Нехорошие признания

Катаев с Бельским выпивали, и тот «кричал шепотом» о множестве доносов на друга и обилии стукачей среди писателей.

— Вы живете как в чаду… Их много! Почти все!..

Так Катаев вспоминал, рассказывая про Бельского сыну.

Летом 1937-го за несколько дней до ареста Бельский сказал своему харьковскому приятелю Мацкину: «Тебе хорошо! Ты беспартийный и в Чека не служил. А я сплю и вижу, как ко мне подходят два оперативника в козловых сапогах и говорят: «Ну, Бельский, пойдем с нами»». Его арестовали 26 июля. Протоколы допросов стандартны: «я продолжал вести враждебную партии работу, направленную на разложение писательских и журналистских кадров»; «наша троцкистская организация стоит на позициях террора»… Однако среди «антисоветчиков», которых называл допрашиваемый, нет Катаева.

Киянская и Фельдман отмечают: «Очевидно, отсутствие в протоколе фамилии друга было непременным условием, при котором подследственный согласился подписать бумагу». 5 ноября Бельский был расстрелян.

В показаниях он упоминал «крокодильца» Аркадия Бухова. Еще дореволюционный фельетонист, сотрудник «Сатирикона», он в 1927 году вернулся в страну из эмиграции, работал в советских сатирических изданиях. В 1928-м стал «секретным агентом» НКВД и собирал информацию «о настроениях среди писателей или об отдельных писателях». Как и Бельский, Бухов печатался в соавторстве с Катаевым, называвшим его «бриллиантом чистой воды в «короне русского смеха»». 29 июня 1937-го был арестован и 7 октября того же года расстрелян. Вот он-то о Катаеве поведал немало. Характерно, что одна из контрреволюционных фраз, которую по его показаниям произнес Катаев («СССР страна слабая»), следователем Виктором Абакумовым была приписана Бельскому и подшита к «расстрельному делу».

Ясно и то, что показания бывшего сатириконца в значительной степени совпадали с его прежними доносами.

По поводу связей Бельского с иностранцами он предположил, что были они «с теми же иностранными журналистами, с какими в ресторанах встречался Катаев или Олеша. Из фамилий, называемых при мне, я сейчас припоминаю только одну, названную В. Катаевым — журналиста Бассехеса (корреспондента, кажется, австрийской газеты)».

(Еще в 1932-м Сталин назвал Бассехеса «капиталистической мразью», а в июне 1937-го он был вышвырнут из СССР. Уличенный в общении с этим иностранцем мог быть автоматом записан в шпионы.)

Олеша общался, разумеется, и с поляками: «На рауте в польском посольстве, года три тому назад — об этом мне рассказывал писатель Валентин Катаев — всего теплее принимали Олешу, и посол (или его заместитель) долго жал ему руку и вспоминал, что он знает его отца, «пана Олешу»».

То есть в «польской истории» замешан как-то и Катаев…

Свидетельство поэта Якова Хелемского: в 1960-е годы на пляже в Коктебеле Катаев поделился милой историей — во второй половине 1920-х они с Олешей пришли на открытие в Москве выставки польского художника, где внезапно оказалось, что «пан малярж» когда-то жил в Одессе и знал Олешу «мальцом». Теперь в порыве чувств он выкрикнул: «Юрка, засранец!» — приподняв невысокого автора «Зависти».

Весьма вероятно, что-то подобное Катаев поведал Бухову в каком-нибудь веселом застолье, и именно этот анекдот превратился в строчки протокола, уличавшего в шпионаже.

А вот еще — протокол (причем, вероятнее всего, допрашиваемому указывали, какие имена называть в первую очередь):

«Вопрос: С кем вы встречались в Москве в частной обстановке из лиц, антисоветски настроенных?

Ответ: Мне известны следующие лица как активно контрреволюционно настроенные, с которыми я встречался по своему общественному и личному положению:

Олеша Юрий Карлович, писатель. Он настроен фашистски. В разговорах со мной он развивал теорию сильной личности типа Муссолини.

