Детство

Отец все время учительствовал, тетя тоже, вдобавок занималась маленьким Женей, Валя был днями напролет предоставлен себе, слонялся по городу, водился с хулиганской компанией.

В сущности, он с самого детства попадал в истории.

Когда ему было не больше двух лет, дотянувшись до плиты, опрокинул на себя казанок с кипящим свиным салом. Каким-то образом все вылилось мимо головы, на одежду, и одна лишь капля попала на горло, оставив на всю жизнь отметину.

Эксперименты, физические и химические опыты — удовольствие, в котором он не мог себе отказать. Раз, достав из отцовского комода брикет пороха, вбежал на кухню, отодвинул кастрюлю с борщом и бросил порох на конфорку. «Сноп разноцветного дымного огня полыхнул из плиты почти до потолка».

А может быть, это был не борщ, а лапша, если судить по стихотворению «Бенгальский огонь», где шалости мальчика переплетаются с акциями террористов 1905 года:

К плите. С порошком. Торопясь. Не дыша.

— Глядите, глядите, как ухнет! —

И вверх из кастрюль полетела лапша

В дыму погибающей кухни.

Но веку шел пятый, и он перерос

Террор, угрожающий плитам:

Не в кухню щепотку — он в город понес

Компактный пакет с динамитом.

Еще случай: взяв у одноклассника бутылочку с нефтью, он стал нагревать ее дома на своей лабораторной спиртовой горелке, раздался «громкий выстрел», и жирная вонючая жидкость покрыла все вокруг, включая обои и одеяла.

В этих эпизодах будничный психоаналитик мог бы усмотреть подсознательное желание разрушить окружающий мир и даже самоуничтожиться, но, похоже, здесь было нечто обратное — самоутверждение, упоение своей невредимостью на фоне пожаров, перераставшее в любование ими. Пожары воспринимались как праздничные салюты. Он пробовал реальность на прочность, пытался разъять, но через это хотел постичь ее на пике, в экстремуме, спровоцировать на яростные всплески, чтобы восхититься во всей красочной полноте. Ребенком он возился с огнеопасными элементами, а позднее в своей литературе возился с резким цветом и острыми темами, так утверждая именно жизнелюбие. С каждым благополучно завершившимся «опытом» жизнь все более казалась ему ярким сновидением.

Он был бесцеремонен. На Рождество высыпал на елку два фунта нафталина, изображая снег. Резал для «домашних спектаклей» тетины простыни, так что все заканчивалось скандалом…

Он на всю жизнь сохранил дружбу с верным соратником по проделкам Женькой по прозвищу Дубастый, жившим с ним по соседству. Евгений Ермилович Запорожченко, моряк, после революции обитал то в Загребе, то в Ницце, вернулся на родину только после Второй мировой (участник французского Сопротивления), бывал у Катаева в Переделкине, с душой встречал его в Одессе…

Несложно предположить автобиографизм рассказа «Весенний звон» (начало 1914 года): «Главнейшее наше занятие — это азартные игры: бумажки, спички, «ушки» и… разбой, потому что по временам нам кажется, что мы разбойники: бьем из рогаток стекла, дразним местного постового городового Индюком и крадем яблоки в мелочной лавке Каратинского. Разбоем в основном мы занимаемся поздней осенью, почти каждый день, и заключается это занятие в том, что после обеда мы всей ватагой, или, как у нас называется, «голотой», идем к морю, лазим по пустым дачам, до тошноты курим дрянные папиросы «Медуза» — три копейки двадцать штук — и усиленно ищем подходящую жертву. От подходящей жертвы требуется, чтобы она была слабее нас и молчала, когда ее будут брать в плен и пытать».

Возможно, дичь и дурь происходили не от уличного нахальства, а от повышенной нервности (изнанка нежности, а он был от природы неженка и тосковал по невосполнимой материнской ласке). Дело было не просто в прелести разбойных ватаг, а в чем-то совсем обратном, одиноком, «несоциальном» — лиричности, мечтательности… Это затаенное, то есть собственно художественное пробудилось в нем очень рано.

Катаев таким и прожил — с ранимым нежным нутром, запрятанным в грубый панцирь. Он был закрытым и при этом любил быть в центре внимания (между прочим, если ты застенчив, но оказываешься в центре, многие психологические сложности снимаются).

Мы не раз столкнемся с самым разным Катаевым — цинизм напоказ, увлеченное вспоможение людям вплоть до изменения их судеб, авантюризм и трудоспособность, бешеная энергия и любовь к спокойствию.

…Валя помнил себя с самых малых лет.

