Долго ли Витт позволит себя дурачить этой бабе?

В 1828 г. началась русско-турецкая война. Генерал Витт был назначен командиром резервных войск в армию Дибича. В апреле следующего года произведён в генералы от кавалерии. В сентябре того же года за отличное во всех отношениях состояние резервных войск пожалован вензелями его величества на эполеты. Каролина после мобилизации Витта приехала в Петербург. В ноябре 1830 г. началось польское восстание. 3-й резервный кавалерийский полк, которым командовал Витт, был переброшен в Польшу. За военные подвиги в сражениях против мятежников генерал получил орден Белого Орла и Св. Георгия 2-й степени. В августе 1831 г. назначен варшавским военным комендантом. Собаньская тут же перебралась к нему в Варшаву. По этому поводу царь Николай выразил Дибичу своё неудовольствие: Женщина сия из самых умных, ловких, но и интригами своими опасная, в особенности же там, где ныне, при всех связях родства. Император требовал от Паскевича, чтобы она уехала из Варшавы, если откажется — выслать! Витт тем временем женился на Собаньской. Известие об этом разгневало Николая. Паскевич пытался протолкнуть генерала в вице-председатели новоизбранного временного правительства. Царь отказал. Назначить Витта вице-председателем никак не могу, ибо, женившись на Собаньской, он поставил себя в самое невыгодное положение, и я долго его оставить в Варшаве с нею не могу. Она самая большая и ловкая интриганка и полька, которая под личиной любезности и ловкости всякого уловит в свои сети, а Витта будет за нос водить, в смысле видов своей родни. И выйдет противное порядку и цели, которую иметь мы должны, т.е. справедливость и уничтожение происков и протекции.

Паскевич пытался успокоить императора — об их браке никто не знает, и они остаются теперь в прежнем положении, то есть что они тайно обвенчаны. Наместник Польши убеждал — деятельность пресловутой польки полезна: …преданность её законному правительству не подлежит сомнению; она дала в сём отношении много залогов…

Напротив того, родственные связи госпожи Собаньской с поляками по сие время были весьма полезны. Наблюдения её, известия, которые она доставляет графу Витту, и даже самый пример целого польского семейства, совершенно законному правительству преданного, имеет здесь видное влияние [336] .

Последние строки из письма Паскевича императору, без сомнения, были внушены ему самим Виттом или Собаньской. То же самое она повторила в своём письме Бенкендорфу: …взгляды, всегда исповедовавшиеся моей семьёй, опасность, которой подверглась моя мать во время восстания в Киевской губернии, поведение моих братьев…

Собаньская вела себя неосторожно. Как я уже говорила, в эти трудные для Польши дни она помогала своим соотечественникам со всем жаром пламенной души (выражение Пушкина). Её акты милосердия снискали любовь и признание поляков. Польский эмигрант Будзыньский, возвращённый в Россию с её помощью, вспоминал о ней с благодарностью:

Грешила слабою женской натурой, но чувства польки никогда в ней не угасали. После взятия Варшавы, когда генерал Витт был назначен губернатором столицы, она спасла многих несчастных польских офицеров от Сибири и рудников… навещала госпитали, где раненые польские офицеры ожидали своей участи, и многим если не помогла освободиться, то усладила неволю и помогла в беде [337] .

О том же два других современника Т. Бобровский и А. Ивановский^{9}:

…через Витта она добилась прощения и свободного возвращения многих особ, что вызвало к ней всеобщую любовь… Она была милой и доброй, и о ней можно сказать: всё ей простится, ибо она многих любила [338] .

Но не только милосердием занималась Собаньская в эти дни. Она взяла на себя опасную роль агитатора. Убеждала приунывших соотечественников не складывать оружия, продолжать борьбу. С этой целью приехала в Дрезден — один из центров польской эмиграции за границей. Русский посланник Шредер доносил самому Николаю I об общении Собаньской с укрывшимися здесь руководителями повстанцев. Письмо Шредера не сохранилось. Возможно, оно осталось в архивах русского губернаторского ведомства в Польше после революции 1917 г. Ибо Николай переслал его Паскевичу в Варшаву:

Посылаю тебе оригиналом записку, мною полученную из Дрездена от нашего посланника, самого почтенного, надёжного и в особенности осторожного человека; ты увидишь, что моё мнение насчёт Собаньской подтверждается.

