Первый съезд писателей
17 августа 1934 года в Москве в Колонном зале Дома союзов открылся I Всесоюзный съезд советских писателей, дливший до 1 сентября.
Пламенные приветствия — пионеров, метростроевцев, колхозников Узбекистана, работниц «Трехгорки»… Речи Горького, Пастернака (ему аплодировали стоя, и он принимал портрет Сталина, написанный специально для съезда), Фадеева, Эренбурга, Жданова, Бухарина, Радека, Олеши, Чуковского, Луи Арагона, Андре Мальро («Вы увидели перед собой вредителей, убийц и воров, и вы оказали им доверие, вы спасли многих, и вы построили Беломорстрой»), Жана Ришара Блока…
«Если бы сюда пришел Федор Михайлович, — воображал Шкловский, — то мы могли бы его судить как наследники человечества, как люди, которые судят изменника…» Бабель делился секретами стиля: «Посмотрите, как Сталин кует свою речь, как кованны его немногочисленные слова, какой полны мускулатуры… Работать, как Сталин, над словом нам надо».
Спустя полвека, 17 августа 1984 года, об открытии съезда Катаев вспоминал в «Правде»: «Время не имеет надо мной власти, поэтому мне легко оказаться и в том давнем августовском московском вечере, увидеть белые, красные, фиолетовые астры в витринах цветочных магазинов, желтые, даже на вид тяжелые мягкие груши на лотках уличных продавцов, почувствовать неповторимый запах уходящего лета, молодой и легкой походкой пройти по неширокому еще Охотному ряду…» Тогда же, в 1984-м, в «новомирской» статье «Событие небывалое» он, «делегат с решающим голосом», вспоминал: «Хорошо знакомая белая лестница, в два марша уставленная корзинами цветов, которые придают ей особенно торжественный вид… То и дело раскланиваюсь, обмениваюсь дружескими рукопожатиями, а иных даже похлопываю по плечу: вот, дескать, где бог привел встретиться, при каких необыкновенных обстоятельствах!.. Не без труда пробираюсь в гудящей толпе и каким-то чудом занимаю свободное место не слишком далеко от сцены… Почти вплотную к лицу Горького придвинулся прожектор киношного юпитера, и ослепительный свет заставил Горького сильно зажмуриться. Он замотал головой, и лицо его стало раздраженным. Он протянул руку к прожектору и сердито, совсем не по-ораторски, а по-домашнему, по-стариковски произнес:
— Уберите эту чертову свечку!
И погрозил пальцем.
«Чертова свечка», зашипев, погасла».
Там и тут говорили о «социалистическом реализме»…
В памяти Катаева отпечаталось и повторение со сцены афоризма «инженеры человеческих душ». «Это крылатое выражение впоследствии приписывалось разным лицам, но на самом деле его автором был Юрий Олеша», — уточнял Катаев накануне перестройки, однако в 1947-м, выступая в Верховном Совете РСФСР, вспоминал несколько иначе: «В беседе с нами, советскими литераторами, в доме у Максима Горького, Иосиф Виссарионович назвал писателей инженерами человеческих душ. Эта мудрая и меткая сталинская характеристика поистине открыла нам целый мир» (может быть, тут хитрое подмигивание другу — «спасибо, метафорист, открыл целый мир»?)[93].
К первому съезду был приурочен сатирический сборник «Парад бессмертных» под редакцией Михаила Кольцова. Катаев составил сатирическую инструкцию «Литфак на дому» вместе с литераторами Аркадием Буховым и Львом Никулиным. «Помимо внешности, — поучали соавторы, — для нужд творчества требуется также целый ряд немаловажных социально-бытовых факторов, а именно: квартира, отопление (паровое или паро-водяное), освещение, морские купанья, загородная дача, творческие командировки и сытная здоровая пища». Насмехались они и над писательским объединением, призывая впредь сочинительствовать, проживать и питаться коллективно: «Впрочем, некоторые технически отсталые представители литературы продолжают работать в одиночестве», и над новым литературным методом, пародируя его пылкого адепта: «Социалистический реализм! Легко сказать, дорогие мои, а вы попробуйте… (внимательный, настороженный взгляд собеседника), а вы попробуйте найти более четкое и исчерпывающее нашу эпоху определение литературного сегодня, страны, строящей…» и т. д.
Здесь же был шарж-фотомонтаж художника Бориса Клинча — Катаев, похожий на Гоголя с эпиграммой Александра Архангельского:
В портрете — манера крутая,
Не стиль, а сплошной гоголь-моголь:
Посмотришь анфас — В. Катаев,
А в профиль посмотришь — Н. Гоголь!
