Две души в беспредельной вечности

В стихах — самом искреннем, импульсивном роднике чувств — приходится вылавливать золотые песчинки о Собаньской. Не слишком ли я злоупотребляю поэтическими цитатами? Хочу вслед за Ахматовой повторить: Вообще мой лозунг: «Побольше стихов — поменьше III отделения». Ахматова поясняет свою замечательную мысль: Потому что из стихов может возникнуть нужная нам проза, которая вернёт нам стихи обновлёнными и как бы увиденными в ряде волшебных зеркал — во всей многоплановости пушкинского слова и с сохранением его человеческой интонации, а из III отделения, как известно, ничего не может возникнуть.

Ненадолго отступлю от своего правила — обращусь к эпистолярному наследию Пушкина. В нём сохранилось четыре письма — четыре вешки в череде событий 1828 года. Увы! — вопреки мысли Ахматовой, три из них порождены III отделением.

В конце февраля — начале марта Пушкин через Бенкендорфа передал царю для высочайшего одобрения шестую главу «Евгения Онегина» и стихотворение «Друзьям» («Нет, я не льстец…») вместе с прошением назначить его в действующую армию на Кавказ. 5 марта шеф жандармов прислал Поэту ответ: царь одобрил к печати присланные произведения. О назначении в армию — молчок. Пушкин смиренно благодарит царя — опять через Милостивого Государя Александра Христофоровича: Снисходительное одобрение государя императора есть лестнейшая для меня награда, и почитаю за счастие обязанность следовать высочайшему его соизволению. Прошло почти два месяца. 18 апреля шеф жандармов вызывает Пушкина к себе. Но до Бенкендорфа его не допустили и не позволили дожидаться. Пушкин униженно извиняется за несостоявшийся визит и вновь докучает, дабы узнать решительно своё назначение. И в отчаянье добавляет: Судьба моя в Ваших руках! Через два дня милостивый государь удосужил Пушкина отказом в его просьбе.

И вот третья вешка — ответ шефу жандармов Бенкендорфу, написан 21 апреля 1828 г. Привожу из него отрывок:

Искренне сожалею, что желания мои не могли быть исполнены, с благоговением приемлю решение государя императора и приношу сердечную благодарность Вашему превосходительству за снисходительное Ваше обо мне ходатайство. Как же страдал Пушкин, коли с такой покорностью проглатывает издевательства жандарма. И находит в себе силы докучать новой просьбой: Так как следующие 6 или 7 месяцев остаюсь я, вероятно, в бездействии, то желал бы я провести сие время в Париже, что, может быть, впоследствии мне уже не удастся…[319]

Итак, Пушкин решил бежать от надменной из Петербурга. Куда? — всё равно — на Кавказ под турецкие пули, в Италию, в Париж, в Китай!

Куда б ни вздумали, готов за вами я

Повсюду следовать, надменной убегая:

К подножию ль стены далёкого Китая,

В кипящий ли Париж, туда ли, наконец,

Где Тасса не поёт уже ночной гребец,

Где древних городов под пеплом дремлют мощи,

Где кипарисные благоухают рощи,

Повсюду я готов. Поедем… но, друзья,

Скажите: в странствиях умрёт ли страсть моя?

Забуду ль гордую, мучительную деву,

Или к её ногам, к её младому гневу,

Как дань привычную, любовь я принесу.

Стихотворение написано Пушкиным 23 декабря 1829 г. В связи с отказом в его новой просьбе сопровождать научную экспедицию барона Шиллинга в Сибирь и Китай[320]. Но причиной этой неуёмной жажды сбежать из Петербурга была всё та же Собаньская.

Четвёртая вешка — черновик записки к неизвестной, условно датируемый концом 1828 г. — 4 мартом 1829 г.: Конечно, сударыня, тот час, который для вас удобен, всегда будет удобен и для меня. Итак, до завтра, и пусть 7-я глава Онегина заслужит…

Кто эта неизвестная, к услугам которой в любой час готов Пушкин? Да простит меня читатель за настырность — это всё та же Каролина Собаньская. Я всё о ней да о ней. И вроде бы других увлечений не было у Пушкина, а если были, то как бы бледнеют перед страстью к этой женщине. И стихи все ей да ей. И сюжет как будто выпадает из темы моей книги. Но я почла своим священным долгом (не испугавшись этого высокопарного выражения) восстановить справедливость — вернуть в биографию Поэта его самую большую, нет! — единственную любовь. Это всё сказки человеческие про многократную любовь. Не буду убеждать в этом молодых людей. Бесполезно. Чтобы поверить в сию истину, надо созреть. И с высоты пройденного пути оглянуться назад и увидеть на своей жизненной тропе — все увлечения, ошибочно принимавшиеся за любовь, влюблённости и ту единственную, неповторимую, несравнимую, Богом посланную Любовь. И, благословляя этот дар свыше, воскликнуть: «Блажен, кто осчастливлен им!» Но вот что примечательно, — с годами все мимолётности бледнеют, стираются, а память о главном расширяется, всевластно вкореняется в ум, сердце, в клеточки тела…

Что таится за ссылкой на уже почти законченную в ту пору 7-ю главу «Евгения Онегина»? Что в ней такого?