Года в три мать возила его в Екатеринослав (ныне Днепропетровск) к ее родителям. Он видел бабушку Марию Егоровну, «толстую, красивую, как пожилая королева», и деда Ивана Елисеевича, отставного генерал-майора, «с бакенбардами и костистым покатым лбом царя-освободителя», подарившего ему игрушечного коня — Лимончика. И навсегда запомнил, как его тормошили, целовали и подбрасывали к потолку бабушка и «все незамужние екатеринославские тетки» с восторженным южным фамильным восклицанием: «Ах какая прелесть!»

За коричневой ширмой у них в Одессе, переезжая с ними с квартиру на квартиру, жила бабушка Павла Павловна, мать отца. Читая ее описание, я сразу узнал свою вятскую бабушку! «У нее было маленькое скуластое лицо с бесшумно жевавшими губами… носик пуговкой. Чем-то она напоминала старую-престарую китаянку». С годами она становилась придирчивой, скупой, пыталась следить, кто сколько съел за столом. Мальчиков смешила ее «чуждая скороговорка».

Павла Павловна умерла 2 февраля 1908 года «от старческой немощи».

Какое-то время в их доме жил дядя Миша, младший брат отца. Как я уже упоминал, он тронулся умом в Петербурге. В рапорте начальнику артиллерии 8-го армейского корпуса в апреле 1890-го сообщалось: «…признаки расстройства психической деятельности» поручика начались еще годом ранее, «что заставило его поместить в отделение душевнобольных С-Петербургского Николаевского госпиталя». А теперь поручик Катаев «выстрелил в часового из окна своей квартиры, когда же 19 апреля подполковник Ветчинкин с несколькими нижними чинами прибыл для арестования и отправления на гауптвахту, оказал вооруженное сопротивление. Против Катаева возбуждено обвинение в неповиновении, вооруженном сопротивлении распоряжению начальника и покушении на убийство человека. Содержась под арестом на гауптвахте, вел себя как совершенно умалишенный». Михаил Васильевич был уволен из армейских рядов «по болезни» и еще несколько лет жил в Петербурге. По утверждению Валентина Петровича, он женился на «простой, неграмотной крестьянке» из Николаева, бросил ее, попал в сумасшедший дом в Одессе, оттуда к брату. Маленький Валя очень боялся дяди, который с добрым мычанием пытался схватить его худыми руками. «Иногда у дяди Миши начинался припадок буйного помешательства, и папа с трудом привязывал его полотенцем к кровати». Умер он в 1901-м у них в доме.

11 ноября 1904 года в 56 лет от «прогрессивного паралича» умер дядя Коля, Николай Васильевич. «Когда его увозили в больницу, он вскакивал с носилок, страшный, бородатый, в длинной рубахе, и, хохоча на всю улицу, пел сам себе «со святыми упокой» и дирижировал воображаемым хором».

Похоронив мужа, Ида Обрист (она же Зинаида Катаева) переехала к сыну Василию в Петербург, где в скором времени скончалась.

Василий родился 7 января 1882 года. Катаев вспоминал, как он в «военно-медицинской офицерской шинели» кормил с ложки невыносимым рыбьим жиром его, Женю и своего родного брата Сашу («правильный» Женя был единственным, кто согласился и аж облизнулся)… Из Новороссийского университета Василий Катаев перевелся в Военно-медицинскую академию в Санкт-Петербург. Был военным врачом на фронте в Галиции. Во время Гражданской войны вернулся в Одессу и работал в госпитале. Он погиб в августе 1920 года в Одессе. Жена Василия, потомственная дворянка из Петербурга, дипломированная акушерка Надежда Нивинская осталась в Петрограде и там дожила до 1948 года.

Александр, у которого, по наблюдению писателя, «даже уши побелели от омерзения» к рыбьему жиру, родился 17 октября 1895 года. По стопам брата пошел в Военно-медицинскую академию, не окончил, но связал всю свою жизнь с медициной. Военврач 1-го ранга, полковник медицинской службы, участник Великой Отечественной войны (Черноморский флот), с 1946 года жил в Симферополе, потом переехал в Одессу. Умер он 22 апреля 1963 года и похоронен в Одессе в могиле отца. О нем и о судьбах его братьев и сестер — последняя катаевская повесть «Сухой лиман».

Скажем и о двух двоюродных сестрах Валентина Петровича…

Надежда родилась 8 июня 1880 года. В 1900-м она вышла замуж за уроженца Одессы, потомственного дворянина, военного медика Павла Николаевича Виноградова, выпускника Военно-медицинской академии, переведенного во Владивосток на Русско-японскую войну, а затем в Петербург. Его не стало в 1924-м (как вспоминал Катаев — врач-рентгенолог умер от онкологии). Их сын Анатолий в 1920-е годы перебрался в Финляндию («по ту сторону щели», — сформулировал Катаев). Жизнь Надежды оборвал 1937 год.

Зинаида родилась 24 марта 1884 года. В 1920-м в голодной Одессе она приютила у себя Петра Васильевича Катаева. Занималась шитьем на дому. Тихо прожила 64 года до самой смерти в 1949-м.