На съезде Катаев не выступал. В правление «писательского колхоза» из 101 человека его не включили, избрали в состав «ревизионной комиссии» из двадцати человек вместе с другими «южанами» — Бабелем, Олешей, Никулиным…
Эдуард Багрицкий до съезда не дожил — с юных лет болевший астмой, он умер 16 февраля 1934 года от воспаления легких.
Катаев с братом, Ильфом, Олешей и Бабелем подписал некролог: «Он был бродягой, сидевшим дома, но ни на одно мгновение болезнь не забрала над ним духовной власти», и единственный из них вошел в комиссию по собиранию и разбору литературного наследства поэта.
Съезд бурлил. В совместной шутливой поэме «Москва в те дни была Элладой» Валентин Стенич с Олешей не скупились на краски:
О, первый съезд! Какие встречи!
Каких людей, какой союз!
Грузина пламенные речи,
И белоруса сивый ус,
Украйны в крестиках рубашки,
Узбека узкая рука,
И Безыменского подтяжки,
И бакенбарды Радека…
Драматург Евгений Шварц вспоминал: «Никулин по поводу выступления Олеши дразнил его: «И носки вы снимали, и показывали зрителям подштанники — а чего добились? Выбрали вас в ревизионную комиссию, как и меня»».
В правление вошел другой Катаев — Иван. Валентина и Ивана вообще периодически путали. Получалось, как в повести «Отец»: «В жизни не бывает ни одиночек-героев, ни одиночек-желаний, ни даже одиночек-фамилий».
Как я уже говорил, Иван Катаев приходился дальним родственником Валентину и Евгению.
Но знал ли об этом хоть один из троих?
А знал ли Катаев, встречаясь на приемах с академиком математиком Андреем Колмогоровым, что состоит в родстве с ним, потомком вятского священнического рода, носившим фамилию матери, а не отцовскую — Катаев?
Путаница с Иваном Катаевым закончится в 1937-м, когда его расстреляют как «врага народа». Потом начальник рязанского обллита (областного Управления по делам литературы и издательств) получит выговор за «неправильное изъятие литературы, поскольку он подверг аресту книги «Катаева Валентина» вместо «Катаева Ивана»».
Зато упоминали нашего Катаева на съезде то и дело…
«Годы прошли недаром», — провозгласил недавно вернувшийся из заграничной высылки литератор Исайя Лежнёв, вспомнив, как печатал катаевские стихи в 1920-х и как тот работал над «Отцом»: «А сейчас видны результаты: мастерство Валентина Катаева полным блеском отразилось в книге «Время, вперед!». Некоторые страницы и картины (например, московское утро) достигают классической чеканности». О прообразе «настоящего положительного героя» в «Дороге цветов» вещал с трибуны украинский писатель Петр Панч. Немецкий драматург Фридрих Вольф, которого пересказывал Всеволод Вишневский, также назвал Катаева среди тех, чьи пьесы «поставлены в Германии и оказали мощное влияние на развитие революционного театра Запада». А Владимир Киршон и вовсе принялся обширно цитировать «Время, вперед!» — роман, переделанный в «талантливую комедию», радуясь будничной правдоподобности персонажа-инженера: «Он — близкий и родной всем нам, этот Маргулиес, творящий героическую работу, меньше всего думающий о себе, о своей роли и своем значении, но всем поведением своим подчеркивающий героичность дела».
2 сентября на пленуме Союза писателей председателем единогласно был избран Горький. В Переделкине началось строительство первых писательских дач.
Из 101 члена правления, избранных на съезде, были репрессированы 33, из 597 делегатов — 180.
Съезд закончился лихим банкетом. Катаев писал: «Помнится, что за нашим столом в фойе вместе с нами сидели и пировали знаменитые мхатовцы — Москвин, Тарасова, Еланская, Борис Ливанов…»
Когда подготовка съезда шла, как говорится, полным ходом, именно 14 июня 1934 года в «Правде» (затем в «Известиях», «Литературной газете» и «Литературном Ленинграде») вышла статья Горького «О литературных забавах» с обличением «духа анархо-богемского» («От хулиганства до фашизма расстояние «короче воробьиного носа»»). Горький приводил неподписанное письмо из «писательской ячейки комсомола», где определения молодым авторам раздавались легко и трескуче: «просто чуждый тип» или «нет ничего грязнее этого осколка буржуазно-литературной богемы», «политически это враг» (о Павле Васильеве, которого после статьи начали массированно травить, арестовали, а в 1937-м расстреляли), других, в частности поэтов Смелякова и Долматовского, обвиняли в неправильной дружбе с «заразным» Васильевым («его следует как-то изолировать», — замечал Горький), третьих — в дурном влиянии на «здоровую часть молодежи».