Что значит выражение: и пусть она заслужит? Что? А вот что — Весна!

Гонимы вешними лучами,

С окрестных гор уже снега

Сбежали мутными лучами

На потоплённые луга.

Улыбкой ясною природа

Сквозь сон встречает утро года…

Стихи, опять стихи… Но ведь в них весь Пушкин — Поэт и Человек. И он расскажет нам во сто крат больше, чем маразмитические воспоминания его полудрузей-полуврагов.

Как грустно мне твоё явленье,

Весна, весна! пора любви!

Какое томное волненье

В моей душе, в моей крови!

С каким тяжёлым умиленьем

Я наслаждаюсь дуновеньем

В лицо мне веющей весны…

Это же иносказание — отражение весеннего настроения, вызванного приездом в Петербург Каролины. Она пробудила воспоминания о былом. Боже мой! Не надо лупы — всё это на поверхности:

Быть может, в мысли нам приходит

Средь поэтического сна

Иная старая весна

И в трепет сердце нам приводит

Мечтой о дальней стороне,

О чудной ночи, о луне…

Эта лунная ночь в Крыму, в Массандре… И они двое в тени скалы… А он у милых ног рыдает…

Пропущу элегические строфы о Ленском. Они для перехода к самому важному моменту — к тоскующей без Онегина Татьяне. И в одиночестве жестоком / Сильнее страсть её горит. / И об Онегине далёком / Ей сердце громче говорит.

…В поле чистом,

Луны при свете серебристом

В свои мечты погружена,

Татьяна долго шла одна.

Шла, шла. И вдруг перед собою

С холма господский видит дом,

Селенье, рощу под холмом

И сад над светлою рекою.

Ключница Анисья отперла барский дом, и Татьяна увидела жилище Онегина. Не беда, что у Пушкина не было своего дома, что жил он в Одессе в «клубной» гостинице Рено неподалёку от взморья, и с балкона его комнаты открывался вид не на светлую реку, а на залив с белыми парусами кораблей на рейде. Не пейзаж, не география здесь важны, а то, что однажды Она тоже посетила его обитель. С любопытством оглядывала обстановку — …и стол с померкшею лампадой, / И груда книг, и под окном / Кровать, покрытая ковром, / И вид в окно сквозь сумрак лунный, / И этот бледный полусвет, / И лорда Байрона портрет, / И столбик с куклою чугунной / Под шляпой с пасмурным челом, / С руками сжатыми крестом. Заметьте — это почти копия с пушкинской комнаты. И бронзовая фигурка Наполеона, и лик Байрона, и вечная кипа книг возле — застланной восточным, заляпанным чернилами ковром — кровати, на которой он, поджав ноги, обычно писал по утрам свои стихи… Она рассматривала его книги — …певца Гяура и Жуана / Да с ним ещё два-три романа, / В которых отразился век / И современный человек / Изображён довольно верно… Читала фразы с отметкой резкою ногтей, пометки на полях — то кратким словом, то крестом, то вопросительным крючком. Это не праздное любопытство — она пыталась разгадать эти иероглифы души любимого человека. И начинает понемногу / Моя Татьяна понимать / Того, по ком она вздыхать / Осуждена судьбою властной… А далее — прямо-таки строки из автобиографии: Чудак печальный и опасный, / Созданье ада иль небес, / Сей ангел, сей надменный бес, / Что ж он? Ужели подражанье, / Ничтожный призрак, иль ещё / Москвич в Гарольдовом плаще, / Чужих причуд истолкованье, / Слов модных полный лексикон? / Уж не пародия ли он? / Ужель загадку разрешила? / Ужели слово найдено? Это не Татьяна-Каролина вопрошает — это сам Поэт самокритично с себя шкурку сдирает: «Да кто же я в самом деле? Демон или ангел? Иль пустой подражатель Байрона? А ведь ежели со стороны взглянуть — шут, комическая пародия!» Вот и слово найдено! Да разве можно такого любить — чудака, печального и опасного? Эх, Пушкин! Не садись не в свои сани! Беги!

И он бежал. Но, как всегда перед побегом, бросил к её ногам послание — на сей раз волшебную исповедь души, за которую его освистали критики. Особенно старался Булгарин. Новая глава — совершенное падение Пушкина, — писал он в «Северной пчеле» в 1830 году. И пенял Поэту: по возвращении из армии (а Пушкин недавно вернулся с Кавказа) надобно писать не романтические финтифлюшки, а воспевающие победы русской армии оды! Ах, как это современно! Почти в духе критиков соцреализма! Видать, всегда нужны Булгарины и Гречи — при любом правительстве, при любом строе!