Долго ли граф Витт даст себя дурачить этой бабе, которая ищет одних только своих польских выгод под личиной преданности, и столь же верна г. Витту как любовница, как России, быв её подданная? (Подч. мною. — С. Б.) Весьма хорошо бы было открыть глаза графу Витту на её счёт, а ей велеть возвратиться в своё поместье на Подолию[339].

Надо отдать должное проницательности Николая. И коли сам царь усомнился наконец в преданности Собаньской России, можно не сомневаться — так оно и было. Николай был не из тех, кто опрометчиво бросает слова на ветер! Его сомнения подтверждались и донесением сыщиков III отделения.

Записка управляющего III отделением А. Н. Мордвинова шефу жандармов Бенкендорфу (Петербург, 19 октября 1832 г.):

…Но частные известия из Варшавы поистине отвратительны. Поляки и польки совсем завладели управлением. Образовалось что-то вроде женского общества под председательством г-жи Собаньской, продолжающей иметь большую силу над графом Виттом. Благодаря этому главные места предоставляются полякам, и именно тем, которые наиболее участвовали в мятеже. Остальных не призывают к делу, и они жалуются, что оставлены в покое. Новости эти не с ветру, а верны вполне. Очень печально, а кто виноват? Один человек. Смените его кем-нибудь другим, кто смыслит в делах управления и умеет держать себя самостоятельно, и всё пойдёт гораздо лучше, и нам нечего будет так тревожиться насчёт Польши… [340]

Паскевич не посмел ослушаться царя. Собаньской было предложено покинуть Варшаву. Она уехала в имение своей сестры Алины Монюшко в Минской губернии. Впервые в жизни фортуна отвернулась от Каролины. Щекотливое положение ссыльной было ударом по самолюбию. Но это было не самым важным — удалённая от Витта, она больше не могла ни влиять на судьбу репрессированных поляков, ни исполнять обязанности агентки Патриотического союза, ни воскрешать боевой дух польских патриотов. У неё оставалась последняя надежда — попытаться оправдаться перед Бенкендорфом и царём. Из усадьбы сестры она пишет длинное письмо шефу жандармов. Слава Богу, что сохранился этот единственный аутентичный документ! Он реставрирует её образ. Снимает чуждые наслоения с её изображения. И она предстаёт перед нами такой, какой была на самом деле, — прекрасная женщина с тонким дипломатическим умом, замечательно владеющая литературным стилем и приёмами риторики, саркастичная, мужественная, беззаветно преданная отчизне, исполненная презрения к поработителям. Это совсем иная Собаньская, мало похожая на ту, известную нам из поверхностных, полных недоброжелательства, зависти и порицания суждений современников. Увы! — таков земной удел ярких личностей! О ней судили-рядили, искажали и субъективно толковали факты её биографии, выливали на неё ушаты помоев. В результате родился образ ловкой, коварной, алчной к деньгам, продажной женщины-вамп, предательницы, за барыши служившей жандармской агенткой.

Мой генерал!

Его сиятельство наместник только что прислал мне распоряжение, полученное им от его величества относительно моего отъезда из Варшавы; я повинуюсь ему безропотно, как я бы это сделала по отношению к воле самого провидения.

Так начинается послание Собаньской к Бенкендорфу. Давайте попытаемся вместе внимательно прочитать его. Вникнем в тайный смысл слов, продиктованных её сердцем и умом. Облачённая в словеса мысль — для неё всего лишь оружие защиты. Защита предполагает борьбу. Не столько за себя, сколько за идею, которой она себя посвятила.

Да будет мне всё же дозволено, генерал, раскрыть вам сердце по этому поводу и сказать вам, до какой степени я преисполнена страданий, не столько даже от распоряжения, которое его величеству угодно было в отношении меня вынести, сколько от ужасной мысли, что мои правила, мой характер и моя любовь к моему повелителю были так жестоко судимы, так недостойно искажены.

Слова любви к царю — всего лишь вынужденный приём защиты — ловкий, элегантный, как в показном соревновании на рапирах с защитными колпачками. И колет, и не больно, и удивительно красивое, грациозное зрелище. Поединок продолжается. Умный и опытный противник принимает удары и, защищаясь, отступает.