Этих «нездоровых» трое: Олеша, Никулин, Катаев.
«Они воспитывались в другие времена, — с чувством солидарности цитировал Горький анонимку. — Пусть живут, как хотят, но не балуют дружбой наших молодых литераторов, ибо в результате этой «дружбы» многие из них, начиная подражать им, усваивают не столько мастерство, сколько манеру поведения, отличавшую их в кабачке Дома Герцена!»
Из текста можно с большой долей вероятности понять, почему названных не включили в правление союза — богема…
«В письме этом особенного внимания заслуживает указание автора на разлагающее влияние некоторых «именитых» писателей из среды тех, которые бытуют «в кабачке имени Герцена», — резюмировал Горький. — Я тоже хорошо знаю, что многие из «именитых» пьют гораздо лучше и больше, чем пишут. Было бы еще лучше, если бы они утоляли жажду свою дома, а не публично. Еще лучше было бы, если б они в жажде славы и популярности не портили молодежь… Создается атмосфера нездоровая, постыдная, — атмосфера, о которой, вероятно, уже скоро и властно выскажут свое мнение наши рабочие…»
Рабочими оказались чекисты. Удар пришелся не только по Васильеву, но и по Смелякову — он был арестован 22 декабря 1934 года. Следователь сказал ему: «Что же ты надеялся, мы оставим тебя на свободе? Позабудем, какие слова о тебе и твоем друге Павле Васильеве сказаны в статье Горького? Не выйдет!»[94]
«Он не понимает или делает вид, что не понимает того значения, которое имеет каждое его слово, того резонанса, который раздается вслед за тем или иным его выступлением, — такое суждение Пастернака о «буревестнике» приводилось в секретном донесении НКВД в июле 1934-го. — Горьковские нюансы превращаются в грохот грузовика».
15 июня, на следующий день после выхода статьи Горького, состоялось литературное собрание, осудившее «разложенцев». Начальник Главлита Борис Волин обвинил Смелякова в «есенинщине», вынудив оправдываться и отречься от Васильева: «Да — это враг. Это страшный, зверский человек». «Могу сказать спасибо Алексею Максимовичу, — выпалил Смеляков, очевидно, ощущая близость ареста. — Надеюсь, это будет быстрым концом к тому, чтобы покончить скорее с Васильевым, Олешей, Катаевым и другими».
В этой связи особенно уместно вспомнить дерзкую выходку Катаева в середине 1930-х годов по отношению к могущественному Волину (в его Главлит, цензурировавший все печатные произведения, до поры входил и Главрепертком, контролировавший все зрелищные мероприятия).
Художник Ефимов, похоже, был шокирован этим происшествием до конца своей 108-летней жизни, о чем отозвался так: «Колючий и задиристый нрав Катаева нередко приводил к довольно скандальным ситуациям». По воспоминанию Ефимова, на встрече с иностранными журналистами, которую затеял его брат Михаил Кольцов, руководивший Журнально-газетным объединением, после слов ведущего: «Сейчас Иван Семенович Козловский нам что-нибудь споет, потом Сергей Образцов покажет нам новую кукольную пародию, а потом…» — из зала прогремел голос.
Процитируем: «И тут Катаев, ехидно глядя на присутствующего в зале начальника Главлита Бориса Волина, громко подхватывает:
— А потом товарищ Волин нам что-нибудь запретит.
Вспыхнувший Волин сказал, повысив голос:
— Что вы такое позволяете себе, товарищ Катаев?!
— Я позволяю себе, товарищ Волин, — незамедлительно ответил Катаев, — вспомнить, как вы позволили себе запретить «Двенадцать стульев».
— И правильно сделал. И кое-что следовало бы запретить из ваших, товарищ Катаев, антисоветских пасквилей.
Явно разгорался скандал, и я бросился искать Кольцова.
— Миша, — сказал я брату, — там сцепились Волин с Катаевым. Надо их разнимать.
И Кольцов поспешил к спорщикам».
Литератор Михаил Ардов, со слов своего отца-сатирика Виктора Ардова, сообщает, что «реплика Катаева вызвала громкий смех и аплодисменты, а обидчивый цензор демонстративно покинул зал».