Среди финтифлюшек 7-й главы была одна, которая многое должна напомнить сердцу Каролины:

Простите, мирные долины,

И вы, знакомых гор вершины,

И вы, знакомые леса;

Прости, небесная краса,

Прости, весёлая природа;

Меняю милый, тихий свет

На шум блистательных сует…

Прости ж и ты, моя свобода!

Куда, зачем стремлюся я?

Что мне сулит судьба моя?

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Она, как с давними друзьями,

С своими рощами, лугами

Ещё беседовать спешит.

Неслучайно Пушкин сразу же принялся за свой «Роман в письмах». К чему бы это? Не окончен «Онегин». Начаты светские повести «Гости съезжались на дачу», «Роман на Кавказских водах». А тут ещё «Полтава»… Да вот к чему — он судорожно стремится выговориться, как можно больше сказать ей — о ней самой, о себе, о незримых нервущихся нитях, связавших их души и тела. Первое письмо Лизы уж больно напоминает это романтическое прощание Татьяны-Каролины с тихой, милой жизнью. А в любой из названных повестей проглядывают черты Собаньской. Теперь попытаюсь ответить и на вопрос — почему такая могучая страсть к этой женщине? Она была той единственной, которая вызвала в Поэте потрясение, вулканический взрыв, состояние на грани жизни и смерти. У натур сверхчувствительных (а Пушкин, бесспорно, принадлежал к ним) любовь настолько заполоняет всё существо, что каждый миг становится невыносимой болью, лихорадящим всевластным стремлением утолять, насыщать вызванные любимым существом эмоции. Так любила Татьяна: Другой!.. Нет, никому на свете / Не отдала бы сердце я! / То в вышнем суждено совете… / То воля неба: я твоя; / Вся жизнь моя была залогом / Свиданья верного с тобой; / Я знаю, ты мне послан Богом, I До гроба ты хранитель мой… Так стремилась любить Клеопатра: Зачем печаль её гнетёт? / Чего ещё недостаёт / Египта древнего царице? <…> Вотще! В ней сердце глухо страждет, / Она утех безвестных жаждет — / Утомлена, пресыщена, / Больна бесчувствием она…

Клеопатра больна бесчувствием не оттого, что любить не может, а оттого, что некого полюбить. Гибнет без любви Татьяна. Гибнет Клеопатра. Погибает Пушкин. Вместе со своими героинями задыхается от пошлости получувств, полуправды, полулжи, от духа корысти, прагматичности, умеренной добродетельности толпы, черни. Потому что Поэту дан высший божественный дар — безмерность во всём! У него в крови, в клеточках тела это знание от Бога — отрекаясь от Любви, от естественных законов природы, человек должен ожесточиться, очерстветь и, наконец, окаменеть в мертвящем упоенье света. В этом смысле Поэт и его идеал — в едином образе «Татьяна-Клеопатра» — являются жрецами любви.

Любовь двух стихий обречена. Чем неодолимее их взаимная тяга, тем невозможнее её удовлетворить. Она переходит в иную ипостась — борьбу. Борьбу титанов. И кончается гибелью обоих или одного из них. Жертвоприношением. Таков божественный закон Космоса. Вот объяснение темы «Клеопатра» — истинная любовь ценой смерти. Но человек, истинно влюблённый, не усомнится ни на одну минуту, — скажет позднее Пушкин в повести «Мы проводили время на даче…». Разве жизнь уж такое сокровище, что её ценою жаль и счастия купить? <…> Что жизнь, если она отравлена унынием, пустыми желаниями! И что в ней, когда наслаждения её истощены? Повесть начата в 1834 году, стихотворение «Клеопатра» написано в Михайловском в октябре 1824 года, через три — три с половиной месяца после разлуки с Собаньской. «Египетские ночи» — в 1835 году. Двенадцать лет мысль «любовь-смерть» владела Поэтом.

Пушкин в Каролине нашёл всё, что могло наполнить его жизнь, — красоту, ум, сродную ему духовность, избыток жизненности, страстность и пылкость воображения, что совсем немаловажно — в земном плане — для буйной африканской натуры Пушкина и без чего совершенно невозможно существование его великой души Пророка. А ещё — понимание (помните в «Разговоре книгопродавца…» строку — Там сердце их поймёт одно). Этой одной-единственной его понимающей и была Она. Но и Он, только Он один, среди толпы холодной её страданья разделял — толпа забрасывала её, как некогда Магдалину, каменьями. А он, подобно Тому великому Человеку протягивал ей руку и утешал — Тебе один остался друг. Одним словом — родство душ в самом высоком, космическом понимании.