Взываю к вам, генерал, к вам, с которым я говорила так откровенно, которому я писала так искренно до ужасов (!!!), волновавших страну, и во время них. Благоволите окинуть взором прошлое: это уже даст возможность меня оправдать. Смею сказать, что никогда женщине не приходилось проявлять больше преданности, больше рвения, больше деятельности в служении своему монарху, чем проявленные мною часто с риском погубить себя, ибо вы не можете не знать, генерал, что письмо, которое я писала вам из Одессы, было перехвачено повстанцами Подолии и вселило в сердца всех, ознакомившихся с ним, ненависть и месть против меня.

Попытаемся воспринять сказанное как необходимую издержку деятельности Собаньской — двойного агента. Жестокая судьба — свой среди чужих, чужой среди своих! Какого мужества, жуткого напряжения нервов, душевных сил требует от человека эта двойная игра! Как в хождении по канату, необходимо рассчитывать каждый шаг, каждое движение мускула, но и мысли тоже! Но посмотрим дальше, какие логические приёмы использует Собаньская в свою защиту. Сомнительная преданность России её семьи (вспомним — дядя Северин и его сын Вацлав эмигрировали в Вену, брат Лев последовал за ним, старший Генрик был верным другом Мицкевича, а значит — единомышленником, соратником, русофобом; только один брат Адам, женившись на русской, обрусел и верой и правдой служил царю; отец тоже находился на русской службе, но исполнял её в силу необходимости, все его интересы были сосредоточены на деятельности масонской ложи Астрея). Опасность, которой подверглась её мать во время киевского восстания, — ну и что из этого, скажем мы? Да, отец был предводителем киевского дворянства. Но и многие польские магнаты служили русскому царю — среди них такие до мозга костей патриоты, как Адам Ленский, князь Любомирский, князь Сапега, Роман Сангушко. Но вот ещё один, совсем сомнительный аргумент для доказательства её «лояльности» — 13-летние узы с человеком, самые дорогие интересы которого сосредоточены вокруг интересов его государя. Сколько здесь иронии и к подлецу Витту (ведь она использовала в своих целях, заставляла служить польской идее), и к себе тоже — сожительствуя с генералом, она в самом деле обвязала себя тяжкими узами, принесла свою жизнь в жертву интересам Польши. Об этом же — о презрении к подлому шпиону Генералу — говорил в «Барских конфедератах» Мицкевич (написанных, между прочим, в 1836 г., после развода Собаньской с Виттом). Умная — даже царь признавал это, одарённая, она не могла не понимать ничтожество характера своего вынужденного сожителя. Довольно близкий Витту человек, Брадке, так охарактеризовал Витта: Ни в чём не отказывать и никогда не сдерживать обещанного, обо всём умствовать и ничего не обследовать, всегда влюбляться и всякий раз ненадолго, всем говорить любезности и тотчас забывать о сказанном, таковы были главнейшие черты его ничтожного характера[341]. Собаньская фальшивила, когда признавалась Бенкендорфу: Вы знаете, что я порвала все связи и что дорожу в мире лишь Виттом. Мои привязанности, моё благополучие, моё существование — всё в нём, всё зависит от него. Эти слова продиктованы рассудком. Витт для неё всегда был лишь средством к достижению цели. Всё её существование было озарено, как ни высокопарно это звучит, служением родине. Когда у неё была отнята эта возможность, на сердце осталась лишь горечь: Вам известно, генерал, что у меня в мире больше нет ни имени, ни существования; жизнь моя смята, она кончена, если говорить о свете.

Следующий аргумент её преданности — совсем двусмысленный: …глубокое презрение, испытываемое мною к стране, к которой я имею несчастье принадлежать. Но принадлежала-то она к России, быв её подданная, как выразился Николай. Значит, самодержавную Россию, а не Польшу глубоко презирала Собаньская! И всё это вместе, по её мысли, должно было поставить её выше подозрений, жертвой которых она теперь оказалась.

Покончив с перечислением своих «заслуг» в прошлом, Собаньская переходит к настоящему моменту. Здесь её саркастическому пафосу может позавидовать самый талантливый публицист. Это даже не необыкновенная смелость, здесь та самая наглость, в которой её уличал Вигель. Она издевается над блестящей победой тирана, она угрожает ему.

Когда я приехала в Варшаву в прошлом году, только что был решён большой вопрос. Война была блестяще закончена, и якобинцы были приведены к молчанию, к бездействию. Это был перелом, счастливо начатый, но он не был завершён, он был только отсрочен (я говорю о Европе).