Булгаков Михаил Афанасьевич, писатель. В разговорах со мной он постоянно указывал на неизбежное возвращение к капитализму как результат неудачи Советской власти.

Катаев Валентин Петрович, писатель. Критиковал успехи советской власти и говорил, что в случае столкновения с капиталистическим миром СССР потерпит поражение, так как, по его словам, все успехи раздуваются в прессе и отчетах, и что в действительности СССР страна слабая».

Последнее утверждение перекликалось с монологом маньчжурского торговца из «правдистского» рассказа Катаева 1935 года «Случай»: «Говорили люди, что советская власть непрочная власть. Я не верил людям. Думал, они от зависти говорят. А теперь вижу сам — непрочная власть… Нет, та страна, в которой люди не любят деньги, плохая страна, непрочная. Ничего из вашей страны не выйдет. Пустая страна. Пустой народ. Никакой цивилизации».

Учитывая любовь автора к деньгам, все это звучало весьма двусмысленно.

Вообще же, свое «враждебное отношение к советской власти» Бухов списывал на «контрреволюционное окружение», в первую очередь — на Катаева и Олешу.

Обвинение, вслед за которым последовал приговор к «высшей мере», могло быть предъявлено и Катаеву: «Будучи контрреволюционно настроенным, ведет систематически антисоветскую агитацию, проявляя террористические намерения…»

Но, судя по всему, Катаева берегли.

Берегли за талант?

Или для большого процесса?

Весной 1938 года из пожаров Испании был отозван в Москву Михаил Кольцов. В ночь на 13 декабря он был арестован в редакции газеты «Правда».

(А ведь еще летом того же года Катаев в «Литературной газете» встретил его «Испанский дневник» восхищенными похвалами: «Читая, я стал подчеркивать места, которые мне особенно понравились. Скоро вся книга оказалась исчерканной синим».)

1 февраля 1940 года Кольцова приговорили к расстрелу по обвинению в шпионаже. Его брат Борис Ефимов впоследствии писал: «Не забуду красноречивого молчаливого участия в черных глазах Евгения Петрова и его долгого рукопожатия».

Петров, как и Кольцов, впрочем, тоже поучаствовал в кампании «против врагов» и даже побывал на процессе «право-троцкистского блока», в марте 1938-го излив свои впечатления на общемосковском собрании писателей: «У меня такое ощущение, как будто я был тяжело болен, как будто я встал с постели после тифа… Какое счастье, что этот тяжелый кошмар наконец кончился…»

Он, конечно, не знал, что в показаниях арестованного (подвергавшегося пыткам) Кольцова присутствуют и его имя, и имя его брата. «По мере того, как журнал «Огонек» разросся в издательство, вокруг него постепенно сформировалась группа редакционных и литературных работников, частью аполитичных, частью чуждых советской власти, являвшаяся в своей совокупности группой антисоветской», — записал Кольцов 9 апреля 1939 года, находясь во внутренней тюрьме Лубянки. По его показаниям, в составе газеты «Правда» «сформировались две группы, взаимно враждовавшие», но обе антисоветские. Он сообщил о «близком знакомстве» с Катаевым и о Петрове как участнике антисоветской группы и антисоветских разговоров.

Михаил Ефимов, племянник Кольцова[109], размышлял над этими показаниями: «Возникла идея «заговора дипломатов»… К этим «заговорщикам», видно, решили для масштабности добавить еще и ведущих мастеров культуры».

Кого-то из названных Кольцовым арестовали (например, Бабеля), кого-то (Эренбурга, Толстого, прямо названных агентами французской разведки) могли готовить для отдельного процесса. Исследователь дела Кольцова Виктор Фрадкин констатирует: членом шпионской организации намечался Валентин Катаев.