Он бежал и вновь возвращался. Хотел уехать за границу — не пустили. Засевший в сердце клин выбивал новыми увлечениями — Оленина, Закревская. Я к новым идолам несу мои мольбы… Фантазии больной души: Аннета — чистое созданье — возродит его. В ней была его надежда на спасение, очищение, прощение (Ахматова). Он поспешил сделать Олениной предложение. Ему отказали. Позднее родилась ещё одна сказка об его неудачном сватовстве: предложение не было принято из-за политической неблагонадёжности Поэта. Напротив — сама Оленина подтверждает: петербургское общество заискивало перед ним из-за милостей, оказываемых ему в то время императором. Он отвергнут, потому что был беден, некрасив и, по словам Олениной, заносчив и несносен. И совсем не нравился маленькой капризнице! А я воскликну: какое счастье для Поэта, что ему дали от ворот поворот! Впрочем, очень скоро он сам разочаровался в Аннете. В черновиках 8-й главы «Евгения Онегина» (декабрь 1829 г.) осталась строфа с весьма нелестным образом этой жеманницы, любившей так горделиво выставлять свою маленькую ножку:

Тут Лиза Лосина была

Уж так жеманна, так мила!..

Так неопрятна, так писклива,

Что поневоле каждый гость

Предполагал в ней ум и злость.

А в другом варианте этого стиха досталось и родителям:

Уж так жеманна, так мала!

Так бестолкова, так писклива,

Что вся была в отца и мать…

Закревская стала отдушиной мутной, застоявшейся, постоянно возбуждаемой Собаньской страсти. Ничего другого она не могла ему дать. Она водила его по опустошённым кругам своей обугленной души, — жестко, но справедливо сказала Ахматова. Баратынский назвал Аграфену Магдалиной. Пушкин — беззаконной кометой. Не очаровала она и Долли Фикельмон. О ней только раз упоминает посланница в дневнике. Запись 9 сентября 1829 г.:

Познакомилась с мадам Закревской, женой министра внутренних дел. Она не пользуется доброй репутацией в обществе — говорят, что ей не хватает того, что называется хорошим тоном. У неё довольно красивое личико, но с выражением, которое редко можешь встретить в салонах или, точнее, которое желали бы там видеть.

Влюблялся, разочаровывался. Потому что другие Любови — эрзацы чувств и разума потуги. Задумал жениться. Вообще брак представлялся выходом из тупика. Посватался к Олениной — слава Богу! — отказали. Летом 1829 года на Кавказ под чеченские пули. Но и там, на холмах Грузии, о ней: Мне грустно и легко; печаль моя светла; / Печаль моя полна тобою, / Тобой, одной тобой… И снова, скуля, как побитый щенок, — к ней. Вот так два года и мечется, будто в зоне заключения, меж двух неприступных стен — надменной Каролиной Адамовной и неумолимым Милостивым Государем Александром Христофоровичем. Спасительная мечта о Китае. Отказ. 5 января 1830 г. он опять у Собаньской. Пишет ей в альбом посвящение — «Что в имени тебе моём?». Ответа нет. 7 января 1830 г., как затравленный волк, к Бенкендорфу. Клянчит — в какой уже раз! — отпустить за границу. А тот просто рассвирепел. И даже не соблаговолил на сей раз, впрочем как и в первый, доложить царю о ходатайстве. За свою недолгую жизнь Поэт дважды впадал в подобное состояние — затяжной 1828—1830 годов и краткий — из-за окончательного нервного сбоя — преддуэльный период. Затяжной — закончился женитьбой на Гончаровой — ошибочный спасительный выход! Краткий — сознательно форсированный — уходом.

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?..

А он упрям, отстать не хочет, / Ещё надеется, хлопочет… Выхлопотал, вымолил у Собаньской свидание — в воскресенье вечером 2 февраля. Он ждёт, сгорая нетерпением: В тоске любовных помышлений И день и ночь проводит он. Но утром в воскресенье — записка от неё — до жути светская, крещенским холодом обдающая:

Прошлый раз я забыла, что отложила удовольствие видеть вас на воскресенье. Я забыла, что надо было начать свой день с мессы и продолжать его визитами и деловыми поездками. Я очень жалею об этом, так как это задержит до завтра удовольствие видеть и слышать вас. Надеюсь, что вы не забудете о вечере в понедельник и не очень сердитесь за мою надоедливость в выражении большого восхищения, которое я к вам питаю.

К. С.

Воскресенье утром.

Словно ушат холодной воды эта записка! Конец терпению. Прорвалась сдерживаемая до сих пор плотина чувств.

И слабою рукой / Он пишет страстное посланье. / Хоть толку мало вообще I Он в письмах видел не вотще; / Но, знать, сердечное страданье / Уже пришло ему невмочь. / Вот вам письмо его точь-в-точь….

Вы смеётесь над моим нетерпением, — писал Пушкин, — вам как будто доставляет удовольствие обманывать мои ожидания; итак, я увижу вас только завтра — пусть так. Между тем я могу думать только о вас.

Хотя видеть и слышать вас составляет для меня счастье, я предпочитаю не говорить, а писать вам. В вас есть ирония, лукавство, которые раздражают и повергают в отчаяние. Ощущения становятся мучительными, а искренние слова в вашем присутствии превращаются в пустые шутки. Вы — демон, то есть тот, кто сомневается и отрицает, как говорится в Писании.

В последний раз вы говорили о прошлом жестоко. Вы сказали мне то, чему я старался не верить — в течение целых 7 лет. Зачем?