Само собой, — Европа приплетена сюда для дураков! А дальше ещё хуже — в прекрасной пани заговорила патриотка. Она шпарила, уже не стесняясь в выражениях.

Полька по имени, я, естественно, была объектом, на который здесь возлагались надежды тех, кто, преступные в намерениях и презренные по характеру, хотели спасти себя ценой отречения от своих взглядов и предательства тех, кто их разделял.

Это она николаевских приспешников называет презренными преступниками. Тех самых остальных, которых не призывают к делу, а они жалуются, как сетовал Бенкендорфу Мордвинов. Но, высказавшись, она сразу же опомнилась и вновь с макиавеллиевской ловкостью пытается весьма замысловатой фразой смягчить свой удар рапирой без колпачка.

Я увидела в этом обстоятельстве нить, что могла вывести из лабиринта, из которого ещё не было найдено выхода. Я поговорила об этом с Виттом, который предложил мне не пренебрегать этой возможностью и использовать её, чтобы следовать по извилистым и тёмным тропинкам, образованным злым духом.

О чём это она? О каком лабиринте без выхода и о какой нити? Что за извилистые и тёмные тропинки, образованные злым духом? Это же такая прозрачная метафора: злой дух — русское самодержавие, загнавшее в лабиринт Польшу. А они с Виттом сумели получить нить Ариадны и с её помощью выведут свою страну из ловушки. Известно, что Бенкендорф был ограниченным человеком, но неужели до такой степени тупым, что осмотрительная и тактичная Собаньская позволяет говорить ему в глаза такие страшные истины? Но опять заслоняется щитом — Виттом.

Все интересы моей жизни связаны, следовательно, только с Виттом, а его интересами всегда является слава его страны (какой — Польши или России?), и его государя. Это соображение, властвовавшее надо мной, заставило меня быть полезной ему (обратите внимание, как точно она выбирает слово — ему, т.е. не России!); не значило ли это быть полезной моему государю, которого моё сердце чтит как властителя и любит, как отца, следящего за всеми нашими судьбами.

В последней фразе — вновь ирония: Собаньская любит и чтит царя так, как того заслуживает властелин Польши, бдительно следящий за каждым шагом поляков! Витт в это время собирался с депутацией от Царства Польского в Петербург для изъявления благодарности государю за дарование Уставной грамоты. Составить делегацию было не так-то просто. Только благодаря дипломатии Собаньской удалось включить в неё представителей знатнейших польских фамилий и высшего духовенства. Паскевич, также не блестевший умом, был чрезвычайно доволен усилиями Витта и Собаньской и почёл своим долгом указать на это императору: Я никогда сего бы не ожидал, чтобы лучшие фамилии на сие согласились. Демагоги <…> выдумали, что мы будто бы депутатов подкупили, словом, сии компрометированы, и революционисты им не простят. Итак, сии фамилии теперь поневоле будут нам преданы. Граф Витт умел сие сделать; он, государь, Вам верой и правдой служит. Николай остался весьма доволен известием о депутации. Поспешил отблагодарить обоих — Паскевича и Витта: Весть о назначении депутации мне весьма приятна и делает честь удальству ген. Витта… Г. Витту скажи спасибо[342]. Собаньская прекрасно справилась с этой сложной миссией, надеялась тем самым усыпить бдительность царя. Но самые большие надежды возлагала на фанариотскую хитрость Витта — объяснит, выкрутится, заставит сменить царский гнев на милость, постарается доказать пользу её пребывания в Варшаве, убедит отменить решение о высылке.

Витт вам расскажет о всех сделанных нами открытиях. В это время решена была моя поездка в Дрезден, и Витт дал мне указания, какие сведения я должна была привезти оттуда. Всё это происходило между мною и им — мог ли он запятнать моё имя, запятнать привязанность, которую он ко мне испытывал, до того, чтобы сообщить г-ну Шредеру о поручении, которое он мне доверил. Он счёл, однако, нужным добавить в рекомендательном письме, которое он мне к нему дал, что он отвечает за мои убеждения. Я понимаю, что г-н Шредер, не уловив смысла этой фразы, был введён в заблуждение тем, что видел, и, хотя я должна сказать, что есть преувеличение в том, что он утверждает, я должна ему, однако, отдать справедливость, что, не зная о наших отношениях с Виттом, он должен был выполнять, как он это и сделал, долг, предписываемый ему должностью.