Исаака Бабеля взяли 15 мая 1939 года. Фрадкин замечает: «Следователи-садисты теми же изуверскими методами выбивают у Бабеля показания на тех же самых известных людей, что до этого и у Кольцова, — Эренбурга, Лидина, Олешу, Катаева…»

И вот уже Бабель называет Катаева причастным к своей «преступной деятельности».

Надежда Мандельштам вспоминала: «Бабель рассказал, что встречается только с милиционерами и только с ними пьет. Накануне он пил с одним из главных милиционеров Москвы, и тот спьяну объяснил, что поднявший меч от меча и погибнет… После ареста Бабеля Катаев и Шкловский ахали, что Бабель, мол, так трусил, что даже к Ежову ходил, но не помогло, и Берия его именно за это взял…»

Бабель был вхож к Ежову и тесно общался с его женой Евгенией Соломоновной. В октябре 1938 года с диагнозом «астено-депрессивное состояние» ее поместили в подмосковный санаторий, где в ноябре она умерла от отравления люминалом.

На допросах Ежов признал покойную жену шпионкой и рассказал о ее тесном общении и совместном шпионаже с Бабелем и Кольцовым (ее интимную связь с Шолоховым зафиксировала прослушка в номере гостиницы «Националь», и это, кстати, в то время, когда Шолохов писал письма Сталину с жалобами на НКВД).

В феврале 1938-го «источник», то есть секретный сотрудник, в своем доносе в НКВД сообщал о Бабеле: «Он Катаеву и другим поведал кое-что, связанное с его пребыванием в числе друзей Ежова».

В начале 1930-х годов Багрицкий затащил в гости к Евгении и Ежову юного Липкина, а тот впоследствии воскресил застолье стихами:

Поэт с хозяйкой вспоминали юг,

«Зеленой лампы» одаренный круг…

«Если бы она не отравилась… или не была отравлена… может, уцелел бы и Бабель?» — спрашивала саму себя Эстер. По ее словам, в ночь перед арестом Бабель собирался заночевать у Катаева на даче на Клязьме, но потом все же уехал в Переделкино, где его и взяли. «А если бы Бабель остался у нас, — романтично предполагала она, — повернуться могло по-всякому: иногда, не застав человека дома, его надолго оставляли в покое — хватало других дел… А у нас на Клязьме его бы никто не нашел».

Или нашли бы и укрепились заодно в целесообразности ареста Катаева…

Журналист Георгий Елин скопировал неопубликованные записки драматурга и актера Исидора Штока. «Когда взяли автора «Конармии», я побежал к Катаеву:

— Валя, что случилось с Бабелем?

— Кто вы такой и зачем задаете провокационные вопросы?! — Валентин Петрович вскочил из-за стола, побелел лицом: — Я вашего Бабеля не знаю, мы вообще виделись один раз, и то случайно!»…

Судя по всему, в последние годы перед арестом Бабель стал видеться с Катаевым чаще, чем раньше.

Я уже упоминал, что Катаева он ставил высоко, как и других южан. Еще в 1931 году Вячеслав Полонский, главред «Нового мира», записал в дневнике о появлении в редакции Бабеля: «Прочитал отрывок из рассказа об одессите Бабичеве, рассказ начинается прославлением Багрицкого, Катаева, Олеши».

Эстер подозревала, что Бабель приходил в гости полюбоваться на их дочку Женю. «Едва она начала говорить, у нее была такая прелестная французская картавость — его это умиляло необыкновенно, он приносил игрушки…» Отголоски этого умиления есть и в воспоминаниях жены Бабеля Антонины Пирожковой: «Двухлетняя дочь Валентина Петровича Катаева, вбежав утром к отцу в комнату и увидев, что за окнами все побелело от первого снега, в изумлении спросила:

— Папа, что это?! Именины?!

Бабель, узнав об этом, пришел в восторг».

(Катаев не меньше бабелевского приглядывался к детям — например, в 1937-м новорожденному сыну Ардова Мише, смуглому и черноволосому, дал прозвище Кофейное зерно.)

