Как я ошибся, как наказан!

Собаньская в конце октября 1823 года наконец вернулась в Одессу. Пушкина как подменили. Холоден, надменен, беседы чужд, один и молчалив. Одним словом — байроновский герой. Очень сдержан и даже дерзок с Каролиной. А она? Гордая пани — достойный партнёр Поэту! Окружена поклонников толпой, уверена в любви его несчастной, притворяется, не замечает его терзаний. Зачем для всех казаться хочешь милой, и всех дарит надеждою пустой твой чудный взор, то нежный, то унылый? Собаньская — опытная кокетка, продолжает игру. Ни слова мне, ни взгляда — друг жестокий! Он хочет уйти, старается обратить на себя её взор — с боязнью и мольбой твои глаза не следуют за мной. Он пробует волочиться за другими женщинами — спокойна ты; весёлый твой укор меня мертвит, любви не выражая. Как ни пытался он заблудить себя и счастливого соперника, ревность продолжает его мучить. Однажды в сумерках он застаёт Раевского с ней наедине — одна, полуодета, зачем должна его ты принимать? Пушкин всё ещё верит, что он любим, — наедине со мною ты так нежна! Лобзания твои так пламенны! Слова твоей любви так искренно полны твоей душою!

Считают, что это стихотворение, «Простишь ли мне ревнивые мечты», обращено к Амалии Ризнич, чувственному увлечению Поэта осенью 1823 г. Но в нём есть ключик, который позволяет проникнуть в тайну этого поэтического послания и сменить его адресатку, — упоминание о вечном сопернике. Эти слова он не раз обращал к Раевскому. Скажи ещё: соперник вечный мой, / Наедине застав меня с тобой, / Зачем приветствует лукаво?.. Что ж он тебе? / Скажи, какое право / Имеет он бледнеть и ревновать?

Блестящий адъютант Воронцова был для Пушкина демоном-искусителем — он каждый раз вставал ему поперёк дороги, как только Поэт серьёзно влюблялся в какую-нибудь женщину. Так было с Собаньской. Так будет с Воронцовой. Не просто соревнование, а мефистофельское желание разрушить восторженно-наивную веру Поэта в высокое упоение любовью. И только единожды он не помешал Пушкину — остался равнодушным к прелестям экзотичной красавицы Ризнич.

На близкие отношения Поэта с Собаньской намекал в письме жене Вяземский: Собаньская умна, но слишком величава. Спроси у Пушкина, всегда ли она такова или только со мною и для первого приёма[311].

Есть ещё одно подтверждение интимной связи Пушкина с Собаньской — в «Прометее» Андре Моруа. В распоряжении писателя был архив Ганской. В нём, должно быть, сохранились письма Каролины к сестре. Каролина и Эвелина были очень дружны и исповедовались друг другу в своих победах над великими мужами эпохи. У старшей сестры Евы, Каролины Собаньской, — писал Моруа, — тоже были любовники, но иметь возлюбленным Пушкина, принадлежавшего к подлинному и старинному русскому дворянству, казалось более приличным, чем сохранять связь с Бальзаком, буржуа и богемой — самое мерзкое сочетание в глазах Ржевуских[312].

Стихотворение «Простишь ли мне ревнивые мечты» — последний вопль истерзанной души Пушкина: Не знаешь ты, как сильно я люблю, / Не знаешь ты, как тяжко я страдаю. Затем он покинул возлюбленную. Мадригал «Всё кончено: меж нами связи нет» завершает, не завершая, отношения Поэта с Собаньской:

Всё кончено: меж нами связи нет.

В последний раз обняв твои колени,

Произносил я горестные пени.

Всё кончено: я слышу твой ответ.

Обманывать тебя не стану вновь,

Тебя тоской преследовать не буду,

Прошедшее, быть может, позабуду —

Не для меня сотворена любовь.

Ты молода: душа твоя прекрасна,

И многими любима будешь ты.

В XXII строфе 8-й главы «Онегина» Евгений в письме к Татьяне почти повторяет этот прощальный разговор с Собаньской:

Когда б вы знали, как ужасно

Томиться жаждою любви,

Пылать — и разумом всечасно

Смирять волнение в крови;

Желать обнять у вас колени

И, зарыдав, у ваших ног

Излить мольбы, признанья, пени.