Не знаю, как вы, я восхищена дипломатическими способностями Собаньской. Обвиняя Шредера в чрезмерной подозрительности и даже тонко намекая на недостаток ума — не уловил смысла этой фразы, она тут же сдабривает свою колкость сиропом — он должен был это делать, он выполнял свой долг. Надёжный и осторожный Шредер не стал бы возводить пустые обвинения на Собаньскую. Шпион по предписываемым обязанностям, он был прекрасно осведомлён и о Витте, и о его отношениях с Собаньской, и даже о её сыскной деятельности. Но он первым понял, что деятельность эта была мнимой. У него была своя хорошо налаженная агентурная сеть. Его люди, те самые преступные в намерениях и презренные по характеру поляки, доносили ему о характере миссии Собаньской, о тех разговорах, которые она вела с руководителями повстанцев. Одним словом, поездка в Дрезден стала очевидным провалом её многолетней агентурной деятельности в пользу Патриотического польского союза. Собаньская не сдаётся. Не зная сущности всех разоблачающих её фактов в донесениях Шредера, но прекрасно понимая никчёмность собственной информации, она пытается оправдаться отвращением, которое вызывали в ней брызжущие слюной бешеные собаки. То есть те самые важные для российского сыска деятели польского освободительного движения. Спасая их, она нарочно использует словечко из лексикона российских жандармов.

Г-н Шредер жаловался в своих депешах наместнику, что ему не удалось проникнуть в то, что от него хотели здесь узнать. Я могла, может быть, преодолеть это затруднение, и я попыталась это сделать. Предполагая, что я по своему положению и по своим связям выше подозрений, я думала, что могу действовать так, как я это понимала. Я увидела, таким образом, поляков; я принимала даже некоторых из них, внушавших мне отвращение при моём характере. Мне всё же не удалось приблизить тех, общение с которыми производило на меня впечатление брызжущих слюной бешеных собак. Я никогда не сумела побороть этого отвращения и, сознаюсь, пренебрегала, может быть, важными открытиями, чтобы не подвергать себя встречам с существами, которые вызывали во мне омерзение. Витт прочитал его сиятельству наместнику письма, которые я ему писала; он посылал копии с них в своих донесениях; они помогали ему делать важные разоблачения.

Какие же это разоблачения, которые с её «помощью» делал Витт? Она сама их перечисляет: заговоры, которые замышлялись; тайные связи, поддерживавшиеся с польскими агентами в России; макиавеллиевская система, которую они хотели внедрить. И я увидела, сколь связи, которые были пущены в ход, могли оказаться мрачными. Обратите внимание — все глаголы и причастия употреблены в прошедшем времени! Она сообщала о том, что уже не имело никакого значения после разгрома восстания. Она даже называет имена причастных к этому польских повстанцев — Сапега, Александр Потоцкий, князь Любомирский, некий, подданный короля прусского, Красинский, князь Чарторыйский. Это ещё одна издёвка — имена руководителей движения прекрасно были известны российским жандармам. Неслучайно все они эмигрировали. Неслучайно русский царь благоволил простить им столь большие преступления, в случае если они возвратятся в империю. Шредер даже уполномочил её соблазнять преступников отпущением им грехов от имени царя и призывать их поверить великодушию его величества государя. Как истая католичка, Собаньская, бесспорно, делала это с удовольствием. И даже преуспела: Наименее расположенные к раскаянию кончили тем, что признали свои заблуждения и милосердие царя. Понимая, что Бенкендорф не может быть удовлетворён бесплодностью её «раскрытий», она добавляет в своё оправдание:

Все эти данные были, однако, неопределёнными, так как признания были неполными; лишь врасплох удавалось мне узнавать то, что мне хотелось. Пытаясь захватить и углубить сведения, я поддавалась также потребности помочь им узнать и полюбить страну, которую я возлюбила, монарха, которого я чтила.