Счастье так мало создано для меня, что я не признавал его, когда оно было передо мною. Не говорите же мне больше о нём, ради Христа… (Подч. мною. — С. Б.)

Пушкин повторил слова Онегина из письма к Татьяне:

Я думал: вольность и покой

Замена счастью. Боже мой!

Как я ошибся, как наказан!

И снова оттуда же — слова о счастье:

Нет, поминутно видеть вас,

Повсюду следовать за вами,

Улыбку уст, движенье глаз

Ловить влюблёнными глазами,

Внимать вам долго, понимать

Душой всё ваше совершенство,

Пред вами в муках замирать,

Бледнеть и гаснуть… вот блаженство!

Эта перекличка с поэмой почти в каждой строке письма:

В угрызениях совести, если бы я мог испытать их, — в угрызениях совести было бы какое-то наслаждение — а подобного рода сожаления вызывают в душе лишь яростные и богохульные мысли.

Дорогая Элленора, позвольте мне назвать вас этим именем, напоминающим мне и жгучие чтения моих юных лет, и нежный призрак, прельщающий меня тогда, и ваше собственное существование, такое жестокое и бурное, такое отличное от того, каким оно должно было быть. — Дорогая Элленора, вы знаете, я испытал на себе всё ваше могущество. Вам обязан я тем, что познал всё, что есть самого судорожного и мучительного в любовном опьянении, и всё, что есть в нём самого ошеломляющего. От всего этого у меня осталась лишь слабость выздоравливающего, одна привязанность, очень нежная, очень искренняя, — и немного робости, которую я не могу побороть…

Некоторые отрывки я уже цитировала раньше. Но решила не выпускать их — в контексте всего письма они приобретают иное звучание. Пушкин заблуждался, называя своё состояние слабостью выздоравливающего. Заглохнувшая любовь, как недолеченная болезнь, вспыхивает вновь и вновь, как только появляется её возбудитель. Нам неизвестно, отправил ли Пушкин Собаньской этот свой всполох страсти. Он просто писал, как пишут дневник, по свойственной эмоциональным людям привычке излагать на бумаге свои чувства. Ещё не знал, решится ли открыть их адресатке:

Я прекрасно знаю, что вы подумаете, если когда-нибудь это прочтёте, — как он неловок — он стыдится прошлого — вот и всё. Он заслуживает, чтобы я снова посмеялась над ним. Он полон самомнения, как его повелитель — сатана. Не правда ли? (Об этом же в «Онегине» — Созданье ада иль небес, / Сей ангел, сей надменный бес…)

Однако, взявшись за перо, я хотел о чём-то просить вас — уж не помню о чём — ах да — о дружбе. Эта просьба очень банальная, очень… Это как если бы нищий попросил хлеба — но дело в том, что мне необходима ваша близость…

Как прекрасно понимал всё Пушкин — всё в себе, всё в ней! Он видел себя со стороны — нищий, просящий о подаянии. Не о любви, о дружбе! О простом человеческом общении! Можно воскликнуть: «Как скрутила его в бараний рог эта женщина! Как низко пал он!» Но на самом деле — падение ли это или взлёт души? Тот самый высший миг в жизни человека, когда земная гордыня, земное представление об унижении и обо всех условностях теряют свой извечный банальный смысл?! И ещё — о безвременье Любви. Каролине в 1830 году было 37—38 лет, по тем временам почти старая женщина. Она, как всякая красивая женщина, скрывала свой возраст. Как истинная полька, умела выглядеть намного моложе. Но для Пушкина её годы не имели никакого значения.

А вы между тем по-прежнему прекрасны, так же, как и в день переправы (виттовский бал на корабле и возвращение на берег в лодках!) или же на крестинах, когда ваши пальцы коснулись моего лба. Это прикосновение я чувствую до сих пор — прохладное, влажное. Оно обратило меня в католика…

С кем ещё из женщин было у Пушкина такое — когда каждый пустяк становился значимым, полным тайны и магии, говорил на понятном только им двоим очень древнем, ритуальном языке любви?! С кем испытывал это судорожное, мучительное, ошеломляющее любовное опьянение?

И вдруг совершенно неожиданный мистический поворот, и письмо обрывается. А затем — только вечность и две души в беспредельном Всемире:

Но вы увянете; эта красота когда-нибудь покатится вниз, как лавина. Ваша душа некоторое время ещё продержится среди стольких опавших прелестей — а затем исчезнет, и никогда, быть может, моя душа, её боязливая рабыня, не встретит её в беспредельной вечности.