Всё, всё, что выразить я мог…

Надо полагать, письмо Онегина Татьяне и его сцена объяснения с ней написаны по горячим следам — трудного и мучительного разговора с Каролиной после четырёхлетней разлуки. В строках поэмы слишком много параллелей с одесскими чувствами Поэта и с содержанием двух сохранившихся в черновиках писем к Собаньской (датируемых концом января — началом февраля 1830 г.)…

Тогда в Одессе Собаньская расценила уход как легкомыслие Поэта. Она была неприятно поражена. Потом при встрече с ним в Петербурге в 1828 г. упрекнула его в этом. А он ответил ей в 1830 г. 8-й главой «Евгения Онегина». Повторил, разъяснил сказанные ей летом 1824 г. защитные, прощальные слова — Не для меня сотворена любовь:

Случайно вас когда-то встретя,

В вас искру нежности заметя,

Я ей поверить не посмел:

Привычке милой не дал ходу;

Свою постылую свободу

Я потерять не захотел.

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Я думал: вольность и покой

Замена счастью. Боже мой!

Как я ошибся, как наказан!

Всё было правдой и неправдой. Пушкин сбежал от Собаньской не оттого, что не любил. А оттого, что очень сильно любил. И не верил в ответное чувство. Вернёмся к началу их романа. Подмеченная ответная искра нежности в Каролине взметнулась пламенем в душе Поэта. Судорожное и мучительное любовное опьянение заставило его объясниться с ней, а затем на другой день написать то первое июньское письмо 1823 г. Собаньская взволнована, растрогана. Но она боится признаться себе в этом — столько раз обманывалась! Жизнь в свете сделала её недоверчивой. Не хочет поверить в искренность ветреного Дон-Жуана, каким слыл Поэт. Обращает объяснение в шутку… Гордая пани смеётся в ответ, упрекает его в самонадеянности…

Я прекрасно знаю, что вы подумаете, если когда-нибудь это прочтёте, — как он неловок — он стыдится прошлого — вот и всё. Он заслуживает, чтобы я снова посмеялась над ним. Он полон самомнения… — эти строки из написанного через семь лет письма Пушкина к Собаньской объясняют то, что произошло в Одессе летом 1823 года, — она посмеялась над ним!… Недоверие, сомнение, отрицание искушённой в любовной игре божественной Каролины. И отчаянье Поэта… И игра в байронизм — притворным хладом вооружать и речь и взор, вести спокойный разговор, глядеть на своего идола весёлым взглядом. Но даже когда Каролина уступила чувству и они сблизились, Поэт, терзаясь и ревнуя, продолжал (возможно, не без советов своего демона — Раевского) разыгрывать роль Дон-Жуана.

Отношения были мучительны. Они всегда мучительны, когда перекрещиваются пути двух гордых, независимых людей — Мужчины и Женщины. Как ваше сердце своенравно! — восклицал ироничный и сдержанно-холодный Мужчина. — Я умолял тебя недавно обманывать мою любовь, участьем, нежностью притворной одушевлять свой дивный взгляд, — нашёптывал Ей этот же Мужчина в любовном опьянении. Насмешка, гордость, светское «Вы» — забыты, отброшены. Безумный, сладострастный полёт двух душ, вырвавшихся из земных тенёт. Негой влажной наполнился твой томный взор, — вспоминал Он потом. Она во власти Его порыва — сама серьёзность, задумчивая ласковая нежность. Склонив ко мне томительные взоры, и руку на главу мне тихо наложив, шептала ты: скажи, ты любишь, ты счастлив? Другую, как меня, скажи, любить не будешь? Ты никогда, мой друг, меня не позабудешь? А Мужчина? Поражён, ушам своим не верит — стеснённое молчание хранил. И вдруг молния сомнения возвращает обоих на землю — играть моей душой покорной, в неё вливать и огонь и яд? Разрушен сладкий бред. Но память запечатала в сердечной глубине — и то, что дозволяешь нежно, и то, что запрещаешь мне…