В заключение она выражает надежду, что честность и справедливость Бенкендорфа побудит его повергнуть содержание письма к стопам его величества. В глубине души она не верит в успех попытки. Николай в отличие от брата Александра был неумолим. Он никогда не отменял своих решений. Сказал — как отрезал. Собаньская хорошо знала это качество монарха. Не надеялась и разжалобить его. Но не удержалась, а может, нарочно представилась слабой, беззащитной, оскорблённой несправедливостью, отчаявшейся женщиной: Я ничего не прошу, мне нечего желать, так как, повторяю ещё раз, всё для меня на этой земле кончено. Вроде бы плачется, но продолжает колоть: Но да будет мне по крайней мере дозволено просить не быть неправильно судимой там, где моё сердце выполняет дорогой и священный долг. Конечно же, это — священный долг к Польше! И ещё об одном просит Собаньская Бенкендорфа, как человека чести, человека слишком справедливого, слишком религиозного (когда было нужно, она умела льстить), — не отказать в ответе. Но как выражена эта просьба! — не просит, приказывает генералу тоном повелительницы, высокородной, гордой пани, за спиной которой десятки графских поколений, в отличии от выскочки — графа по выслуге — Бенкендорфа: Будет ли он хорошим или плохим, благоволите, генерал, мне его без промедления сообщить.

Царь не внял объяснениям Собаньской. Более того, не в пример тугодуму Бенкендорфу, он прекрасно понял подтекст письма. Не обольстился и увёртками Витта — в апреле 1832 г. генерал был назначен инспектором южных поселений кавалерии. Но до окончания уголовного суда над мятежниками (а он был его председателем) ему дозволялось остаться в Варшаве. В ноябре того же года Витт испросил разрешение приехать в Петербург. По наущению Собаньской вновь предпринял очередную атаку на императора. Видимо, она была безуспешной. В столице граф заболел — сказались волнения последних месяцев, открылась болезнь горла. В мае 1833 г. получил отпуск для лечения за границей. В сентябре со всеми почестями был окончательно освобождён от должности с объявлением высочайшей полной признательности за деятельность по званию варшавского губернатора и за двукратное начальствование действующей армией в отсутствие главнокомандующего. Моральную признательность умастили материальной — 100 тысяч рублей ассигнациями. Он уехал к месту нового назначения — в херсонское военное поселение. Разоблачённая Мата Хари последовала за ним. Она всё ещё надеялась вернуть Витту, а через него и себе монаршую милость. Оставшись не у дел, деятельная пани затосковала. Бурное существование было её стихией. Стихией же Витта были интриги. Этот удивительный симбиоз просуществовал без малого двадцать лет. Весна 1834 г. вспыхнула в Собаньской новым протуберанцем энергии — она поехала в Петербург. Это была её последняя попытка реабилитировать себя. Состоялась ли её встреча с императором, мы можем только гадать. Но даже если царь и снизошёл до разговора с ней, он оказался безрезультатным. Из Петербурга Собаньская уехала за границу. Об этом узнаем из дневника П. Д. Дурново. Запись 25 августа 1835 г., Дрезден: Г-жи Собаньская и Толстая провели у нас вечер[343].

Царь давно уже понял ничтожность Витта, но снисходительно его терпел. Пользуясь его услугами, не уставал подтрунивать над ним. В августе 1836 г. приехал на смотр херсонских военных поселений. Ах, как старался, как готовился к этому событию генерал! Загодя благоустраивал поселенский город Елизаветград, переделывал офицерские квартиры в дворцы, из Парижа выписал драпировщика, ресторатора Дюссо из Одессы, мебель заказал лучшему одесскому краснодеревщику Коклену, закупил амуницию для солдат в Петербурге. Государь остался чрезвычайно доволен усилиями Витта. Во что обошлась эта пышность, императора всея Руси не интересовало. Важно было пустить пыль в глаза сопровождавшим его иностранным послам: вот как, мол, живут мои поселенцы! Витт приказал соорудить для императрицы коляску с увенчанным короной балдахином из красного бархата, с золотыми кистями, бахромой, шнурами, гирляндами из живых цветов. В коляску запрягли пару волов с позолоченными рогами. На облучок усадили кучера в малороссийском костюме. Сам Витт верхом сопровождал императрицу. Государь с балкона наблюдал это зрелище и хохотал до упаду. Вечером — фейерверки и бал. Хозяйками бала были две графини — сестра Витта Потоцкая-Нарышкина и Е. К. Воронцова. Окончательно впавшая в немилость Собаньская не посмела туда явиться. Устроили показные манёвры. Войска разделили на два лагеря. Одним командовал Николай, другим Витт. Не смея одержать победу над войсками императора, генерал неожиданно отдал приказ к отступлению. «Что бы это значило, ведь Витт находится в лучшей позиции?» — спросил царь у стоявшего рядом с ним генерала Ермолова. «Вероятно, Ваше величество, граф Витт принял это сражение за настоящее», — ответил известный своим остроумием Ермолов. «Только один Витт способен на такое — настоящую услугу вместе с какой-нибудь глупостью!» — воскликнул Николай.