Но что такое душа? У неё нет ни взора, ни мелодии — мелодия быть может…

Опровергая Пушкина, спешу сказать — Собаньская до конца осталась прекрасной. Прима Вера превратилась в пышную золотую осень. И ещё долго поражала всех своей неувядающей красотой. Она сумела ещё трижды выйти замуж — за получившего наконец развод Витта, затем за его адъютанта Чирковича, а после его смерти уже почти шестидесятилетняя пани в 1851 г. обвенчалась с Жюлем Лакруа (1809—1887) — романистом, поэтом, переводчиком, драматургом. Он был на семнадцать лет моложе её (Собаньская родилась не в 1794 г., как принято считать, а на два года раньше). Подобно другим, он воспевал очаровательную пани в стихах. Четырнадцать сонетов его стихотворного сборника 1872 г. «Позорный год» были посвящены ей — восьмидесятилетней, но всё ещё привлекательной Каролине. Моя спутница мужественна, и я остаюсь рядом с ней, — читаем в одном из сонетов. Но, пожалуй, строки из другого сонета Лакруа, «Франция и Польша. Моей жене», могут послужить самым веским аргументом для оправдательного приговора Собаньской: Франция и Польша, о сёстры, о вы, её две отчизны! Не отчаивайтесь, обагрённые кровью и истерзанные! Поистине ангел ещё молится за вас.

Как мудра чеховская сентенция: «После сорока лет человек сам отвечает за своё лицо!» Красота увядает, но облик может осветиться приобретённым в житейских испытаниях опытом — мудростью, доброй толерантностью к людям, смирением перед превратностями судьбы и духовной красотой, если она дана свыше. И наоборот, когда человек ничему не научился за четыре десятка жизни, озлобленность, душевная дисгармония искажают его черты. Собаньская относилась к той категории женщин, чьё очарование с годами не убывает, а напротив — наливается магической, влекущей силой. Жюль Лакруа вскоре после выхода в свет книги стихов ослеп. Каролина, как добрая самаритянка, до самой смерти (она умерла в 1885 г. в девяностотрёхлетнем возрасте) ухаживала за слепцом. Он пережил её на два года. Суровым приговором — катящейся вниз лавиной её прелестей — Пушкин совсем не думал оскорбить (или отрезвить?) красавицу. Он искал форму для выражения гётевской мысли о быстротечности жизни. Надеялся, что заставит прелестную дьяволицу проникнуться этой мыслью. А она, подобно Фаусту, воскликнет: «Остановись, прекрасное мгновенье!» Но не сумел. Роль Мефистофеля ему явно не удавалась. Было и нечто другое, что изменило Собаньскую и заставляло её сдержанно-холодно отвергать пылкие порывы Пушкина. Об этом он рассказал в стихотворении «В часы забав иль праздной скуки…»:

И ныне с высоты духовной

Мне руку простираешь ты

И силой кроткой и любовной

Смиряешь буйные мечты.

Твоим огнём душа палима

Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе серафима

В священном ужасе поэт.

Собаньская стала рьяной последовательницей пиитистов, исповедующих отказ от земных радостей, очищение, духовное возвышение, смирение. Под влиянием её нравоучительных проповедей Пушкин пытался отвергнуть мрак земных сует. Но, как видим, сама мысль об отречении от всего того, к чему стремился буйными мечтами, приводила его в священный ужас. Он не был готов к этому. Он был ещё очень молод… Мысли о счастье грызли его. И он продолжал писать ей безумные письма…

В тот же день, 2 февраля, родилось ещё одно пылкое послание. Сохранился его черновик.

Сегодня 9-я годовщина дня, когда я вас увидел в первый раз. Этот день был решающим в моей жизни.

Чем более я об этом думаю, тем более убеждаюсь, что моё существование неразрывно связано с вашим; я рождён, чтобы любить вас и следовать за вами — всякая другая забота с моей стороны — заблуждение или безрассудство; вдали от вас меня лишь грызёт мысль о счастье, которым я не сумел насытиться. Рано или поздно, неминуемо, мне придётся всё бросить и пасть к вашим ногам. Среди моих мрачных сожалений меня прельщает и воодушевляет одна лишь мысль о том, что когда-нибудь у меня будет клочок земли в М[ассандре]. Туда я смогу совершать паломничества, бродить вокруг вашего дома, встречать вас (упиваться), вас мельком видеть…

У настоящей любви нет будущего — у неё только сиюминутность настоящего, а затем — прошлое и мучительно-сладостное воспоминание о нём. Создатели прекрасных легенд о любви знают это и разрешают этот парадокс смертью своих героев… С прекрасной Натали у Пушкина вообще не было прошлого. Ни тайны, ни магии, ни ритуалов. Ничего. Он просто не успел полюбить её. Она стала соломинкой, за которую ухватился утопающий Поэт. В ней он искал чистоты, надежды, спасения. Так же, как в Олениной. Он всегда обманчиво верил в спасительное всемогущество чистой Девы. Мысль о предстоящей женитьбе действительно породила в душе его тот катарсис, о котором я говорила во 2-й главе книги. Но в брак кинулся — как в пропасть! Был отчаянный страх перед бездной. Московская цыганка Таня Демьянова вспоминала приезд к ней Пушкина накануне свадьбы. «Спой мне, Таня, что-нибудь на счастье!» — попросил Поэт. «Ах, матушка, ах, государыня, что так в поле пыльно?» — затянула грудным голосом певунья. Как вдруг услышала громкое рыдание Пушкина. Обхватил голову руками, плачет, как ребёнок, и приговаривает: «Твоя песня мне всё нутро перевернула, не радость, а большую потерю она мне предвещает!..»

