личного достоинства должно остаться? Неужто совсем совести нет, а только шкура и дрожь поганая? Ну ладно, своя рубашка ближе — так говори, что знаешь, не выдумывай, говори, как на духу. Маслин, например, приятель мой, инструктор Московского горкома, так говорил — я на него не в обиде. Он избегал диссидентства, не корчил из себя единомышленника, не просил почитать Сахарова и Солженицына. Он, не сказав обо мне ничего хорошего, не сказал и ничего лишнего. Может, как друг, он и предал меня, но не оболгал. Гуревич же оболгал не только меня, но и всех вокруг меня, кого знал и кого не знал. Даже Наташу, жену мою, от которой он ничего, кроме добра, не видел, которая никогда ему худого слова не сказала, а всякий раз привечала, кормила его. И потом, как рассказала Наташа, набрался наглости, в тот же день, подписав предательский протокол, приехал к ней с утешениями, мол, дал хорошие показания, Лешке ничего не будет. А сам развязал руки следователю. Кудрявцев и ребята из ГБ, конечно, могли с ним поработать. Могли сыграть и на том, что если скажешь, как надо, о друзьях Мясникова, то тем облегчишь его участь. Не сам значит дошел, а попал под влияние. Мне так подшпаргаливал доброжелатель Кудрявцев. Такое предположение как-то может объяснить клевету Гуревича на моих знакомых. Но ведь он и меня и жену мою не щадит. Нет, тут что-то другое. Ни страх, ни клев на обманчивые уловки следователя — ничто не объясняет появления таких показаний. Откуда же они? Со временем у меня сложилась некая версия.

Миша рассказывал, что вначале он поступил в Московский университет, но то ли отчислили, то ли самому пришлось уйти за, как он говорил, критические высказывания. Пострадал за правду. На официальном языке университетского начальства это означает «идеологическую незрелость». После не без труда — истфак Уральского университета. Учился хорошо, кандидатскую раньше меня начал, но долго не давали защититься. Несмотря на усилия влиятельного руководителя, так и не смог в Свердловске. Устроили, наконец, защиту в Ростове. Лет десять положил.

Другой факт. В заключении, в Тагильской лагерной больнице, встретил я парня из Полевского, где Северский трубный завод и где Миша долго после меня работал. Парень тот был мужем тамошней комсомольской активистки и знал Гуревича. Оказывается, на заводского социолога чуть уголовное дело не завели. Таскал книги из библиотеки дворца культуры, порядком натащил — на несколько лет лишения свободы. Но дело замяли. Миша сматывается в Пермь, на кафедру к Файнбургу.

Третий штрих. В тот Северский период призывали его на год в армию. Служил на Дальнем Востоке в контрпропаганде, что-то связанное с радиопередачами. Как я понял, что-то очень секретное — он не распространялся.

Подытожим. Социологу с подмоченной в раннем студенчестве репутацией долго не дают защититься. Но в один прекрасный момент все-таки дали. Социолог, лектор, член партии мошеннически проворовался, но в один прекрасный момент дело замяли, что нисколько не помешало ему выгодно устроиться в другом место. Человека с такой вот неказистой биографией забирают в армию и в один прекрасный момент доверяют допуск к работе в засекреченной контрпропаганде. В чем чудо прекрасного момента? Ответ напрашивается сам собой, если штришки биографии Гуревича сопоставить с некоторыми чудесами по моему делу.

Дело в том, что Гуревич давал показания не только 27 октября, но и гораздо раньше. Это обстоятельство не зафиксировано ни в одном протоколе, не упомянуто следователем, вообще никак не фигурирует в деле. Предшествующие его свидетельства, таким образом, скрыты, засекречены. Однако то, что они были, не вызывает сомнений. Два примера. В день обыска 6 августа следователь Боровик огорошил меня на допросе:

— Кто предлагал опубликовать статью в журнале «Континент»?

Откуда он узнал? На закрытии дела я убедился, что никто из допрошенных не давал подобных показаний. Кроме Гуревича. То, что запротоколировано 27 октября, следователю было известно 6 августа. В конце августа озадачил Кудрявцев:

— Какую папку вы оставили в квартире Филиппова?