На допросах Бабель «хочет отметить имевшие место на протяжении 1938 года антисоветские разговоры» с Катаевым, Олешей и др. Он признавался, что «клеветнически говорил о том, что арестованы лучшие, наиболее талантливые политические и военные деятели, жаловался на бесперспективность и серость советской литературы, что, мол, является продуктом времени, следствием современной обстановки в стране». Последний упрек в «серости» прямо из критичных катаевских статей в «Правде» 1937 и 1938 годов. По признанию Бабеля, «примерно тех же настроений держались» его собеседники, включая Катаева.

Эренбургу следствием явно отводилась роль международного шпиона, курирующего своих агентов, отсюда следующее показание Бабеля: «Эренбург был тем человеком, кого приезжавшие в Париж советские писатели встречали в первую очередь. Знакомя их с Парижем, он «просвещал» их по-своему. Этой обработке подвергались все писатели, приезжающие в Париж: Ильф и Петров, Катаев…»

Будто бы в связке с Эренбургом действовал Андре Мальро, по признанию Бабеля, завербовавший его «для шпионской работы в пользу Франции» еще в 1933-м.

26 января 1940 года на закрытом суде Бабель, отказавшись от показаний, заявил, что «возвел на себя поклеп». На следующий день его расстреляли.

О том, сколь реально грозил арест некоторым писателям, названным в показаниях, свидетельствует служебная записка от 19 июня 1939 года, адресованная «Зам нач. следствен, части НКВД СССР капитану государствен, безопасности тов. Влодзимирскому» и подписанная «Зам нач. 5-го отд. 2-го отдела ГУГБ ст. лейтенант государств, безопасности [Райзман]»: «Прошу дать выписку из показаний арестован. Бабеля и Кольцова на Эренбурга и Олешу».

Спустя 15 лет после ареста мужа Антонина Пирожкова добилась его реабилитации — одной из первых. Она вспоминала о разговоре со следователем: «Он спросил меня, кто мог бы дать хороший отзыв о Бабеле из его знакомых. Я назвала Екатерину Павловну Пешкову, Эренбурга и Катаева». Катаева она даже не стала предупреждать о том, что с ним свяжется следователь — знала: не откажет.

18 декабря 1954 года приговор Бабелю был отменен посмертно. (Военная коллегия Верховного суда специально уточняла, что «фигурирующие» в показаниях Бабеля Катаев и некоторые другие писатели, «якобы причастные к его преступной деятельности», «не арестовывались».)

Как вспоминала Тэсс, в 1961 году приехавшая в СССР из Парижа, дочь Бабеля от первого брака Наталья отправилась в Переделкино к другу отца: «Когда я вошла в уютный и теплый катаевский дом, все сидели за обеденным столом, беседа была в разгаре, и Наташа, веселая и оживленная, словно и не помышляла о возвращении в Москву».

Но это будет после, а пока 20 июня 1939 года в Ленинграде взяли режиссера Всеволода Мейерхольда. И вновь на допросах, сопровождавшихся пытками, замелькали те же имена, что и в показаниях Кольцова и Бабеля. И вновь ниточки тянулись к Эренбургу и Андре Мальро — вербовщикам для «троцкистской работы». «Юрия Олешу мы хотели использовать для подбора кадров террористов, которые бы занимались физическим уничтожением руководителей партии и правительства».

1 февраля 1940 года 65-летнего Всеволода Эмильевича приговорили к расстрелу.

Кстати, следователь Лев Шварцман, истязавший Мейерхольда, Бабеля, Кольцова и с большой вероятностью предназначавшийся Катаеву, тоже не избежал истязаний и был расстрелян в 1955-м.

Уже давно, не год, не два,

Моя душа полужива,

Но сердце ходит, дни кружатся,

Томя страданием двойным, —

Что невозможно быть живым

И трудно мертвым притворяться —

так однажды в ту эпоху записал себе в тетрадь наш герой.