Пушкин женится на Гончаровой, — между нами сказать, — на бездушной красавице, и мне сдаётся, что он бы с удовольствием заключил отступной контракт, — писал С. Д. Киселёв к H. С. Алексееву 26 декабря 1830 г.[321]. Я. И. Сабуров очень метко назвал сей поступок Пушкина ставкой игрока: Здесь не опомнятся от женитьбы Пушкина; склонится ли он под супружеское ярмо, которое не что иное, как pool purl[322]. Осведомлённый о сердечных делах Пушкина Вяземский удивлялся: любит одну, женится на другой! А вот как сам Пушкин сказал о предстоящей женитьбе в письме к Плетнёву от 31 августа 1830 г.: Милый мой, расскажу тебе всё, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска. Жизнь жениха тридцатилетнего возраста хуже 30-ти лет игрока. <…> Между тем я хладею, думая о заботах женатого человека, о прелести холостой жизни. <…> словом, если я не несчастлив, по крайней мере не счастлив… Чёрт меня догадал бредить о счастье, как будто я для него создан. За неделю до свадьбы вновь о том же в письме приятелю юности Н. И. Кривцову: В тридцать лет люди обыкновенно женятся — я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчёты[323]. Так трезво, буднично, с предварительными домашними расчётами вступил Поэт в супружество с этой беленькой, чистенькой девочкой с лукавыми глазками гризетки (слова Туманского). Притирание было нелёгким. После первой брачной ночи на целые сутки исчез из дому, забыв в кругу приятелей о молодой жене. Нелады с родителями Гончаровой, особенно с матушкой, рикошетировали ссорами с Натали. Реальность быстро отрезвила Пушкина — мечты о неземном счастье растаяли. Всякая радость стала неожиданностью. Но он успокоился, притерпелся, привык. Позднее зрело, умудрённо скажет: На свете счастья нет, но есть покой и воля! Он поистине обрёл покой в первые супружеские годы. И даже полюбил тихое, доброе создание Натали. Не как Собаньскую — безумно, страстно, судорожно, а как-то по-родственному, земно и спокойно. «Я вас люблю любовью брата…» Я думаю, в любви Пушкина к жене было очень много именно этого братского чувства.

Натали на некоторое время спасла Пушкина от Собаньской. Неудовлетворённая духовность толкала Поэта к другим женщинам. Завязывались новые романы — их немало было у семейного Пушкина. Но вот в апреле 1834 года в дневнике Пушкина появляются загадочные записи о некой «S.» и «К. S.». В комментариях к дневнику безответственно указывается, что таинственная «S» — А. О. Смирнова. Хотя, упоминая о ней, Пушкин обычно не зашифровывал её имя. К примеру, в том же апреле записал: Разговоры несносны. Слышишь везде одно и то же. Одна Смирнова по-прежнему мила и холодна к окружающей суете. И вдруг его залихорадило — 7, 8, 10 апреля он ищет средь шумных балов и раутов своё инкогнито. Ищет, тоскует. И даже успевает объясниться.

Запись 7 апреля: Вчера у гр. Фикельмон. S. не была. Впрочем, весь город.

8 апреля 1834 г.: Вчера rout у кн. Одоевского. Изъяснение с S. К.

10 апреля. Вчера вечер у Уварова — живые картинки. Долго сидели в темноте. S. не было — скука смертная.

Совершенно новая, утаённая от биографов страничка жизни Поэта! Обратите внимание — Пушкин надеялся встретить свою S. К. у Фикельмон. Значит, это была дама высшего аристократического общества. В салоне Долли вертелось много поляков — корнет Кавалергардского полка Роман Сангушко, сенатор на русской службе Марцелин Любомирский, графы Любинские — сын и отец Томаш (министр юстиции Царства Польского), князь Любецкий — министр финансов Польши, князья Радзивилл и особенно отличаемые графиней Фикельмон — помощник статс-секретаря по департаменту Царства Польского Адам Ленский и князь Ефстафий Сапега. Все они были из приятельского круга Собаньской. Князя Любомирского, семью Сапеги (за одного из сыновей князя Сапеги вышла замуж её дочь) и графа Потоцкого она назовёт в письме к Бенкендорфу в числе людей, составляющих её постоянное варшавское общество. Вполне возможно, что в начале апреля Собаньская вдруг объявилась в Петербурге. Незнакомка в записи Пушкина обозначена её инициалами — К. S. Или правильнее С. S. — именно так подписала она свою записку к Поэту. У Каролины были веские основания для приезда в столицу — она пыталась вернуть благосклонность императора и, вероятно, добивалась у него аудиенции. Подробнее об этом расскажу в следующей главе. В Петербурге польские друзья ввели Собаньскую в салон Долли Фикельмон. Пушкин встретился с ней — и вновь завертелась любовная карусель. Чем кончилось изъяснение с Каролиной — неизвестно. Да и чем оно могло кончиться, когда оба уже нашли успокоение в семейной жизни. К тому же у Собаньской были в это время заботы и поважней. Посмотрим, нет ли у самого Пушкина следов этой апрельской встречи. Вот, пожалуйста, — неожиданное раздумье о дремоте своего бытия:

Я возмужал среди печальных бурь,

И дней моих поток, так долго мутный,

Теперь утих дремотою минутной

И отразил небесную лазурь.

