Вечная весна
«Вечная весна в одиночной камере».
Припев Егора Летова подходит как эпитафия Валентину Катаеву, одиночке, сквозь XX век пронесшему постоянную память о камере смертников и называвшему свою жизнь «погоней за вечной весной»…
В 1960-м в Париже гадалка-турчанка (сказавшая и про осколочную рану бедра, и про будущую операцию, и про награждение «Золотой Звездой») воскликнула:
— Что же вы меня не предупредили? Это же необыкновенный человек. Это — Царь!
«Царь, разумеется, по их терминологии», — добавляла Эстер, снижая пафос.
Влюбленное повелевание жизнью…
Наследник великой литературы. В Катаеве всегда было сочетание властности и легкомыслия, как у человека, по его признанию, с самого начала понимавшего, что он особенный.
Он щедро называл свои произведения чужими полюбившимися строчками. А я назвал и эту книгу, и все восемь частей — его строчками.
Он написал, что «прожил свою жизнь в счастливом дыму».
Оглянувшись на петли длинной дороги, спросим себя: в счастливом ли?
Кадильный сладкий дым горестного отпевания матери, чад военных пожаров, зеленовато-желтый туман газовой атаки, дымчатые тифозные видения, бронепоезда и пароходы в угольном дыму, пороховой дым расстрелов, растаявшее облако несбывшейся любви, дым кирпичной трубы Магнитки и вересковой сталинской трубки, операционный мираж, пестрый дым литпроцесса с пламенными выпадами критика Дымшица…
Ничто с детства и до ухода не могло заслонить его необычайно зоркий и, конечно, вопреки трагизму — радостно-детский взгляд.
У Катаева была глубокая душа. И таинственная.
Свою тайну он унес с собой.
Обычно люди стараются не вспоминать травмирующие события. Он хотел осознать, осмыслить и прочувствовать все до конца. Не боялся прикасаться к ранам, не заживавшим никогда. Он с разных сторон и на все большей глубине вновь и вновь возвращался к главным, болевым точкам жизни.
Обостренно одинокий, закрытый, скрывавший важную часть себя даже от близких, он заглушал страдания бравадой, буффонадой, попойками, показной беспечностью. Но и настоящей литературой.
Поэтому все же дым счастливый.
Жизнь воспринималась им как произведение, а значит, и принималась.
Катаев — весь вызов. Он весь — слишком. Художник-маг, которому завидуют и сейчас и чей дар не могут оспорить. Баснословно успешный, но не через карьерные интриги, а благодаря дару.
В силу этого редкого дара он был сам по себе, свободный от групп, стаек, общественного мнения.
Спасатель судеб. Устроитель литературы, которая без него была бы другой. Бескорыстно открывавший и опекавший таланты.
Русский человек. Потомок славных родов. Герой войны. До конца дней сохранивший офицерский государственнический инстинкт.
Оболганный. Да, так. Слева и справа бормочут нелепые небылицы и однообразные байки, пытаясь представить большим грешником, чем остальные…
Он был грешен, но в отличие от очень многих не разыгрывал святошу.
Отрицание Катаева — унылая стайность, которая передается во времени.
Наслаждение Катаевым — вечная весна.