Ещё одно объяснение непременно должно было состояться у Пушкина с Собаньской перед окончательным разрывом. Вспомним стихотворение «Всё кончено: меж нами связи нет». Вероятно, тогда Женщина упрекнула его в неверности, непостоянстве, легкомыслии. Он принимает её обвинения. Это оборонительный щит для гордости. Этой проклятой гордости — разрушительнице счастья… Единственный принцип человеческого существования Любовь — всегда поединок. В нём нет победителей. Есть только побеждённые. На поле брани остаются трофеи — разрушенные жизни… Отголосок этого разговора находим в письме Онегина к Татьяне. Исследователей удивляло такое странное, анти-Татьянино качество: Какому злобному веселью, / Быть может, повод подаю! Оно действительно не подходит сути пушкинской Татьяны — всё тихо, просто было в ней. Но удивительно вяжется с образом своенравной пани. Я уже говорила об автобиографичности 8-й главы «Онегина» — эта ремарка, несомненно относится к Собаньской. Как известно, в конце 1829 г. Поэт начинает писать 8-ую главу «Евгения Онегина» и заканчивает болдинской осенью 1830 г. Неожиданный приезд в Петербург Собаньской переворачивает не только жизнь Пушкина. Но даже план романа — Пушкин отбрасывает намеченное описание путешествия Онегина в 7-й главе и принимается подыскивать жениха своей героине. А путешествие оставляет для 8-й главы. Но оно так и осталось незавершённым и ныне публикуется в приложениях к роману. Поэт вновь меняет план — сюжетом 8-й главы становится встреча Онегина с Татьяной, то бишь Пушкина с Собаньской. Поэту необходимо выразить свои незаглохнувшие чувства к Каролине…

И было ещё нечто, что заставило Пушкина поспешить с окончанием «Евгения Онегина». Он давно, ещё в Михайловском, составил стратегический план завоевания своей Собаньской. Об этом — его стихотворение 1825 г. «Желание славы» — горькое, мучительное, выдающее с головой болезненную закомплексованность гения. Пушкин всю жизнь страдал из-за своего физического несовершенства — маленького роста, щуплой фигуры и, как он считал, безобразного лица (Вяземский часто подтрунивал над этой слабостью Поэта. Я уверен, что Пушкин очень сердит за свой малый рост, — писал он в письме жене по поводу сватовства Поэта к Наталье Гончаровой). У него оставалось лишь одно средство покорить любимую женщину — слава.

Я новым для меня желанием томим:

Желаю славы я, чтоб именем моим

Твой слух был поражён всечасно, чтоб ты мною

Окружена была, чтоб громкою молвою

Всё, всё вокруг тебя звучало обо мне,

Чтоб, гласу верному внимая в тишине,

Ты помнила мои последние моленья

В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья.

В творчестве Пушкина находим и другой аспект славы — как след не напрасно прожитой, не растворившейся в вечности человеческой жизни.

Без неприметного следа

Мне было б грустно мир оставить.

Живу, пишу не для похвал,

Но я бы, кажется, желал

Печальный жребий свой прославить,

Чтоб обо мне, как верный друг,

Напомнил хоть единый звук.

Он любит славу, и слава не кажется ему суетной даже перед безмолвием вечности — это сказал Дмитрий Мережковский[313] — огромное явление в русской философско-литературной сокровищнице, безжалостно выброшенное из неё и всё ещё далеко не полностью возвращённое…

Вновь перенесёмся в Одессу. Амалия Ризнич на некоторое время отвлекла мысли Пушкина от Собаньской. Отвлекла, приглушила чувства, но не смогла их вырвать из его сердца… Приходя в себя от угарной страсти к Амалии, Поэт по ночам писал элегии Каролине. Одна из них — «Придёт ужасный час…».

Но я, дотоле твой поклонник безотрадный,

В обитель скорбную сойду я за тобой

И сяду близ тебя, печальный и немой,

У милых ног твоих — себе их на колена

Сложу — и буду ждать печально… но чего?

Он знал, что связан с ней навечно и даже смерть не разделит их. С темой элегии перекликается содержание другого стихотворения, «Прозерпина». В основе его — мифологический сюжет о богине ада Прозерпине. Равнодушна и ревнива исходит она из Аида вслед за своим Плутоном. Робкий юноша увидел прекрасную царицу преисподней и пал ниц к её ногам. Прозерпине смертный мил. Обняв его, она увозит на своей колеснице к себе в Аид. Там бессмертье, там забвенье, там утехам нет конца. Прозерпина в упоенье, без порфиры и венца, повинуется желаньям, предаёт его лобзаньям (похожие строки — в стихотворении «Простишь ли мне ревнивые мечты: одна, полуодета… ты так нежна! Лобзания твои так пламенны!»)…

Прошедшее, быть может, позабуду… Нет, не забыл прошедшего Поэт. Потом, в Михайловском, вскоре после приезда из Одессы, в начале сентября 1824 г. он напишет маленькую поэму «Разговор книгопродавца с поэтом» и расскажет в ней об этой любви. В 1825 г. напечатает её вместо предисловия к первой главе «Евгения Онегина». Перечитайте этот диалог Поэта со своим вторым «Я» — воображаемым Книгопродавцем, и вы многое узнаете о не названной, но не утаённой в его творчестве любви. Но самое главное — поймёте, кем была Каролина Собаньская в жизни Пушкина.