Надолго ли?.. а кажется, прошли

Дни мрачных бурь, дни горьких искушений.

А вот ещё одно, незавершённое — не ей, но и о ней тоже:

Я думал сердце позабыло

Способность лёгкую страдать.

Я говорил: тому, что было,

Уж не бывать! уж не бывать!

Прошли восторги и печали

И легковерные мечты…

В общем-то не густо. У семейного Пушкина всё меньше стихов, всё больше прозы. Поищем среди прозаических произведений. Вот где её след — в начатых в 1834 г. повестях «Мы проводили вечер на даче…» и «Египетские ночи». Горестные раздумья о судьбе Собаньской (она-таки добилась своего — вышла наконец замуж за Витта!) эхом откликнулись в образе Клеопатры. Тема стихотворения 1824 г. стала сюжетом этих двух произведений.

Молодой человек, стоявший у камина (это, конечно же, сам Пушкин, вот и его привычка — с скрещёнными руками опираться на стенку камина или косяк двери), <…> в первый раз вмешался в разговор.

— Для меня, — сказал он, — женщина самая удивительная — Клеопатра.

— Клеопатра? — сказали гости. — Да, конечно… однако почему ж?

— Есть черта в её жизни, которая так врезалась в моё воображение, что я не могу взглянуть почти ни на одну женщину, чтоб тотчас не подумать о Клеопатре.

— Что ж это за черта? — спросила хозяйка. — Расскажите.

— Не могу, мудрено рассказать.

— А что? разве неблагопристойно?

— Да, как почти всё, что живо рисует ужасные нравы древности.

— Ах! расскажите, расскажите.

— Ах, нет, не рассказывайте, — прервала Вольская, вдова по разводу, опустив чопорно огненные свои глаза…

Вот она, Собаньская! — вдова по разводу с огненными глазами и её новой ханжеской привычкой чопорно опускать их. Герой, Алексей Иваныч, поломавшись, наконец изрёк неблагопристойную суть:

— Дело в том, что Клеопатра торговала своею красотою и что многие купили её ночи ценою своей жизни…

— Какой ужас! — сказали дамы. — Что же вы тут нашли удивительного?

— Как что? Кажется мне, Клеопатра была не пошлая кокетка и ценила себя не дешёво. Я предлагал ** сделать из этого поэму, он было и начал, да бросил…

В этой неоконченной повести Пушкин, во-первых, выражает смысл своего любовного кредо — о чём я говорила выше. Во-вторых, подводит итог печального опыта любви. Для этого он надевает маску героя Алексея Ивановича и заводит разговор о Клеопатре. Ему необходимо высказать всё, что у него на душе, — отравленная холодным отчаяньем любовь к Каролине, осознанная тщетность, точнее, крах высоких идеалов, разочарование в жизни и женщинах.

Эти итоги поистине безрадостны.

Горькая истина о девальвации слов и любви: — Неужто между нынешними женщинами не найдётся ни одной, которая захотела бы испытать на самом деле справедливость того, что твердят ей поминутно: что любовь её была бы дороже им жизни.

Вытекающая из этого минимальность требований к счастью: — А что касается до взаимной любви… то я её не требую: если я люблю, какое тебе дело?

Но несгибаемый максимализм в понятии смысла жизни: — Разве жизнь уж такое сокровище, что её ценою жаль и счастия купить? <…> И я стану трусить, когда дело идёт о моём блаженстве? Что жизнь, если она отравлена унынием, пустыми желаниями! И что в ней, когда наслаждения истощены?

А когда они истощены, когда великий художник, во имя какой-бы то ни было цели — корысти, пользы, блага земного и небесного, во имя каких-бы то ни было идеалов, чуждых искусству, — философских, нравственных или религиозных, отрекается от бескорыстного и свободного созерцания, то тем самым он творит мерзость во святом месте, приобщается духу черни. Так замечательно выразил это состояние души Поэта Д. Мережковский. В этой фразе — смысл форсированного ухода Пушкина из жизни. Нет ничего страшнее для таких, как он, людей — приобщение к духу черни!

В этом смысле новая встреча с Собаньской стала для Пушкина ещё одним катарсисом с обратным знаком. Смерть как очищение от бессмысленности безотрадного бытия, от мерзости во святом месте — храме души Поэта! Последняя в их жизни встреча. В 1836 году Каролина рассталась с Виттом и переселилась в Одессу. Две души — Александра и Каролины — затерялись в беспредельной вечности.