Кстати, неодобрение Ефимовым такого «нарушения порядка» столь явно, что рядом с описанием происшествия он досадует: «Странным образом в Валентине Петровиче Катаеве сочетались два совершенно разных человека. Один — тонкий, проницательный, глубоко и интересно мыслящий писатель, великолепный мастер художественной прозы, пишущий на редкость выразительным, доходчивым, прозрачным литературным языком, зорко и наблюдательно подмечающий характеры людей, события, ситуации. И с ним совмещалась личность совершенно другого толка — разнузданный, бесцеремонно, а то и довольно цинично пренебрегающий общепринятыми правилами приличия самодур».
Что касается Горького, в том же 1934-м он все же написал Катаеву в письме: «Поздравляю вас, золотоискатель», отметив его «Политотдельский дневник», который начал публиковаться в журнале «30 дней».
В этой репортажной повести нежные наблюдения чередовались с шершавыми штампами, как из доклада, вновь скрепленного сталинскими цитатами. «Сейчас политотдел при Зацепской МТС является подлинным, крепким, авторитетным партийным центром» и рядом: «Сильная ореховая вонь дурмана, рогозы, рокот лягушек и крики жаб — те знаменитые ночные звуки, когда как будто кто-то дует в бутылку… Дьявольская, шекспировская ночь!»
Может быть, Горький потеплел от упоминания своего имени — по дороге на МТС Катаев встретил в поезде несчастных душевнобольных, которых вез на трудовое поселение некто доктор Виленский, сообщивший, что по «окончании опыта» отправит Алексею Максимовичу письмо о «первом на всем земном шаре» сумасшедшем колхозе.
В начале 1930-х более сорока литераторов (среди них — Платонов, Инбер, Олеша, Багрицкий) въехали в «дом писательского кооператива» в Камергерском переулке. Катаев, расставшись с Анной, тоже переехал, но поселился отдельно — некоторое время снимал жилье в разных местах и вскоре на авторские за пьесы приобрел двухкомнатную квартиру на улице Горького.
«Молодой богатый холостяк, — пишет об отце Павел Катаев, — любил принимать у себя гостей, в чем ему помогала домашняя работница, простая и обстоятельная женщина из ближайшего Подмосковья. Как правило, закуски приносились из ресторана «Метрополь» и напитками заведовал приглашаемый из этого же ресторана пожилой опытный официант. Домашняя работница и приглашенный официант пребывали в состоянии постоянного конфликта по поводу тонкостей приготовления блюд, сервировки стола и так далее и тому подобное».
Милая и трогательная история от Павла: однажды Валентин Петрович решил обойтись без водки и ограничиться белым сухим с приятелями-актерами Художественного театра.
После спектакля явились гости, стол был полон еды, а коробки с напитками стояли в прихожей. Домработница поставила первые бутылки водки.
— А где же вино? — вскричал хозяин.
— Так вот же оно — белое, — растерялась домработница.
Что ж, стали пить водочку.
«Для народа есть два вида вина, — говорил Валентин Петрович. — Белое — это водка, а красное — все остальное».
1 декабря 1934 года выстрелом в затылок был убит первый секретарь Ленинградского обкома ВКП(б) Сергей Киров. Вслед за этим развернулись репрессии против «врагов советской власти». 6 декабря в Москве прошли похороны, урну с прахом поместили в Кремлевской стене. В тот день катаевский повар задержался по дороге из «Метрополя» из-за столпотворения и недоуменно сказал хозяину: «Какого-то Кирова убили».
Так Катаев рассказал сыну, однако в «Красной нови» писал о себе как о свидетеле тех похорон: «Я видел Сталина, идущего за телом Кирова. Это невозможно забыть. В пальто солдатского сукна он грузно ступал по матерчатым цветам и еловым веткам, падавшим в снег с красного гроба, поставленного на низкий лафет. Его лицо, темное от горя, мужественно отражало бесприютную синеву декабрьского утра».
В «Алмазном венце» он уточнял, что попал в похоронную процессию «по воле случая» — толпа валила по Мясницкой (тогда Первомайской, затем Кирова), перевозя на пушечном лафете гроб с Ленинградского вокзала.
Эту случайность и отчужденность уловил Фадеев, который в письме Ермилову делился: «Чем-то неприятен контраст между колоссальной силой события (убийство Кирова!), мощной фигурой Сталина, шагающего за гробом, и незначительностью и какой-то «литературностью» воспоминаний автора, их мелочностью».
Летом 1935 года в шумной компании на даче Горького Катаев познакомился с Роменом Ролланом. Французский писатель запомнился ему «похожим на худощавого, старого швейцарского пастора, в круглом, туго накрахмаленном воротничке».