Откуда он знал? Тогда я не мог ни на кого грешить, кроме как на Колю Филиппова. После этого я поверил следователю, что все те, кого он называл, признали, что я давал им тексты. Если Коля заговорил, чего удивляться другим? На суде я буду уличен своими же друзьями. Чтоб нам не позориться, я написал заявление: если кто говорит, что давал, значит, давал. Тем самым подарил следователю важную зацепку для доказательства распространения. Однако на закрытии дела выяснилось, что ни Коля, ни кто иной о папке не говорили. Только Гуревич в протоколе от 27 октября. Я совсем забыл, что к Коле в тот день я заходил вместе с Гуревичем. Потом мне напомнили. Тогда он нахваливал Колины работы, теперь обливает помоями: пьяница, блудник, несет антисоветскую ересь. Протокол Гуревича датирован октябрем. Как могли следователи знать его показания в августе? Значит, он дал их еще до обыска.

Последний раз Миша был у меня в мае, за три месяца до обыска. Спросил, сохранились ли «173 свидетельства»? Снова читал, обещал появиться в июле. В июле был в Москве, но ко мне не зашел. Протокол его допроса появился намного позже остальных — почему? Может, его вообще не хотели раскрывать, держали в тени, в резерве. Так бы и остался моим «другом». Что же их вынудило? Да то, наверное, что ничего другого не оставалось. Ни один из допрошенных не признал знакомства с рукописью — обвинение лопалось. Выходить на суд, не имея никаких доказательств распространения, было бы совсем смехотворно. Гуревич оказался единственным и последним козырем обвинения. И, выпуская его с цепи, они использовали его как хотели — и в хвост, и в гриву. До 27 октября все были чисты. Он обгадил всех, — лебединая песня сексота.

Нет, не простой свидетель Миша Гуревич. Их человек. Иначе незачем было скрывать его. Незачем было бы прикрывать и потом, когда дали ему возможность не присутствовать на суде. Он знал, что его не вызовут в суд, еще в октябре говорил об этом Наташе. Попов подавал на него в Пермскую прокуратуру заявление за клевету. Ему ответили, что Пермь не располагает материалами Мосгорсуда. Я из зоны отправлял в Пермь заявление о лжесвидетельстве Гуревича, мне ответила Московская прокуратура: показания Гуревича подтверждаются материалами дела. Циничные отписки. Своего человека из-за антисоветчика не тронут. За подобные преступления своих людей не карают — награждают. Офицерское звание, должно быть, повысили. Может, завкафедрой уже. Везет студентам Пермского политеха: такой человек их учит и воспитывает! Мне с ним уже повезло. Кто следующий? Кого он еще заложит?

Мишкина, прямо скажем, незавидная судьба, боюсь типична. Смышленый, развитый парень. Нахватал горя от ума. Ломалась карьера, и выбор — либо гордый, но законченный неудачник, либо карабкаться по чужим спинам. Где, когда, на каком изломе судьбы поставили перед ним партийную альтернативу — с нами или против нас? — остается угадывать. Может, завербован, когда попался с хищением книг, услуга за услугу? Может, в армии на засекреченной службе? Или в обмен на гарантированную защиту? Как бы то ни было, на каком-то спотыке его поставили перед волчьей ямой и он продался. Сначала продал себя, потом стал предавать друзей. А дальше границ у подлости нет: клеветать, охаивать все, что угодно по команде начальников, потом по своей шкурной выгоде, а там, глядишь, из спортивного интереса: приятно себя создавать вершителем судеб, хоть ты и сука, зато сука большая. Умный, способный парень с задатками хорошего человека, вырождается в безнравственное чудовище, превращаясь в дворового пса на цепи мерзавца-хозяина. Начал с протеста злу, кончил — служением злу. Хорошенькая перековка! Жернова коммунистической системы воспитания перемалывают косточки в порошок и пекутся предатели. Сегодня продал совесть, т. е. бога в себе. Завтра — друга. Сподобит случай — предаст и хозяина, да кого угодно. Это уже не манкурт, это такой тип гомосоветико, такая человеческая реальность, какую ни народная фантазия, ни айтматовский гений еще не вообразили. Но мы узнаем этот тип у проницательного Орвела и среди окружающих нас. Трудно, невозможно после такой перековки стать человеком, и запоздалое раскаяние вряд ли очистит. Испорчена жизнь. Дети будут стесняться, отрекутся от такого родителя. Проклят навек.