Валя и Женя Катаевы были похожи, но только внешне.

«Вообще в нашей семье он всегда считался положительным, а я отрицательным». Кажется, отношение старшего брата к младшему с его рождения до его смерти оставалось заботливо-жалостливым. «Я хорошо помню, как мама купала его в корыте, пахнущем распаренным липовым деревом, мылом и отрубями. У него были закисшие китайские глазки, и он издавал ротиком жалобные звуки — кувакал, — вследствие чего и получил название наш кувака». Хотя в старости в разговоре с писателем Василием Субботиным Валентин Петрович признался: «Мы с Женей очень не ладили, ссорились и часто дрались».

«Смерть ходила за ним по пятам». Интересно наблюдение литератора Сергея Белякова о том, что если гибельные ситуации лишь убеждали Катаева в чувстве своей защищенности и добавляли ему жизнелюбия, то несчастья, происходившие с Евгением, каждый раз почему-то указывали на какую-то роковую обреченность, и это ощущали оба.

Отец вывозил сыновей на побережье Черного моря, далеко за пределы города. Будаки, Днестровский лиман… Наслаждение этим отдыхом Катаев потом красочно передал в книге «Белеет парус одинокий».

Вале было восемь, когда первая волна смуты захлестнула страну, густо пенясь и в Одессе. Из окон он видел казачьи разъезды, огромную толпу с хоругвями… А на горизонте дымил мятежный броненосец «Потемкин».

В девять лет он поступил в Одесскую 5-ю гимназию (туда же поступил и брат). Валя учился слабо и без вдохновения, на уроки, по его признанию, «плелся». В подростковом возрасте он остался на второй год и постоянно переживал «постыдные переэкзаменовки».

Но и с тех же девяти лет начал писать стихи. У Катаевых была библиотека с двадцатитомной «Историей государства Российского» Карамзина, полными собраниями сочинений классиков, энциклопедиями, словарями. Одним из первых впечатливших Валю писателей стал Гоголь, чьи персонажи сходились к детской постельке сквозь жар болезни:

(Зовет меня по имени…

А может быть, в бреду?)

— Отец, отец, спаси меня!

Ты не отец — колдун!

— Христос, храни!

— До Бога ли,

Когда рука в крови?

— Зачем давали Гоголя,

Зачем читали Вий?

Но даже описание изнурительной скарлатины в повести «Отец» дает представление об уюте домашней обстановки: «Вечером у его постели на стуле горел стакан крепкой малины. Лампада наполняла угол сусальным жаром образов. Громадная тень пальмовой ветки легко и сладко лежала на полутемном потолке. Позади (он не видел, но знал) за письменным столом сидел, исправляя тетрадки, отец».

Петр Васильевич подарил сыновьям маленькую паровую машину — наглядное пособие по физике и микроскоп.

Валя, как и все одесские мальчишки, балдел от циркового представления — французской борьбы (когда соперника кладут на лопатки) и «дяди Вани», Ивана Лебедева, предводителя турниров. Любил и театр (самый любимый — Одесский городской), где отец ерзал рядом, поскольку очень беспокоился за нравственность сына.

Знакомо ли вам умственное взросление уже годам к девяти? Случай, на самом деле, не редкий. Так бывает, и особенно часто в «книжных» семьях, где постоянно ведутся разговоры о литературе и политике. Катаев оказался сызмальства литературно и граждански развит, с амбициями публичного автора, и точно так же очень рано начал влюбляться.

То, что он — писатель, понял рано. «Когда, например, мне было девять, я разграфил школьную тетрадку на две колонки, подобно однотипному собранию сочинений Пушкина, и с места в карьер стал писать полное собрание своих сочинений, придумывая их тут же все подряд: элегии, стансы, эпиграммы, повести, рассказы и романы. У меня никогда не было ни малейшего сомнения в том, что я родился писателем». Но еще раньше, совсем крохой, накалякав нечто густое на бумаге, он с ошибками, кривыми печатными буквами приписал первую в жизни поэтическую строку: «Какой хороший этот лес и как прекрасно в этой дали».

Хорошо и прекрасно. Два холмика макушки. Темный лес, который не тяготит, а манит нескончаемой далью.

В 1910 году Петр Васильевич отправился на лето с сыновьями в долгое путешествие — на пароходе через Турцию и Грецию в Италию (осмотр знаменитых развалин, зданий и музеев, до Неаполя плыли с остановками в Катании и Мессине), а оттуда на поезде в Швейцарию. Маршрут путешествия был разработан давно («в то время, когда еще была жива мама»).

В другой раз побывали в Киеве в «паломнической поездке»: «Папа был очень рад, что ему удалось показать нам величие русской природы, древнейший русский город — источник православной веры».