Поэт

Мне стыдно идолов моих.

К чему, несчастный, я стремился?

Пред кем унизил гордый ум?

Кого восторгом чистых дум

Боготворить не устыдился?

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Книгопродавец

.  .  .  .  .  .  но исключений

Для милых дам ужели нет?

Ужели ни одна не стоит

Ни вдохновенья, ни страстей

И ваших песен не присвоит

Всесильной красоте своей?

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Поэт

Там сердце их поймёт одно,

И то с печальным содроганьем:

Судьбою так уж решено.

Ах, мысль о той душе завялой

Могла бы юность оживить

И сны поэзии бывалой

Толпою снова возмутить!

Она одна бы разумела

Стихи неясные мои;

Одна бы в сердце пламенела

Лампадой чистою любви.

Увы, напрасные желанья!

Она отвергла заклинанья,

Мольбы, тоску души моей:

Земных восторгов излиянья,

Как божеству, не нужны ей.

Моя версия о Каролине Собаньской заставляет по-новому взглянуть на поэзию Пушкина двадцатых годов. Не два, не три, а десятки стихотворений породила могучая страсть к этой женщине. К ней почти бесспорно можно отнести полные любовного бреда стихи 1823 г.: «Простишь ли мне ревнивые мечты», «Придёт ужасный час…», «Как наше сердце своенравно!», «Прозерпина» и те, что я уже цитировала. Смело можно сказать — её образ преследовал Поэта до конца его жизни. Ангел, Демон, Прозерпина, Клеопатра — это все её, Каролинины, имена. В зрелые годы, когда успокоенная мысль искала прозаическую форму выражения, черты Собаньской воплощались в набросках будущих произведений. Графиня Леонора Д. в «Арапе Петра Великого» — здесь вновь повторена уже не раз высказанная мысль: Счастье моё не могло продолжаться. Я наслаждался им вопреки судьбе и природе. Лиза в «Романе в письмах» — так и чудится в исповеди молодой девушки рассказ Каролины о годах, проведённых у тётушки в Вене: Но в её доме я всё же была воспитанница, а ты не можешь вообразить, как много мелочных горестей неразлучны с этим званием. Многое должна была я сносить, во многом уступать, многого не видеть, между тем как моё самолюбие прилежно замечало малейший оттенок небрежения… Теперь я живу дома, я хозяйка, и ты не поверишь, какое это мне истинное наслаждение. Я тотчас привыкла к деревенской жизни, и мне вовсе не странно отсутствие роскоши. Деревня наша очень мила. Старинный дом на горе, сад, озеро, кругом сосновые леса, всё это осенью и зимой немного печально, но зато весной и летом должно казаться земным раем. Соседей у нас мало, и я ещё ни с кем не виделась. Уединение мне нравится на самом деле… Чем не Татьяна? И если этот рассказ в самом деле услышал Пушкин от Собаньской, стоит ли после этого удивляться данному ей прозвищу — Татьяна? Но вот другие её ипостаси: Клеопатра — в «Египетских ночах», но ещё раньше в стихотворении 1824 г. «Клеопатра»: Царица голосом и взором / Свой пышный оживляла пир, / Все, Клеопатру славя хором, / В ней признавали свой кумир… Вольская в незавершённой повести «Гости съезжались на дачу…». Впрочем, в образе Вольской находят сходство и с другой пассией Пушкина — медной Венерой, красавицей Аграфеной Закревской. В ней Пушкин пытался (или опять демонстрировал?) найти забвение от своей страсти к Собаньской летом 1828 года. Список произведений, где проглядывают сердцу милые черты, можно продолжать и дальше. Но стоит ли? Главное сказано: он Клеопатрою, казалося, дышал всю жизнь. Не противоречу ли я сама себе? Татьяна — милый идеал, и жестокая весталка любви, по человеческим меркам — развратная Клеопатра. Что общего между ними? Их роднит — Любовь, отношение к Любви — как к тайне, как к самому большому чуду, как к смерти и воле Провидения, как единственному смыслу человеческого существования. Обе они, как ни парадоксально это звучит, были жрицами любви. Каждая по-своему. Но об этом будет отдельный разговор…