Триумфальный для Витта смотр дорого обошёлся поселянам — часть хлеба осталась неубранной на полях, склады с продовольственными запасами опустошены, многие крестьяне лишились скота, загнанного на строительных работах, озимые посеяли впопыхах, кое-как. На следующий год хлеба не хватило, пришлось его прикупать. Только через три года удалось привести хозяйство в порядок. Императорский смотр оказался крахом и для супружеской жизни Собаньской. То ли она его бросила — дальше жить с ним не имело смысла. То ли он оставил её. На этот счёт свидетельства разноречивы. Мицкевич в «Барских конфедератах» даёт своё объяснение. Действие у него перенесено в XVIII век, посему император заменён императрицей — Екатериной. Государыня не раз осуждала меня за мою связь с графиней. Но эта перестановка фигур не меняет сути — Николай действительно корил Витта связью с Собаньской. Генерал в конечном счёте внял советам императора. Он расстался с Собаньской. Её приютила в своём крымском имении кн. А. С. Голицына. Княгиня была последовательницей пиетистов. Собаньская тоже. Пиетисты исповедовали отказ от земных радостей. Аскетизм и Каролина — понятия несовместимые. Новый образ жизни явно не подходил её страстной натуре. Вскоре она вышла замуж за адъютанта Витта капитана лейб-гвардии драгунского полка С. X. Чирковича, то ли сербского, то ли хорватского дворянина, в прошлом австрийского офицера. Её объяснение своего поступка сёстрам по обществу — баронессе Ю. Беркгейм (дочери баронессы Ю. Крюднер) и княгине Голицыной — прямо-таки настоящее дипломатичное послание: Я убеждена, что Бог в бесконечном милосердии к каждому из своих чад хотел для меня этого союза. <…> Он был необходим, чтобы обеспечить мою старость хлебом насущным, необходим также, чтобы защитить меня против людей и самой себя, необходим также, чтобы заставить меня потерять привычку к счастью и ласке, всё более и более расслаблявшую мою природную изнеженность. Моё пребывание подле вас обеих было последней главой моего полного счастья. <…> Вас он (Бог) выбрал, чтобы меня спасти, защитить, любить, помогать мне, такой бедной, слабой, одинокой! <…> Мой муж добродетельный человек, честный во всём значении этого слова; но серьёзность его характера и строгость его правил отражаются во всём, что составляет мою жизнь; мой муж, впрочем, сопровождал меня в мои безумные и светские годы, и он требует во всех моих привычках перемены, которая обеспечит мне его уважение. Я должна работать, чтобы добиться этого уважения, и это накладывает на меня тысячу обязанностей, которым противится моя дурная природа, хотя мой рассудок их всегда одобряет. Серьёзность моего мужа беспокоит моих в отношении моего счастья, но это такой достойный человек, настолько проникнутый идеей долга, что я уверена, моё счастье будет зависеть только от меня, моего рассудка, моего послушания воле, которая всегда будет стремиться к тому, что для меня хорошо. Письмо написано во вкусе набожных приятельниц Собаньской. Артистичная Каролина умела входить в любую роль. Как показывает его содержание, она прекрасно справилась и с амплуа ханжи. Невозможно представить, чтобы Собаньская позволила кому-нибудь надеть хомут на свою прелестную шейку! Многословное объяснение имело только одну цель — разжалобить старух в своей новой, совсем нелёгкой, с тысячей обязанностей, полной смирения, самоотречения и долга жизни. Дабы не осуждали, поняли и посочувствовали. Можно лишь восхититься её ловкостью и умом!

А Витт? Молодящийся Дон-Жуан последовал примеру Собаньской. Он также недолго оставался на свободе. Его новой избранницей стала вдова кавалергарда Н. И. Петрищева — Надежда Фёдоровна, урождённая графиня Апраксина. Жить ему осталось совсем мало. Последние годы страдал сильной глухотой, вернулась болезнь горла. Он скончался в июне 1840 г. Собаньская пережила его на 45 лет.